нь умным и содержательным.
Никаких совместных дел он, впрочем, не предлагал – просто оплатил наш коньяк, и, когда я стал прощаться, достал небольшой, но увесистый пакет и передал его мне: подарок. Пожав плечами, я взял этот пакет, кинул в сумку и улетел в Донецк.
В своём донецком доме я лёг спать, и, проснувшись, занялся разнообразными делами.
Потом, наконец, я вспомнил о пакете – раскрыл его, и увидел там деньги. Я пересчитал их и понял, что могу год ничего не делать, и все мои близкие будут счастливы, потому что они тоже будут обеспечены всем необходимым.
Я написал своей жене смс и спросил совета: что делать.
Отдай всё нуждающимся, – спокойно и через пять секунд ответила мне жена.
Почти всё, как и велела мне жена, я раздал нуждающимся, и только минимальную часть оставил себе; в итоге у меня был целый месяц, чтоб реанимировать какие-то свои дела.
За всем, говорю, присмотрел Господь и моя жена. И ещё вот этот крепкий, отличный мужик, который пришёл и отдал незнакомому человеку несколько миллионов рублей – просто так.
Жизнь волочит меня на себе, и всё, что у меня получилось до сих пор – случайность и явное доказательство того, что за нами присматривают.
Что мы не одни.
А то, что я сильно давлю на педали своей машины, мало психую и быстро справляюсь с алкогольным опьянением, – это всё ерунда и детский сад, даже рассказывать о таком не стоило.
Просто редактор сказал мне, что в статье должно быть семь тысяч слов.
Вот – семь тысяч слов. Сдачи не надо.
От комара до комара
В прошлом году всё было. И в следующем всё будет.
Мы можем сомневаться в чём угодно. Нет смысла сомневаться только в щедрости того, кто за нами приглядывает.
В прошлом году у меня была зима.
Зима, вы заметили, в городской России стала иной.
В Москве так вообще создаётся ощущение, что зимы больше нет вовсе.
В Москве, особенно если не живёшь там, а бываешь наездами, нет смены времён года. Есть пробки, есть афиши, есть витрины, есть модельные показы, есть аэропорты и вокзалы, а времени года – нет.
Время года – это ведь не только снег, или дождь, или солнце, – это особое движение воздуха, особые звуки, особые запахи.
А в Москву как ни приедешь – всё одно и то же.
Тем более, что огромное количество москвичей передвигается исключительно на машинах – в красивых костюмах и норковых шубках, или муфтах, – и, в общем, им всё равно: они круглый год одинаково одеваются. И задают тон.
Потом вдруг, когда на календаре проявляется декабрь, посреди московских площадей образуются ёлки в гирляндах, и я начинаю понимать: всё-таки – зима, всё-таки Новый год.
Там, где я живу сейчас – это глухая деревня в керженском лесу, – всё иначе.
Знаете, я прилетел из одного европейского города в Москву, – в столице было что-то среднее между августом, мартом и декабрём, какая-то невнятная метеорологическая путаница. Оттуда я поскорей перебрался в Нижний, где царила более-менее приблизительная осень, начальная её пора.
Я сел в автомобиль и поехал в сторону своей деревни.
На Бору – есть такой городок по дороге, – отметил, что осень неожиданно получила более строгие очертания, ноябрьские.
Когда после Бора начались лесные посадки, я увидел, что ноябрь становится суров и цепок, а ледяные лужи отвоёвывают у дорог всё больше пространства.
Наконец, съехав с асфальта в лес – к моему дому ведёт двадцать километров натурального бездорожья, – я понял, что зима уже здесь, зима с нами: лес был снежный, снега здесь оказалось по колено, и в лесу видны разнообразные звериные следы. Звери ходят туда и сюда на маленьких, средних и огромных лапах, а также на копытах и коготках.
За семьдесят километров от большого города до маленькой деревни – и за полтора часа! – будто сменилось три месяца: октябрь, ноябрь, декабрь.
В прошлом году я всю зиму жил в деревне с детьми – и, наконец, полноценно вернул себе то ощущение, что было в моём рязанском деревенском детстве: когда зима необъятна, снега́ непобедимы, и внутри снега можно строить целые квартиры с уютными солнечными переходами.
И весна была у нас тоже, что надо. Весной мы тоже немного пожили в деревне.
Но если нашу зимнюю дорогу ещё можно укатать на тяжёлом внедорожнике, то с весенней – такие шутки не пройдут.
Иностранцы, сколько бы они ни приезжали к нам, никогда не осозна́ют во всей полноте, что́ такое весна в России, – до тех пор, пока не попадут ко мне в деревню.
В деревню – по нашей, как вы уже помните, лесной, весьма условной дороге, проложенной по бывшей насыпи, где ходила узкоколейка.
Ямы и выбоины у нас на дороге такие, что во многих из них вполне можно разводить рыбок, или кого там: змей и лягушек, а то и водолазов.
Зимой эти углубления заполняются снегом, снег утрамбовывается, и становится очень даже ничего.
Летом надо просто медленней двигаться, а то бампер однажды останется в яме, вместе со всей подвеской.
А весной, когда всё тает, медленнее двигаться нельзя: можно зачерпнуть воды так, что машина раздумает ехать – она же не подлодка. Можно, в конце концов, утонуть.
Как-то я вёз своих зарубежных друзей по весенней дороге в деревню – ах, какой они испытали восторг, смешанный с восхитительным детским ужасом. Потом сказали, что у них во всей стране нет ни одной такой дороги: ни в горах, ни в полях.
Мы въезжали в каждую лужу – словно в последний раз; всякий раз было такое чувство, что мы прыгаем все вместе с одним парашютом, и не уверены в том, что он раскроется.
Во все стороны взлетали чёрные ломкие льды, вперемешку с водой, полной ледяного крошева, вода ударяла нам в лобовуху, волны взмывали вровень с крышей, и ни на миг не покидало осознание того, что застрять, заглохнуть мы не имеем права, – выйдя из машины, мы окажемся едва ли не по пояс в воде: ни толкать, ни домкратить в таком состоянии её нельзя.
Только молиться, только вскрикивать и хохотать.
Весной в нашей деревне вселенские грязи.
Изгнанные на прогулку дети возвращаются грязными по шею. Всю одежду они снимают с себя целиком на входе и сбрасывают в таз. Этот таз я несу в стирку. Тяжесть одежды после прогулки втрое больше её веса до прогулки.
Это самая лечебная в мире грязь. Она успокаивает мои нервы.
Помимо весны, прошлым летом у меня было лето.
Лето подступает медленно. В мае ты вдруг чувствуешь: вот оно, на подходе, где-то за деревом прячется и хихикает.
Начинается всё с птиц, которые прилетают и сходят с ума.
Они поют так, словно лесной администратор платит им гонорар в десятикратном размере.
За год подзабываешь о том, что славить величие мира можно просто так, от восторга.
Я всё думаю: если весной такой восторг переполняет соловья – что же тогда происходит с лесными жителями покрупнее?
Какой комок очарованности миром и влюблённости в мир подступает к горлу лося?
Что там в груди у медведя? Ликование рвётся наружу из его могучего тела, ему хочется разодрать тельняшку – а там бурая душа нараспашку.
А что в сердце у крота? У выхухоли? У енота? Какими влюблёнными глазами все они глядят в майскую, в июньскую ночь?
…а потом прилетает первый комар.
Всякий раз я встречаю его в лесу, и даже настигаю медленным пальцем: он садится мне на руку, как ордынский лазутчик, за которым готова прийти Орда.
Я жду секунду, и потом, прицелившись указательным, давлю его.
Воровато оглянувшись по сторонам, спешу домой, втайне уверенный, что раз я убил первого, то и остальные не прилетят. Они же не знают дороги, им никто не сообщил.
Но на другой день комаров уже десять. На второй – сто. На третий – сто сорок миллионов.
Они вшибаются в нас с размаху, как будто являют собой самую отдельную, самую злую, самую бессмысленную соцсеть.
Мы пройдём и через это, мы сумеем.
Есть ли смысл переживать хоть о чём-то, раз всё предначертано?
Нет такого смысла.
Зимой мы вновь застанем зиму. Я возьму топор и пойду сделаю в реке прорубь.
На другой день моя собака уже знает, где эта прорубь, и, едва я её выпущу со двора, торопится туда пить. Прорубь за ночь становится меньше. Это так удивляет меня: «Надо же», – думаю я. «Меньше», – думаю я.
Весной мы вновь застанем весну.
Я надену сапоги и пойду учиться ходить на улицу.
Если вы никогда не были в космосе полгода, и не возвращались потом на землю, с раскоординированным вестюбулярным аппаратом, – это ничего, вам просто надо весной к нам в деревню.
В сапогах вы сделаете шаг за порог – и сразу поймёте, что вас ничего не держит, но, напротив, грязь зовёт вас к себе, всем телом, всем лицом, всем существом вы должны приникнуть к ней.
И от воздуха кружится голова. Как будто весь воздух планеты Земля съехался ко мне в деревню на симпозиум.
Летом я застану первого комара в лесу – счастливый тем, что земля подсохла, и лес полон необычайных цветущих сил.
А комар… ну, что комар…
Здравствуй, брат комар. Лети себе. Приводи с собой всю семью.
Неожиданная встреча в лесу
По утрам они встают в обратной последовательности.
Сначала самая младшая, дочка. В семь утра.
Она прибегает ко мне в комнату и забирается под одеяло.
Тоненькая, будто какой-то водяной зверёк, снявший свою шкурку просушиться.
На сегодняшний день у неё самый сложный в семье характер, она воплощённая женщина, – и такой стала уже примерно с годика.
Всякое сделанное ей предложение она на всякий случай отклоняет – и смотрит на результат.
Сейчас мы полежим с ней минут десять, и начнётся.
«Будешь макароны?» – «Нет, я же не люблю макаронки». – «Ты же вчера ела?» – «Нет, не люблю».
«Пойдём гулять?» – «Нет, я поиграю ещё пять минуточек». – «Ты же хотела гулять, я собрался». – «Пап, ну пять минуточек! Буквально пять минуточек».
Если вдруг чуть повысишь на неё голос, в ход идёт безотказное: «Пап, ты что, меня не любишь?»