атор на 4-м блоке АЭС. Его-то (единственного) и похоронит взрыв на станции. А женщина пройдет всё: через вранье и самообман (нет, не случилось самое страшное!), эвакуацию (у пустых домов, у каждого подъезда — коляски, брошенные детские коляски, вот тут и куклы, Ваши любимые!) Начальное движение — подальше, подальше от эпицентра беды! Но тут же — встречное устремление, обратное движение — не только машин, рабочих, военных, специалистов, но всех помыслов нашей героини. Ведь там, в развороченном чреве реактора, погребен ее Костя. Это и над ним, ее возлюбленным, возводится саркофаг. Живя какое-то время у его родителей, в белорусской деревне, каждый вечер видит на экране телевизора убийцу-реактор. Могилу-реактор. Тревога ее и других всё нарастает — ожидание Большого Взрыва. Какое-то время он был вполне реален. (Можно даже продемонстрировать, как реальность, самое неблагоприятное развитие событий — Большой Взрыв, которого не было, но который мог быть и может случиться в любую минуту). Не знаю, как Вы относитесь к снам в кино. А я себе хорошо представляю, как плотно набита снами деревенская изба, куда вначале перебралась наша героиня: старикам снятся ужасы минувшей войны (Вы заглянули в книгу «Out of the fier»?), молодой женщине — чернобыльские, а ведь есть еще и ребеночек, у которого свои сны, уходящие в миллионнолетнюю даль, а еще зритель, который в этом и за этим вправе увидеть будущий апокалипсис… (В снах героиня вполне могла зайти в больницу, там много женщин, много таких, как она. Здесь убирают облученный плод (аборт) — это делалось с испуга в первые недели, и где врачи, медперсонал — в черных респираторах, мрачных противочумных одеждах — то ли сны, то ли реальность).
Не знаю, как у других, но у наших людей два разных времени было, говорили: это было до войны, это — после войны.
Сейчас новые два времени: до Чернобыля и после Чернобыля. И в фильме с какого-то момента (когда героиня что-то наконец поймет, осознает) время должно измениться, т. е. ритм, темп движения, событий, да и вся стилистика. Как это, я еще не знаю, может быть, когда потекут сны, видения. А точнее — когда начнется обратное движение: не из Чернобыля, а к нему.
Да, вот эти встречные устремления, движения, противоположные: подальше, подальше от реактора-убийцы и одновременно — назад, туда, где погребен ее любимый! В снах, разговорах с ребеночком, через телевизор снова и снова возвращается к реактору-убийце, который одновременно и ее Костя. В каком-то смысле — модель извечного человеческого влечения к тому, что больше всего пугает (смерть, гибель), что и влечет, как пропасть, и гонит, отталкивает. (Не та ли игра человеческих страстей и вокруг ядерного оружия?)
А финальную сцену можно и так представить: женщина, несущая в себе будущую жизнь, каким-то образом возвращается к могиле-саркофагу, проходит по мертвому городу (и всё те же детские коляски), потом видим ее сидящей у черной стены саркофага, а на площадке ни души живой, трудятся одни лишь экскаваторы-роботы, роботы-стеноукладчики — сооружают вторую стену. Стена растет, уже видим лишь грудь, одну голову, уже только глаза женщины…
И уже не понять, сны это ее или реальность. Одно переходит в другое. И само время, то ли живое, то ли уже мертвое…
Ну, и еще одна линия сюжета. Пока не знаю, как ее выразить: через образы реальных людей или всего лишь голоса на фоне катастрофы. (Если звучит голос матери, обращенный к будущей жизни, тогда возможны и другие голоса). Люди, дела, интересы, которые и явились причиной катастрофы, а когда случилось, многие — ведут себя, как бездушные автоматы. Они не просто отключили аварийную автоматику и тем взорвали реактор. Они давно отключили в себе все запреты: совесть, принципиальность, сострадание, честность. Всю автоматику нравственную, которой род людской до сего времени спасался, держится.
Ну, и конечно, есть еще документальный материал западный (Вы его лучше знаете) — толпы бунтующих против недоброго атома.
Я так понял по телефонному звонку из Лос-Анджелеса, что возможен Ваш (Давида Путтнама, Позолини) приезд к нам сюда. Или мой — в США. Видимо, к этому времени я наработаю больше.
Ничего любопытного для нашего фильма (или вообще для кино) Вы не вычитали в «Последней пасторали»? Я не связываю это никак, но если у Вас будут соображения, тоща, может быть, что-то используем.
Жду Вашего письма.
Привет Вашим близким, а также Давиду, Позолини!
Алесь Адамович
[1987]
… ИМЯ СЕЙ ЗВЕЗДЕ — ЧЕРНОБЫЛЬ[135]
I. На берегу водозаборного канала, в котором сквозь небесно-голубую зыбь отражается здание АЭС (слепящая белизна и таинственность Тадж-Махала[136]), сидит с удочкой человек в белой рубахе. Вытащил большую рыбину, снял с крючка и бросил в воду. Тут же попалась еще одна — и ее пустил назад в воду. И так раз за разом…
На воде прикрепленный к бую щит: «Ловить рыбу и употреблять в пищу запрещено!»
Вдруг взбурлила вода, как закипела, — столько ее, рыбы, испуганно, плотоядно клубящейся!
Мужской, почти дикторский голос:
— «Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь… Имя сей звезде — полынь[137]: и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»
Голос женский (кухонные полки, мойка, газовая плита — молодая женщина готовит ужин):
— Лежи спокойненько, кому сказано! А я тебе буду всё рассказывать.
Женщина в легком халатике, подчеркивающем ее тревожно-счастливую, первую — это сразу заметно — беременность, разговаривает с тем, кто в ней.
— Я готовлю ужин нашему папочке, а он пусть еще поспит, у него ночная смена. Пока вот попьем с тобой чаю. Ты же любишь кисленькое, клюквенное. И попросим папочку, чтобы нас взял на Припять. Пока будет ловить рыбку, мы послушаем соловьев, и как лягушки квакают. Ква-а-ква-а!.. Ну, малыш (положила, как бы усмиряя, руку на живот), не хулигань своими ножками. Маме же больно! Такому нехорошему еще и подарки покупаем. Папка даже коляску притащил. Такую дорогую. Не дерись, а лучше слушай внимательно.
Возится у плиты, моет посуду…
— Сейчас весна, скоро майские праздники и День Победы. Съездим к твоим бабушке и дедушке. Они у тебя белорусы, а мама и украинка, и сибирячка, и ты будешь серединочка-наполовиночку. Мы скоро увидимся. Ты на кого больше похож? Если на папку, я не обижусь. Он будет рад, он как дитя, твой папка.
— Ты это с кем здесь? — голос появившегося на кухне заспанного мужа. — Сны, черт, какие! Правду говорят: нельзя спать, когда садится солнце. Рыбы, рыбы! А я ловлю и выпускаю, ловлю и бросаю. Представляешь?
Хотел обнять хозяйку, но увидел, что стол готов, накрыт, сел к столу.
— А больше ничего?
— Тебе же дежурить.
— Да, дежурить, — сразу погрустнел. — Главный наш придумал какую-то там хреновину. Экспериментик. Хочет отличиться перед юбилеем. Так с кем любезничала, пока муж спал?
— Есть с кем.
— А нам можно? — пытается припасть щекой, ухом к халатику.
— Лучше скажи, — жена старается быть строгой, — как месяц доживем? Все деньги на коляску угрохал, в долг залез. А надо же и старикам твоим что-то привезти.
— А что им надо? Еще и нам отстегнут сотенку-другую. Внуку на зубок.
— Совесть нам надо иметь?
— Ничего, премию получу. Все катят своих в колясках, ну и я решил.
— Господи, как я им всем завидовала! Думаю: ну почему? почему? Уже про твой реактор проклятущий думала. Сидишь на нем день и ночь!
— Ага, я, значит, виноват! Вот как!
— Чего только не передумалось за эти три года.
— Да нет, наш блок — чистюля! Не то, что вонючки-соседа. Редко-редко когда пукнет — как младенчик во сне.
— Нашел себе младенчика!
— Тише, жонка. Вон как тебе повезло: муж — атомщик! Не какой-нибудь мазюка-строитель.
— Давно ты им был?
— Хочешь сказать, что твой дядька-директор меня осчастливил? Где они еще такого оператора найдут. На курсах, знаешь, как твоего мужика ценили. Особенно преподавательницы.
Хоп!
Была в руке вилка, а уже нет ее! Поискал и нашел ее в кармашке у жены. Заодно и расцеловал. Чтобы не хмурилась, не пропадала у нее улыбка с лица. Чувствуется, что не любит он ни трудных проблем, ни серьезных разговоров. Но жена снова к своему возвращается.
— Я бы уехала отсюда. Хоть за Урал, там еще тетка моя жива. Или хотя бы в Гомель. Костик, а? — почти умоляюще. — Или к твоим старикам. Уедем в Белоруссию. Не хочу ни этой квартиры, ни атомщика — ничего! Я за него боюсь.
— Стопроцентная безопасность! Наш РБМК[138] можно на Красной площади устанавливать. Академик сказал. Ты же не академик? Ладно, не опоздать бы. Эксперимент у нас. А надо еще на Припять забежать, щуку поводить.
— Возьми и нас на реку. Мы тихонько будем сидеть.
2. Над спокойной полесской белорусско-украинской рекой Припятью, вдоль которой тянется новый, с иголочки, город атомщиков с тем же названием Припять, — ясный, тихий закат. Распустившаяся черемуха на берегу собрала на себя последние лучи солнца. На воде неподвижно застыли рыбацкие лодки. А из недалекого парка голоса, смех, трещат-грохочут «американские горки»[139], будто щебенка пересыпается в металлическом барабане.
Костя застыл над спиннингом. Аня сидит на расстеленном одеяльце и вяжет.
— А что это за эксперимент у вас? — вдруг спрашивает вполне беззаботно, считая петли на своем вязанье.
Костя грозно глянул в ее сторону: тише, клюет! Быстро стал подбирать леску, работая маховичком.
— Па-аехали, сказал кот Васька, потащив воробья по крыше! Ну-ну, давай, давай… Э-эх! Вот что, значит, под руку говорить. Эксперимент, говоришь? Видела, как левое ухо правой рукой достают? (Показал.) Ну, да им виднее. Ты начальник, я дурак, я начальник — ты дурак.