Аня промолчала.
— Отдохните, я вас позову, когда обедать соберемся. А может, уже хотите поесть? Что-нибудь приготовлю.
— Спасибо. Пусть поспит. Я так за него боюсь. Надо к врачу сводить его.
— Бледненький какой. Измучился за дорогу.
Аня сидит возле спящего Жени и смотрит на пустые рамки семейных фотографий. Фотографии хозяева увезли с собой.
«Маленький ты мой, я не хочу, чтобы папку твоего проклинали. Пусть я буду лучше плохая, пусть, ему и так плохо. Пусть лучше я буду…»
32. Аня позвонила соседям, попросила:
— Пожалуйста, присмотрите за Женей.
— Мы заберем к себе.
— Он спит. Через какое-то время, пусть пока поспит. Идет по городу, задерживается у витрин, киосков с водой,
лотков с фруктами, люди какие-то очень разные в одежде: одни по-летнему раздеты, по погоде, а другие — как будто сейчас осень, слякоть: в плащах и сапогах и при этом нелепо видеть еще и вуали под шляпкой, старинную, похожее, что ж бабушкиного сундука. Не модничанье это и не вызов современный вкусам. Просто люди по-разному относятся к слухам радиации. Те, что одеты (а точнее — раздеты) по-летнему, те едят мороженое, пьют лимонад, покупают парниковые огурцы, клубнику. В очереди ни одного «ряженого» — те проходят сторонкой, мрачно сосредоточенно, как по зачумленному городу.
А над всем никому не слышные, но где-то там — громкие, резкие, грохочущие, как камни по жести, железнодорожные команды:
— Эти два эшелона направить к Северному. На запасные пути… Восточный вокзал может принять четыре эшелона. Западный — два… Новые гоните на Северный, вокзал…
33. Следом за санитарной машиной Аня входит во доор доли клиники. Идет по затемненному коридору, нереально длинному, и не смотрит туды, куды ей, ох как хочется и как страшно, посмотреть: вдоль всего коридора у стен сидят женщины. Беременные женщины. Что по так, заметно не по всем, у некоторых ничего не заметно, но вот лица, глаза! Мучительное или безнадежное ожидание своей очереди. К тем, кто проходятся-пробегают по этому же коридору: люди в темных, тяжелых, резиновых передниках и белых респиратарах-«лепестках». И тоже странно много, этих бегущих навстречу Ане людей в резиновых, до плечей, передниках, с белым пятном вместо лиц.
Впрочем, Аня, ужасаясь своему решению, тому, что задумала сделать, плохо видит, соображает, и, возмоно, ей только кажется, что и тех и других здесь так много, а коридор такой бесконечно длинный.
Вот ее взгляд на миг выватил несколько женски лиц, ничего, сидят, как на приеме у косметички, даже болтаюто чем-то, посмеиваясь… Иронические фразы долетели до Ани сквозь гул крови в голове и удары соственного сердца;
— Вклад в науку эту их атомную!..
— Ну, я вернуць домомй, ну, я своему благоверному!.. Не знаю что!
— А что ты ему? Погладит по шерстке, и опять замурлычешь, как кошечка.
Аня вдруг бросается назад, наталкивается на людей в передниках, и они налетают, точно ловят, хотт задержать ее, она в ужасе отбрасывает чужие руки — пока не вырвалась за дверь, где солнце, прохожие, город.
Быстро идет по городской улице, казнясь, прося прощения: «Не бойся, сыночек, не бойся, ну что ты так испугался! Мама еще не совсем сошла с ума, она этого не сделает!.. Всё будет хорошо, я тебя не отдам!..»
А над неб, над людьми, которые этого не слышат, громкие с железнодорожным эхом голоса-команды: «К станции Востоной — два эшелона! Северная, примет четыре!..»
34. Аня в толпе, (как и тогда, бегущая к АЭС, навстречу пожару, в основном из женщин состоящей). Сотни женшин движутся вдоль и поперек железнодорожных путей, по рельсам, шпалам куда-то туды, где эти самые таинственные, поджидающие страшного дня, момента порожние вагоны, эшелоны. Разгоряченные, решительные, а в глазах отчаянье и вопрос. Их, передних, задержала шеренга солдат, молоденьких, смущенных, каждый словно перед собой собственную мать, сестру видит и не знает, как быть, как вести себя, что ответить,
— Мамаша, мамаша, дальше нельзя!
— Ну, тетенька, ну, куда вы?
— Девочки, вам же сказано!
На них напирают, на солдатскую цепь, но что с них взять! Крик женский там, где где какие-то чины.
— Ага, нам ждать, а сами, как в Киеве, уже вывезли своих? На машинах да самолетах.
— Да никто и никого не вывозил. Откуда вы взяли?
— Знаем откуда,
— И вас никто не собирается.
— А зачем эти эшелоны? Что они тут делают, стоят?
— Вам же сказано; ситуация полностью контролируется, полностью!
— Слышали мы, слышали эти разговоры!
— Ну что вы, хотите уехать?
— Не хотим мы уехать. Пусть, кто хочет, уезжает.
— Так чего вы хотите?
— Зачем эти эшелоны? Что это означает?
— Стоят и стоят. Кому — какое дело?..
35. Аня уже у собственного дома, уставшая, измученная, но очень спешит. Отпирает замок, с порога вслушивается, что и как тут, устремляется туда, где оставила мальчика. Не находит в спальне, ага, значит, соседи забрали! Взгляд задерживается на включенном телевизоре, там показывают какие-то ползающие странные машины и диктор объясняет, что это роботы, и они заняты очисткой территории, помещения взорвавшейся Чернобыльской станции. Бульдозер без человека прополз какие-то метры, сдвигая куски асфальта, остановился, замер.
И тут Аня увидела, что мальчик сидит в кресле, поджав ножки, почти голенький, а у рта, на подбородке какие-то темные полосы. Он не спит, он без сознания, а может быть, умер! Бросилась к нему, упала на колени, обхватила:
— Сыночек! Сыночек! Женечка!.. Что, что с тобой?.. Прости, прости нас!
Медленно открыл глаза, не узнавая, серьезно и как-то очень строго рассматривает лицо Ани.
— Ну что ты, что с тобой, сладенький мой, славненький?..
— Мама? Я знал, что это ты. Мама! Ты меня нашла?..
— Нашла! Нашла! Это я. Сейчас, сейчас мы…
Берет его в охапку, несет на диван, бежит за полотенцем, стирает с лица страшные пятна.
— Доктор нас посмотрит, и всё будет хорошо!
— А что это? — мальчик рассматривает кровь на полотенце, и тут же сам успокаивает: — Не бойся, это у меня десна. (Показывает, раскрыв рот.) Давно, ты не бойся, мама.
36. Спят в одной постели, Аня и мальчик. Она его обхватила рукой, чтобы чувствовать, что он здесь, рядышком. Лежит с открытыми глазами, а по потолку ползают тени, какие-то пятна света движутся. В глазах ее тревога: так похожа ночь эта на ту — перед катастрофой.
И так же, как тогдаа, закрывает глаза и засыпает. И снова сон, в который раз один и тот же: она парит над реактором, видит, как в чреве его кто-то лежит, кто-то живой. Перевернулся к ней лицом — Костя! Смеющееся лицо Кости!
— Не смей! — кричит она. — Почему ты смеешься? Не смей!
Вдруг погас за окном свет. Не просто во дворе погасли фонари, а как бы во всем городе. Аня открыла глаза, поднялась с постели. И дальше всё делает странно размеренно, обдуманно, неторопливо-деловито. Собрала одежку мальчика, положила на стол перед кроватью. (В комнате вроде бы темно, но и какое-то свечение там, где Аня что-либо делает, куда движется.) Взяла свое платье, одевается, надела туфли.
И пошла тихонько к дверям. Странно, будто фонарик кто-то несет перед нею.
37. Идет по городу, по улице и всё то же происходит: свет, свечение белой собачкой впереди нее бежит.
38. Уже день, но какой-то без солнца, хотя небо чистое, без единого облачка. Аня идет по широкой автостраде, на которой, куда ни кинь взглядом, ни одной машины. И только, как камнем, падают мертвые птицы. Идет среди ржи по полевой дорожке. Идет через луг.
Выходит к своему городу со стороны реки. Непонятным образом переправилась через нее и оказалась на том самом месте, где когда-то сидела, вязала, а Костя рыбачил.
Идет по городу, по улице Припяти — ни души. Детские песочницы, качели, сказочные домики во дворах. И много машин, брошенных, стоящих как попало. Бронетранспортеры.
И птицы, очень много птиц — под ногами, дохлых.
Вдали виднеется здание атомной станции, оно уже как бы в черте города. Чернеет на фоне серого неба что-то вроде высокого ящика. Похоже на прислоненный к небу, стоймя поставленный, гроб.
Аня всё ближе и ближе к нему подходит, всё медленнее, а он всё выше, громаднее делается, уже отнял само небо, как бы окружает со всех сторон — этот гроб-саркофаг, прячущий и великую беду, и ее счастье, ее любовь, ее Костю.
Вдоль черной стены саркофага начали возводить параллельную стенку, видимо, для страховки — саркофаг над саркофагом. Но не видно работников, одни машины, похоже, что тоже брошенные.
Женщина зашла туда, стоит между стен — высоченной и которую только начали возводить. Слушает, вслушивается в зудящую дребезжащую тишину, безлюдье. Прислонилась спиной к саркофагу и видит, как вдруг задвигались машины-роботы, как одна, ловко подхватив каменный блок, стала укладывать его,
наращивать стену.
Женщина, прижавшись к саркофагу, смотрит, казалось, бесчувственно, как машины-роботы деловито замуровывают ее, и не делает ни малейшей попытки уйти, убежать.
Уже по грудь не видать ее, уже только голова, только глаза над стеной…
39. В странном каком-то городе по улице ходят люди все в респираторах. Мужчины — в темных, похожих на противогазы, женщины — в марлево-белых. У этого, читающего газету, из-под намордника торчат, как крысиные хвосты, усы. Женщины в парикмахерской, продающие воду и даже пьющие, — никто не снимает респираторов. И как бы не замечают их, вроде бы и не мешают. Смеются, беседуют, голоса гудят, но не разобрать — жизнь как жизнь.
40. — Женщина, вам нельзя спать; не проснетесь! Вам, мама, ни в коем случае спать нельзя!
Больничная палата, лицо Анны на подушке, запрокинутое не то от боли, муки, не то потому, что не хочет, боится смотреть.
Слышен плач-гугуканье новорожденных. Не одного, не двух, слышно, что их много в этом помещении, здании.
— Мама, смотрите, кого родили. А то скажете: не мой, подменили! Смотрите, мама!..