Иногда потому, что у них находили какие-нибудь книги. Иногда — потому, что они знали травы и умели лечить — и помогали своим соседям, которые потом доносили на них — из зависти, со злобы, или просто со скуки. Иногда — потому, что девушки были достаточно красивы, чтобы разжечь похоть инквизиторов. За слово, за взгляд, за улыбку, за цвет волос. Просто потому что они были НЕ ТАКИЕ, как все остальные. Немного красивее, немного умнее — немного лучше.
Старуха рассказывала Марго об этом — много раз. В первый раз — тогда, когда Марго вспомнила про свою маму. «Так было всегда, девочка. И будет еще … наверное … долго. И я думаю, ты должна это знать.» И она рассказала, и ее морщинистые руки, вцепившиеся друг в друга, дрожали, а голос срывался. Она рассказала — так, как будто сама переживала это все не раз.
Их жгли на кострах. Им помогали взойти на тщательно сложенные костры — потому что многие уже почти не могли ходить, до полусмерти измученные пытками. Выламывали тонкие запястья, накрепко привязывая к столбам искалеченные тела. А потом стояли вокруг — и смотрели. Как женщину, вознесенную костром над толпой, заживо съедал огонь. Обугливал кожу и мясо — до костей, превращал волосы в живую пылающую корону, и крики и дыхание захлебывались в густом дыму. Иногда смерть была милосердна — и приходила раньше — много раньше того, как женское тело превращалось в обугленный скелет с раскаленными поджаривающимися внутренностями. Иногда — нет.
— Иногда — нет… Потому что перед этим их пытали — долго и жестоко — и так, чтобы они не умирали как можно дольше. Было… было придумано много всяких штук, Марго — с изобретательностью, достойной лучшего применения. Испанский сапог — такой деревянный сапожок с металлическими пластинками и пружинками. Искусная конструкция, дробящая кости, суставы и мышцы — в кровавую кашу, Марго. Деликатес для их святейшеств. Вопящие от боли куски мяса с переломанными костями — вот что они готовили из живых людей, Марго. Дыбы и колеса, колья и колодки, устройства для разрывания внутренностей и дробления пальцев… Саркофаги с острыми шипами внутри — они вонзались в тело — так, чтобы не повредить сердце и другие важные органы. Так, чтобы человек внутри истекал кровью, корчась от боли — еще долго-долго, прежде чем умереть. Костер был не самым худшим из всего этого, девочка, — старухина ладонь опускалась на судорожно сжатые кулачки Марго, и Марго замечала, как дрожат узловатые старухины пальцы и как неподвижны ее оледеневшие от боли глаза. Как будто старуха по-настоящему чувствовала это — прямо сейчас — вонь опускающегося на лицо саркофага, дерево которого пропиталось кровью и страхом умерших в нем, и холодные острия металлических шипов, вонзающихся между ребер, рядом с сердцем.
Марго хотелось кричать, потому что она сама вдруг начинала чувствовать и этот запах крови, въевшейся в дерево и эту боль, разрывающую ее тело в бесформенные клочья. Девочка с усилием, как острый проржавевший шип, проглатывала этот крик, так и не произнося ни звука — под неподвижным взглядом старухи.
— Зачем, — голос старухи был тускл и безжизнен, а глаза слепы. Марго казалась, что старуха не видит ее и говорит сама с собой, то ли уговаривая себя, то ли оправдываясь: — зачем я рассказываю тебе это, девочка? Может, чтобы ты знала, что костер — это не самое страшное, что бывает в жизни. Может, чтобы ты была благодарна судьбе хотя бы за то, что ты родилась не пару сотен лет назад, а теперь. В общем-то … в общем-то, знаешь ли, девочка, каждый человек горит на своем собственном костре — страха, любви, тщеславия … несбыточных надежд … и его враги и его друзья — и он сам — время от времени подбрасывают дров в этот костер. Ярче или тусклее, иногда еле тлеет, иногда полыхает пожаром — и съедает целые города, страны — и времена — этот костер называется жизнью, девочка. А когда он догорает — это называется смертью. И никому, Марго — никому не дано узнать раньше времени — каково это — быть летящим по ветру серебряным пеплом — узнать, не догорев до конца. Я говорю тебе это, чтобы ты не боялась костров, Марго…
Но Марго, все равно, боялась костров. Ей часто снились сны, в которых она сама горела на кострах, и иногда крестьяне — и их дети — стояли вокруг и смотрели на ее смерть с угрюмым любопытством. Так, как, наверное, смотрели на ее мать. Марго задыхалась, захлебывалась дымом, кашлем и своими собственными, раздирающими горло криками, и слышала — и чувствовала, как потрескивает ее горящая кожа — и факелом пламенеют волосы на голове. А они стояли и смотрели.
Она горела во сне — сотни раз. За тех женщин, о которых рассказывала старуха, сожженных столетия назад. За свою маму, тоже сожженную — как и они, но без суда и инквизиции, в своей собственной спальне. Дядя Владислав говорил, что это был случайный пожар — но когда он начался, дверь маминой спальни почему-то оказалась заперта снаружи. А они все стояли вокруг дома, и смотрели, как среди пылающих занавесок мечется и кричит горящая заживо женщина — и не пошевелили пальцем, чтобы хотя бы попытаться спасти ее. И, наверное, не имело такого уж большого значения, был ли это, действительно, случайный пожар — или кто-то поджег дом, заперев снаружи мамину комнату. Потому что потом они все стояли — и смотрели, как она горит, и огонь отражался в пустоте их любопытных глаз — совершенно так, как сотни лет назад толпа собиралась поглазеть на сожжение женщины, которую кто-то из них решил обозвать ведьмой.
Какая разница, почему это происходит? И почему будет происходить — еще долго-долго — до тех пор, пока люди будут жечь на кострах тех, кто чем-то отличается от них — тех, кто умнее, красивее, талантливее — тех, кого они просто не могут понять. И какая разница, где, как и из чего будут зажжены эти костры? Какая разница, если люди продолжают жечь на кострах все самое лучшее, что у них есть…
…Похожей на лицо … На бледное, перепуганное лицо маленькой девочки, которая очень не хочет — но зачем-то заставляет себя идти по грязной, размытой распутицей, дороге…
Марго (7). Апрель
Она очень не хотела, но зачем-то заставляла себя идти по этой грязной, размытой распутицей, дороге. Ноги скользили и дрожали, и, когда Марго, наконец, завернула за черный дом с залатанной крышей, ей показалось, что она не сможет больше сделать ни шагу — от усталости и страха.
Марго просто хотела… Нет, не поиграть с ними — она бы не осмелилась навязываться шумной компании, хохочущей и возящейся за черным домом. Хотя, может, ей бы и хотелось, чтобы они окликнули ее и пригласили в свою игру… Но всерьез она не особенно верила в такую возможность. Она просто хотела… (хотя бы просто одним глазом посмотреть, во что они играют — во что-то такое интересное и веселое, вызывавшее взрывы смеха, возню, и задорные крики: «Нет, не ты! Ты криво построил! Моя бита!»)…она просто хотела пройти мимо. Потому что у нее было слишком важное дело, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
Марго просто хотела пройти мимо. И, наверное, ей не надо было останавливаться, чтобы перевести дух и набраться смелости. Может быть, тогда она бы успела.
«Это могли бы быть мои друзья,» — подумала Марго, успокаивая себя (просто-напросто — пройти мимо. А может, даже спросить у них, где живет Анна? Нет, не очень хорошая мысль.) «Они могли бы быть моими друзьями»
Деревенских детей иногда приглашали в усадьбу — на большие праздники, чтобы они играли с Марго. Но игры не получались — маленькие гости хмуро и угрюмо топтались все вместе где-нибудь в углу, перешептываясь, и стреляя торопливыми робкими взглядами на нарядно одетую и не менее их смущающуюся панночку. Может, их просто пугал огромный неприветливый дом, который и самой-то Марго казался не очень уютным? Может, если бы она когда-нибудь сама пришла к ним в гости … Может.
«Они могли бы быть моими друзьями. И я могла бы сейчас играть вместе с ними. Я знаю много игр.» Марго знала много игр — она любила придумывать их, сидя на подоконнике своей комнаты и разглядывая мокрые деревья в сумрачном пустынном саду. Она придумывала игры — и придумывала друзей, с которыми можно было бы поиграть в эти игры. Друзей, которых у нее никогда не было.
«Они могли бы быть моими друзьями. И я могла бы сейчас играть вместе с ними.» — эта мысль подбодрила ее — немного, и она успела сделать еще несколько шагов, напоминая себе, что она собирается просто пройти мимо, — потому что ей нужно найти Анну. Как можно быстрее. Она просто пройдет мимо играющих детей — и какое, в конце концов, им дело друг до друга?
Она так и не успела разглядеть, во что они играли — возле черного (наверное, необитаемого) дома. Во что-то интересное. Складывали из чурбачков фигурки — увлеченно спорили, толкались, смеялись, отмеряли шагами какое-то расстояние — «до биты». Марго так и не поняла, что это была за игра. И так и не успела пройти мимо. Потому что они ее заметили.
Заметили — и повернулись, замолкая, один за другим, и подталкивая друг друга в бок. И она почувствовала себя еще хуже, чем тогда, когда они робко стояли в углу гостиной и смотрели на ее нарядное платьице. Ей почему-то захотелось попятиться от их взглядов.
Они стояли и молчали. И их взгляды больше не были вороватыми и смущенными. Потому что теперь они были у себя дома. А глупенькая Марго в своем нарядном платьице, пришла к ним в гости. Сама. Без приглашения.
«Я могла бы сейчас играть вместе с ними.», — напомнила она себе, «И. и Баженка тоже — могла бы…», — эта мысль была не слишком удачной, и Марго вдруг почувствовала, что ей очень страшно — и хочется расплакаться. Пожалуй, ей нужно было слушаться няньку и дядю Владислава — и не убегать из дома. Только очень жаль, что она поняла это так поздно — когда зашла так далеко по этой дурацкой дороге. Она отступила назад — очень осторожно и медленно, задрожавшими от усталости и страха ногами. Отступила всего на один малюсенький шаг.
И этот малюсенький шаг — как камушек, рассеянно шлепнутый в воду, разорвал их растерянное молчание (может, если бы она просто прошла мимо…)… Усмешкой на конопатом мальчишеском лице с зелеными рысьими глазами — и словом, негромко выплюнутым сквозь зубы вслед за этой усмешкой.