Продолжалось это все довольно долго, и Анна уже хотела было предложить оставить в покое котов и спеть что-нибудь попроще. Например, песню про раненого хлопца в ковылях, которая неизменно трогала Марго до слез. Да, в общем-то, песни песнями, а пора бы уж и браться за позабытую тряпку, а то, чего доброго, заглянет длинноносая нянька полюбопытствовать, чего это тут разорались…небось не песни петь нанимали…
Анна уже открыла было рот объяснить это все девочке, когда Марго, завершая куплет, снова звонко и весело хлопнула ладошкой о раскрытую ладонь Анны, и вдруг покачнулась, как будто потеряв равновесие от этого простого движения. Анна увидела, как страшно бледнеет как-то нехорошо запрокинувшееся девочкино лицо, и какими огромными и черными вдруг становятся перепуганные глаза на этом лице.
— Девонька, девонька… — залепетала Анна, пытаясь удержать выскальзывающее из ее рук маленькое безвольное тельце, не замечая, как сильно, мертвой хваткой, вцепились в ее запястье дрожащие девочкины пальцы.
Недопетая песня и оборванный смех повисли — ожиданием громового удара — в тишине дома, которая неожиданно оказалась душной и тяжелой. Как воздух перед грозой.
А Марго держалась — держалась из последних сил, цепляясь за руку Анны — держалась на самом краю неожиданно открывшейся под ногами липкой и холодной черноты, у которой не было дна. Ее ноги скользили, и в какой-то миг ей показалось, что она не удержалась-таки. Чернота внизу плеснула довольным хохотом, и теперь Марго падает, падает, падает… очень долго падает, ломая пальцы в бессмысленных и судорожных попытках ухватиться за осклизлые мокрые стены, падающие вместе с ней к хохочущей ледяной черноте…
А потом чернота плеснула холодом, обожгла горло и перебила дыхание и крик. И уже больше не за что было ухватиться, черный холод скользил между пальцев, заливался в рот и в глаза, и можно было только кричать…кричать…
— Не ори, — безжизненным голосом медленно сказала Марго. Анна, вздрогнув, испуганно уставилась на неподвижное, как будто закостеневшее белое девочкино лицо.
— Захлебнешься, — голос девочки был скрипучим и низким. Совершенно Анне незнакомым — словом, совсем не похожим на обыкновенный голос Марго. И покачиваться Марго перестала, и теперь стояла прямо и неподвижно, как вырезанная из камня статуя. Вроде той, белой и безглазой, что украшала парадную лестницу дома, и которой Анна, признаваясь честно, почему-то немного побаивалась.
И только тут, с ужасом осознав совершенно непонятное и невозможное для шестилетней девочки сходство с мраморной статуей, Анна заметила что пальцы Марго очень сильно и больно стискивают ее, Аннино, запястье, — и попыталась эти скрюченные пальцы осторожно от себя отодрать. Совершенно безуспешно.
— Маленькая девочка, — пробормотала Марго, удерживаясь-таки — над гулко хохочущей чернотой — удерживаясь, вцепившись в Аннину руку.
И осознав реальность, надежность и тепло этой держащей ее руки, разглядела — краешком глаза, что она сама — маленькая перепуганная Марго на самом деле стоит в центре гостиной, залитой весенним солнцем, и в то же время, каким-то невероятным, непостижимым образом заглядывает в глубину плещущей холодом черноты. И видит там — на самом дне, свое собственное перепуганное отражение … маленькую девочку, бледное запрокинутое лицо которой, искаженное беззвучным криком, уже заливает чернота …
— Маленькая девочка, — повторила Марго, и почувствовала, как под ее пальцами задрожала Аннина рука. — Маленькая девочка с синей лентой на голове…Баженка…Ее зовут Баженка? — Марго прищурила неподвижные глаза, вглядываясь в видимую только ей черную пропасть, в которой тонула маленькая незнакомая ей девочка. И почувствовала, как уже неудержимо затряслась рука Анны в ее маленькой ладони.
И вдруг увидела то, что раньше никак не могла разглядеть в зыбкой темноте с плещущейся чернотой на дне. Толстые замшелые бревна. Осклизлые стенки глубокого колодца.
— Она упала в колодец, Анна. — так же безжизненно, и почти не осознавая своих слов, прошептала Марго. — Скорее, Анна. Беги. Беги, Анна. Ты успеешь.
Марго видела растерянные глаза Анны — издалека, на другой стороне черного тумана колодца, и видела, как еле различимо шевелятся Аннины губы, наверное, говоря что-то, сейчас неслышное для Марго.
— Беги, Анна! — крикнула ей Марго, сердясь на ее неторопливость.
И ей показалось, что на секунду — или на какой-то обрывок секунды в промежутке между двумя движениями век, — Анна вдруг увидела то же, на что смотрела Марго — как будто в светлые Аннины глаза плеснуло ледяной влажной чернотой из глубины колодца.
Колодца, на дне которого захлебывалась маленькая девочка. Баженка, Аннина дочка.
И Анна побежала — так быстро, как до этого не бегала никогда, звонкие удары ее пяток об пол налетали один на другой — как будто не толстушка Анна, а тонкая легконогая девочка — вся огонь и ветер, неслась как стрела, выпущенная из тугого лука. А Марго так и осталась стоять неподвижно, напряженно морща лицо и сжимая маленькие кулачки. Она старалась не упустить уже расплывающееся видение холодной пропасти колодца.
Она чувствовала, как слабеет та маленькая девочка в гулко плещущейся черной глубине, и ее суматошные движения становятся все медленнее, и чернота все больше и больше съедает ее испуганное бледное лицо». Еще чуть-чуть», — умоляла ее Марго: «продержись еще капельку. Пожалуйста». И вдруг девочка — не то, чтобы услышала Марго — скорее, почувствовала ее присутствие — почувствовала, что она больше не одна в этой ледяной черноте, глотающей ее дыхание. Как будто они с Марго на секунду встретились взглядами.
«Твоя мама торопится к тебе» — сказала ей Марго, и увидела, что та поняла. И увидела, как медленно и неохотно начинает уходить безысходный ужас, исказивший маленькое бледное лицо, и оно освещается надеждой. Она попыталась протянуть руки наверх, к Марго. И попыталась сказать что-то захлебывающимся сиплым шепотом.
И когда темная поволока безумия растаяла на ее широко раскрытых глазах, Марго вдруг разглядела, что они на самом деле не черные, а синие — того же цвета, как и лента в ее волосах, ярко-синие, как высокое весеннее небо.
Они так и оставались такого же ясного светлого цвета, с надеждой глядя на Марго, когда черная вода накрыла их, и медленно-медленно растворила в своей глубине — вместе с синей ленточкой, запутавшейся в темных волосах, и вместе с хриплым захлебывающимся шепотом на улыбающихся губах. «Ангелы, «— успела сказать маленькая девочка, с восторгом и надеждой глядя в глаза Марго, прежде чем холодная вода свела судорогой ее горло: «Ангелы…»
…В ту ночь Марго так и не смогла уснуть.
Темные сумерки сна за закрытыми веками оборачивалась черной и холодной водой колодца, и засыпая, Марго начинала падать туда, судорожно цепляясь пальцами за осклизлые бревенчатые стенки и беззвучно захлебываясь криком, которого никто не слышал — даже мама … а потом ледяная чернота накрывала с головой, заползала мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло — отнимая дыхание, тепло, жизнь и затаскивала все глубже и глубже … Марго вырывалась. Она выныривала на поверхность своего сна, жадно хватая потерянный было воздух — и просыпалась, вцепившись в скомканную влажную от пота простыню. А потом долго пыталась согреться, клацая зубами от холода и страха, — и пыталась не уснуть снова — чтобы снова не упасть в приветливо оскаленную пасть поджидающего ее колодца.
А когда озноб утихал, а усталые веки пытались предательски сомкнуться, ей иногда начинало казаться, что она уже лежит — на самом дне своего глубокого колодца, и черная вода плещется над ее головой, и смутно проступающие в темноте стены комнаты — на самом деле — просто осклизлые бревенчатые стены этого колодца …
…Она так и не уснула — до утра. А когда серый рассвет погладил ее воспаленные веки, Марго измученно подумала, что, наверное, больше не сможет уснуть никогда в жизни. И неожиданно и незаметно тихонько задремала.
Она не перестала спать. Просто теперь, кроме горящего дома, в котором металась женщина с огненной короной на голове, Марго стала иногда сниться черная ледяная вода глубокого колодца, заползающая в горло и бледное запрокинутое лицо синеглазой девочки. Девочки, которая могла стать ее единственной подружкой. Девочки, с которой они вместе тонули в черном колодце — только вот девочка утонула, а Марго, почему-то, сумела выбраться наружу. К небу цвета доверчивых девочкиных глаз.
Может быть, это было глупо — чувствовать свою вину, за то, в чем она была не виновата. Может быть, это было глупо — думать, что ты могла бы сделать то, что сделать невозможно. Может быть, это было глупо — уметь слышать то, чего не слышит больше никто.
Крик девочки, тонущей в колодце. Крик женщины, заживо горящей в своей собственной спальне. Беззвучные крики женщин с вырванными языками — женщин, сгоревших на кострах сотни лет назад …
Девочка звала на помощь. И Марго услышала ее. И сделала все, что могла сделать — разделила с ее смерть. Страх и безысходность последних минут, когда ледяная чернота накрывает с головой, заползая мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло, и отнимая дыхание и жизнь и тащит все глубже и глубже — холодную, стылую, пустую бесконечность, из которой уже не вернуться … Марго разделила с ней ее смерть — так, как это было возможно. И так — как невозможно. И, может быть, это было не так уж и мало — для маленькой девочки, которая тонула в черной воде, ломая пальцы об осклизлые бревна глубокого колодца, и срывая голос в криках, которых никто не слышал — может быть, это было не так уж и мало — просто почувствовать, что ее кто-то услышал. Что она не одна — и что весь мир, только что такой обманчиво приветливый и солнечный (и мама — где же ты, мама?) — что весь мир не предал ее. И не оставил одну — наедине с чернотой, холодом и хихикающей мертвой водой … И, может быть, она так и не поняла, что умирает. Потому что ее синие глаза — цвета весеннего неба — были ясными и почти спокойными — и пытались улыбаться Марго, даже тогда, когда черная вода уже накрыла их. Наверное, она думала, что видит ангелов, про которых рассказывала ей мама. Ангелов, которые пришли спасти ее. И она умерла без страха, отчаяния и боли — потому что верила в это до конца. И, может быть, это не так уж и мало …