к… — кто вообще никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…
Марго поняла это значительно позже. Не в тогда, когда она в первый раз попробовала посмотреть на мир глазами своего волка, и понюхать ночь его ноздрями. Тогда это все ошеломило ее — было так странно и непостижимо то, каким другим и незнакомым становится весь мир, если на него посмотреть чьими-то другими глазами. Может быть, это даже испугало ее… да, в какой-то момент она испугалась, что может не суметь вернуться назад — что она так и останется навсегда в теле маленького волчонка, глаза которого похожи на золотистый океан… что у нее не хватит сил и дыхания вынырнуть назад — из этого океана. Потому что в какой-то момент ощущения смешались, и Марго чувствовала себя одновременно и девочкой, и волчонком, и уже не была точно уверена, кто же она на самом деле… Потом, со временем, она научилась не бояться — потому что так и должно было быть — ведь у них с волком была одна жизнь — на двоих… или нет, нет — по две жизни — для каждого… какая разница?
А то, о чем говорила старуха, Марго поняла тогда, когда волчонок стал приходить в ее сны, и они перестали быть такими… страшными? нет, пожалуй… они перестали быть такими безнадежными. Ей по-прежнему было страшно во сне, например, когда ей опять снилась деревенская дорога, размытая осенней распутицей — скользкая и грязная, черная дорога, которая заворачивала за покосившийся старый дом на окраине — а за домом слышался смех и детские крики. А шелковые домашние туфельки то проскальзывают, то прилипают к этой грязи, а Марго всего семь лет, и она устала, и ей так не хочется идти, потому что впереди (там, за этим домом?) что-то скверное (может быть, костер, разложенный специально для нее? или камни — камни, которыми играющие дети захотят забить ее насмерть?)… Ей так не хочется идти, но она идет … и теперь ее волк идет рядом — шаг в шаг; идет вместе с ней — на костер, на смерть, к смеющейся толпе, которая так любит забивать камнями маленьких беззащитных девочек в нарядных платьицах; и Марго держится рукой за его лохматый загривок, а он прижимается к девочке теплым боком, и дорога кажется уже не такой липкой и скользкой, и уже не так страшно упасть — потому что она теперь у них одна на двоих — и жизнь, и смерть, и эта дорога. Дорога, по которой надо идти, какой бы грязной, скользкой и гадкой она не была — потому что надо найти Анну, которая зовет на помощь — и никто, почему-то больше никто не слышит ее крика…
Анджей
— Надо найти Анну, — пробормотала девчонка. Ее голос дрожал и срывался, как будто она собралась разреветься. Прямо сейчас.
— Я должна вернуться. И найти Анну, — упрямо повторила девчонка, не обращая внимания на то, что ее голос дрожит. И губы дрожат, выговаривая эти слова, глупее которых было трудно сейчас что-то придумать.
Анджей остановился, растеряно глядя на девчонку. Та, по-прежнему не решаясь поднять глаза на своего спасителя, попробовала шагнуть назад, к деревне. Девчонкины ноги, явно более разумные, чем их хозяйка, в этом направлении двигаться не желали. Они задрожали, поскользнулись на мокром горбе дороги, и девчонка опять едва не шлепнулась в грязь. Анджей успел ее подхватить.
— Ну ты и … — сказал он, разворачивая девчонку к себе. — Ты не ведьма, — уверенно заявил он, внимательно разглядывая ее лицо: — Ты дура.
— Я? — удивилась девчонка. — Я? Почему? — ее голос опять дрогнул. Анджей решил, что она теперь уж точно расплачется. От усталости, пережитого страха, саднящей боли царапин на щеке и лодыжках. И от обиды.
— Потому что… потому что, — Анджей неуверенно запнулся и нахмурился. Девчонка, сквозь мутную пелену уже набежавших слез, разглядела по его лицу и серьезным глазам, что он не смеется и не дразнится. И опять передумала плакать. — Потому что если ты туда вернешься, они тебя убьют. — договорил он. Очень неохотно, с усилием, и почему-то отвел глаза от внимательного, набухшего слезами, девчонкиного взгляда. — Не ходи больше туда. Никогда.
— Я должна найти Анну, — повторила девчонка. Упрямо, но уже не так уверенно.
— Вот заладила, — пробурчал Анджей.
Ему было неуютно и стыдно — за пацанов, с которыми он бегал и играл вместе столько лет. Стыдно говорить этой незнакомой маленькой девчонке, чтобы она больше не приходила к ним в деревню, потому что дети, которые сегодня бросались в нее камнями, в следующий раз могут убить ее. Он помнил, как пацаны сегодня смотрели им вслед. И ему казалось, что эти взгляды до сих пор щекочут мурашками ему спину. Как будто это были и не взгляды вовсе, а как… как мокрые плюхи снега, нападавшие с деревьев за шиворот, которые потом еще долго тают и липнут к коже холодными струйками талой воды. Ему было стыдно, как будто он сам был один из тех пацанов. И ведь он и был — или нет?…
— Умом она тронулась, Анна твоя, — неохотно сказал он. — Ходит, никого не узнает, глаза пустые, страшные, и бормочет все чего-то… — договорив, наконец-таки собрался с духом — поднял глаза, взглянул на девчонкино лицо. И с удивлением увидел, как девчонка замотала в ответ головой, и ее заплаканные глаза стали ясными и, вроде как, даже сердитыми.
— Она зовет, — сказала девчонка.
— Чего? — изумленно переспросил Анджей.
— Она зовет на помощь, а никто не слышит. — Девчонкина рука опять вцепилась в ладонь Анджея. То ли девчонка опять собралась падать, то ли захотела, чтобы Анджей поближе к ней наклонился — и услышал…что услышал? …чушь какая… Девчонкины глаза с залипшими от слез мокрыми ресницами оказались вдруг близко-близко. И оказались они такими встревоженными, черными и глубокими, что можно было оступиться и упасть в них — в черную влажную, тревожно плещущую глубину бездонного колодца…
— Колодец… — эхом на мысли Анджея проговорила девчонка — почему-то далеким и незнакомым голосом. Голосом, который как будто отражался от замшелых стен гулкого глубокого колодца. — Ей кажется, что она все время падает в колодец… Как Баженка… И она зовет на помощь, а ее никто не слышит… А я — слышу…
Анджей отшатнулся, отдирая от себя цепкие девчоночьи пальцы. Помотал головой, отгоняя от себя невесть откуда взявшееся видение черного колодца. Даже запахом вроде как потянуло — холодной стоялой воды и осклизлых мокрых бревен… Перевел дыхание, испуганно разглядывая девчонку. Девчонка себе как девчонка, мордочка вон замурзанная и исцарапанная, волосы встрепанные, нос покрасневший — никак опять плакать намерилась? — и глаза вон мокрые… Глаза как глаза, никакого колодца, разве что вглядеться повнимательнее… Вглядываться повнимательнее не хотелось.
— А ты слышишь? — машинально переспросил он.
— А я — слышу, — подтвердила девчонка.
— Слушай, может, ты все-таки ведьма, а? — осторожно поинтересовался он.
— Сам ты дурак, — неожиданно обиделась девчонка и шмыгнула носом. Ее глаза опять набухли слезами. «Теперь точно разревется, «— испугался Анджей. Что делать с плачущими девчонками, он не знал. А что делать с плачущими малолетними ведьмами — и подавно…
— Э-э, ты не реви, — попросил он.
— А я не реву, — всхлипнула девчонка.
— Слушай, давай так, — торопливо сказал он, с ужасом глядя, как дрожат — не иначе в преддверии громкого плача, припухшие и потрескавшиеся девчонкины губы. — Ты сейчас домой иди, там уже тебя хватились небось. А я…да слушай ты, — сердито ухватил он за тонкое плечо завсхлипывавшую, и уже опять строптиво поворачивающуюся в сторону деревни, девчонку, — А я приведу к тебе эту твою Анну… полоумную… Чем хочешь поклянусь… приведу… — он растеряно заозирался — в поисках того, чем бы можно поклясться. Почему-то все обыкновенные мальчишеские клятвы показались ему сейчас какими-то глупыми и ненастоящими — под этим недоверчивым и серьезным, и немного удивленным девчонкиным взглядом… А побожиться — вроде как, тоже не того… ведьма же… или нет? Тьфу, черт, поди тут разбери…
— Тебя как зовут? — неожиданно спросила девчонка.
— Анджей, — растеряно отозвался он.
— А меня — Марго, — представилась девчонка, как будто только сейчас с запозданием припомнив правила поведения, которым ее обучали няньки и воспитатели. Шмыгнула носом, вытерла грязным кулаком мокрые глаза, и переспросила неуверенно: — Так значит, приведешь, Анну-то?
— Приведу, — буркнул Анджей, жалея, что ввязался, и что теперь отступать назад уже вроде как-то не того… Дурак и есть — как его эта соплячка обозвала только что. В кузницу опоздал; дядькин обед на дорогу выбросил — его, небось, уже собаки сожрали вместе с тряпицей; а теперь вот еще эту Анну-полоумную где-то искать и сюда как-то вести… Анджей переступил с ноги на ногу, покосился на мрачную громаду панского дома, темной крышей выступающего над деревьями. Говорят, несколько лет назад там ведьма сгорела — насмерть; и с тех пор бродит там призраком по ночам… и пан кричит страшным голосом во сне… а ведьма та — мамка вот этой самой девчонки, которая сейчас стоит перед Анджеем и слезы по грязным щекам размазывает… — Сказал же — приведу, — повторил он сердито, чувствуя себя как-то не так — под внимательным девчонкиным взглядом.
— Тогда… калитка тут есть — сбоку. Дай покажу, — предложила заулыбавшаяся девчонка.
— Эй… Марго, — окликнул он девчонку, уже запиравшую за собой скрипучую калитку. И не хотел ведь спрашивать — как будто кто за язык дернул. — А как ты… ну это… слышишь?
— Не знаю, — ответила девчонка и опять внимательно посмотрела на Анджея своими черными серьезными глазищами: — Просто слышу — и все.
Марго(10). Сентябрь
— … Я слышу… почему я это слышу, а?! — Марго захлебывалась криком, плачем, слезами, и цеплялась скрюченными пальцами за старухино платье, сползая на землю — потому что сил держаться на своих ногах у нее уже не было. — Почему? — кричала Марго в заботливо склоняющееся старухино лицо — как будто старуха была виновата во всем…
— Тс-с, тихо, девочка, тихо, пойдем… пойдем, а то мне тебя не удержать самой… пойдем, я тебе травки заварю, полегче станет… — старуха бормотала, и ее голос срывался от натуги, а костлявые руки крепко держали дрожащие плечи Марго — и прижимали к себе, и гладили, и почти несли бьющуюся в истерике девочку — к темнеющей за деревьями хижине, до которой Марго так и не сумела дойти сама… — Тихо, тихо, девочка, хорошая, умница, — старухин голос бормотал — успокаивающе и ласково, приговаривал и шептал, и уговаривал; и боль, скручивающая внутренности Марго в тугой, ледяной и колючий узел, боль, от которой плыло и темнело в глазах, и хотелось свернуться в клубочек — чтобы никто не трогал — и поскорее умереть; боль начала потихоньку рассасываться, оттаивать от ласковых движений теплых старухиных рук… А потом край глиняной кружки ткнулся в крепко сжатые зубы Марго, и резко пахнущий горячий травяной чай обжег ее небо, язык, горло, желудок — и ледяные ядовитые змеи, свернувшиеся клубком внутри, беспокойно зашевелились, заметались, испуганно шипя и кусаясь. Марго рванулась — но старухины руки держали крепко, и горячая жидкость все гладила и гладила замерзшее горло, заливая беснующихся змей… А потом старухины пальцы легонько и умело надавили на окаменевший живот Марго, и змеи не выдержали — и выпр