— Куча камней, кости, тряпки — старое тело; и твоя память девочка. То, что остается от любого человека, когда он умирает. Просто память.
— Я опять буду одна — без тебя. Я не хочу… — голос Марго дрогнул.
— …Твоя память, девочка. Ты не будешь одна. Я буду с тобой — навсегда, если ты захочешь. Только я не буду больше приставать к тебе с нотациями, и не буду дергать тебя за плечи, когда ты замечтаешься — я буду говорить с тобой, только когда ты этого захочешь. Когда ты будешь вспоминать обо мне. И может, так куда лучше, а?
— …Я не хочу, — Марго всхлипнула, и уткнулась лицом в старухину теплую (живую, пока еще живую…) ладонь. — Я не хочу — так!
И почти сейчас же, где-то из глубины притихшего, вызолоченного солнцем и осенью леса, долетел долгий тоскливый, выворачивающий душу, вой. Молодой полугодовалый волк, до этого дремавший в тени ольховых зарослей — тревожно дремавший, вздрагивая и поскуливая во сне — проснулся, и, недоумевая, что за тоска холодком ворочается в брюхе, щекочет ребра, и толкается в горло — беззвучным, отчаянным криком; приподнялся на передних лапах и заплакал, задрав мохнатую морду к безмятежно голубому равнодушному небу.
— Твой волк, — тихо сказала старуха, и по ее голосу Марго поняла, что она все еще улыбается. — Слышишь? А ты боишься остаться одной. Тс-с, — она осторожно погладила девочку по голове: — Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?
Марго(7). Сентябрь
— Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?
Марго испуганно подняла голову — и заморгала — фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез в глазах Марго. Длинное широкое темное платье — или плащ; волосы, подобранные под платок, открывали высокую шею…
Рука соскользнула с плеча Марго, и женщина медленно опустилась на корточки — рядом с девочкой. И только тут Марго разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. Вроде как, старое — морщинистое, старушечье, с седыми космами выбившихся из-под платка волос; а вроде как, и молодое — может, из-за глаз, ярко сияющих на этом лице — как драгоценные камни; как вода в торопливом ручье в солнечных лучах; как угли в затухающем костре — одним словом, так, как не могут сиять обыкновенные, старушечьи глаза, обычно подернутые мутной пленкой рассеянности и скуки — как например, у старой кухарки Марыси.
И Марго, несколько минут изумленно хлопала заплаканными глазами, недоумевая, откуда здесь взялась эта странная женщина — из солнечных лучей, что ли, вылепилась? — или из теней вон тех пушистых елок, сбившихся в кружок на краю поляны? — и что она здесь может делать, в лесу, в звонкий теплый июньский полдень; за ягодами, вроде еще рано ходить, а за грибами — и подавно. Пустой сейчас должен быть лес.
А потом Марго вдруг вспомнила, кто это может быть — и кто, почти наверняка, это есть — и похолодела от страха.
Лесная старуха, ведьма без имени. О ней шептались иногда на кухне — Марго однажды подслушала такой разговор, и видела как толстая и обычно невозмутимая Марыся закатывает испуганно глаза и мелко и торопливо крестит свою необъятную, обтянутую неизменным темным, в синий цветочек, платьем, грудь. И озирается — как будто упоминаемая в разговоре Лесная старуха могла подслушать кухаркину болтовню — и наслать на нее порчу. За длинный язык. Именно этим — то есть насыланием порчи на кого придется по любым, самым пустяшным поводам, по рассказу Марыси, Лесная старуха и занималась — конечно, когда у нее выдавалась свободное время между кражами прямо из колыбелей и умерщвлениями невинных младенцев и варения из оных младенцев всяких колдовских снадобий. По словам той же Марыси, за неимением младенцев, не брезговала старуха и случайными, неосторожно заблудившимися в лесу, путниками. Детьми или девками, например, пошедшими за грибами-ягодами — да отставшими от своей компании.
Марго припомнила это все — и испуганно отпрянула назад — от пристальных, не по-старушечьи сияющих глаз Лесной старухи. Уперлась спиной в пенек — и замерла, вжалась в него, как ошалевший от страха заяц, который надеется обмануть своей неподвижностью уже почти ухватившую его за горло лисицу.
— Ага, — понимающе хмыкнула Лесная старуха. Весело почему-то хмыкнула — и глаза ее сверкнули — весело. И совсем не злобно.
— Если уж ты надумала плакать, девочка, — назидательно (совсем как нянька, прочитавшая Марго очередную главу из библии — и вдохновенно толкующая ее, своими словами) сказала Лесная старуха: — слезами надобно поливать не мох, а чье-нибудь плечо — или там, жилетку, ну как положено. Одежде-то от слез ничего не сделается, а вот душа поливаемого мягчеет и нежнеет необычайно. Становится способна к подвигам и самопожертвованиям. Одним словом, такое абсолютно бесполезное для рыдающего занятие, становится полезным для окружающих. Ты как думаешь, а?
Марго, конечно же, промолчала, широко раскрыв глаза, и удивленная скорее не старухиными словами, которые она поняла не больше, чем нянькины толкования библии— а тем, что старуха пока еще не упрятала ее в мешок — вон тот, например, который висит у нее за спиной, и не унесла к себе в логово для того, чтобы сварить из Марго суп.
— Я так и знала, что ты пока не думаешь. А пора бы уж. Тебе сколько лет? — строго спросила Лесная старуха.
— Семь, — растеряно отозвалась Марго.
— Ага, — опять довольно хмыкнула старуха, как будто семь лет для девочки — как раз подходящий возраст, чтобы сварить из этой девочки какое-нибудь особо вкусное блюдо — или волшебное снадобье.
— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — Лесная старуха повела плечом. — Ну, а с душой у меня и так — чрезмерно иногда в смысле мягкости. Вон, твое хныканье услышала — нет, чтоб мимо пройти, как полагается у приличных людей, а я, дура эдакая, возьми да и сверни с дороги… хотя, знаешь, уж совсем не по пути было…
И вдруг, прервав свое ворчанье, Лесная старуха — совершенно неожиданно для Марго — улыбнулась.
По-настоящему улыбнулась. Не так, как иногда улыбаются детям незнакомые взрослые — заискивающе и лживо; ее улыбка была доброй, искренней и по-настоящему веселой. (Может быть, как раз такой, какой надо улыбаться маленьким глупым девочкам перед тем как собираешься сварить из них суп — чтобы они стали тебе доверять и сами полезли в кастрюлю?)
Но Марго (несмотря на предостерегающие мысли — отголоски ужасных рассказов Марыси) неожиданно поймала себя на том, что улыбается в ответ — и что она больше (кажется …ну почти…) не боится.
— …Или вот, раз уж ты раздумала плакать, — задумчиво, разглядывая Марго — и ее улыбку — продолжила старуха, — я могла бы научить тебя думать. Хотя, боюсь, это не бог весть какое достоинство в наше время. Или… мне кажется, это самое лучшее — я могла бы напоить тебя чаем с мятой и горячими оладьями с земляникой. А ты — если захочешь, конечно — могла бы мне рассказать, что делает такая маленькая девочка одна в лесу, рыдая на подушке из мха. И если ты просто заблудилась, после чая и оладьев я провожу тебя назад, к деревне. Договорились?
— Нет, пожалуйста, нет, — Марго испуганно отшатнулась от приветливо потянувшейся морщинистой руки — и от страшного слова «деревня», в которую грозилась отвести ее с виду такая приветливая старухина рука; снова ударилась спиной о проклятущий корявый пенек, ойкнула, и почувствовала, как слезы опять выступают на глазах.
— Ну, знаешь ли, — растеряно сказала старуха, хмыкнула, убрала руку, и, кряхтя и охая, медленно поднялась на ноги. — Если хочешь…если ты так меня боишься… я, конечно, могу пойти — своей дорогой, с которой ты меня сбила своим хныканьем.
— Пожалуйста, — позвала Марго — уже в старухину устало согнувшуюся спину с горбом коричневого полотняного мешка на левом плече (и совсем он не страшный, этот мешок — и, к тому же, слишком маленький, для того, чтобы в него можно было затолкать семилетнюю девочку, даже если она будет настолько глупой, что не будет сопротивляться и сама полезет туда). — Пожалуйста, — старухина спина замерла, затылок с узелком белого, в розовый цветочек (совершенно неподходящей для ведьмы расцветки) платка медленно повернулся, и Марго опять увидела старухины глаза — ясные, пронзительные и слегка насмешливые.
— Пожалуйста, научите меня быть ведьмой, — одним духом — как в ледяную темную воду нырнула, задержав дыхание — сказала Марго в эти глаза. И увидела, как они изменились — удивление скользнуло в них солнечным зайчиком, осветило изнутри, и они стали похожи уже не на драгоценные камни — а на пронизанную солнцем воду в прозрачном ручье, на дне которого плавают любопытные рыбки.
— Ага, — сказала старуха, задумчиво разглядывая девочку, — мне кажется, тебя должны звать Маргарита, а?
И ее взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в испуганные глаза девочки, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревала и сама Марго…
Пан Владислав
…А его взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в растеряные глаза пана Владислава, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревал и сам пан Владислав.
— Что же ты…что же ты не уберег ее, брат? — сипло, сорванным вздрагивающим голосом спросил пан Стась. Небось, в дороге сорвал, голос-то, когда конь — хороший конь, чистых кровей, необыкновенной резвости — шатаясь от усталости, уже не чуял ни шпор, ни плети на истерзанных до крови боках, — тогда голосом пан Стась заставил его двигаться дальше…Пан Стась, ронявший обыкновенно жалостливую слезу при виде мертвой птички, кричал страшным криком на своего насмерть загнанного коня; кричал, и плакал, и умолял, и прощения просил — у своего любимого друга, за то, что убивает его; и конь, которого плеть уже не могла заставить двигаться дальше, спотыкаясь, снова и снова пускался вскачь, слушаясь голоса пана Стася…