Он остался один.
Он пробовал звать — Ту, которая всегда была рядом… Нет, не рядом — ближе. Всегда — ближе. Так близко, что теперь, без Нее, он не умел ни слышать, ни видеть, ни кричать. Вообще не умел — быть.
Он пробовал звать — но Она не отзывалась. А потом он понял, что Ее больше здесь нет. Может быть, Она там — внутри хохочущей бездонной пустоты. Глубоко, очень глубоко. На дне, которого нет.
Тогда он прыгнул. За Ней. В невидимую, неслышимую и не-пахнущую пустоту. Прыгнул, не задумываясь и не медля. Так, как прыгнул бы за Ней куда угодно — в неизвестность, в страх, в безумие, в смерть.
Он прыгнул — на черный загривок пустого зверя, и вонзил клыки в запрокинутое горло хохочущего неба. Небо разбилось — в звездные осколки. Горло неожиданно оказалось податливым и мягким, попыталось вывернуться — всего один раз, бестолково и слабо; и, сжавшись от страха, захлебнулось собственным криком и кровью. Такой теплой и сладковатой на вкус… Как у нежного перепуганного олененка…
А небо опять засмеялось, сухо и звонко хрустя под лапами блестящими острыми осколками звезд…
— Марго(12) Сентябрь-
— … Третий слог… третий слог имени твоего волка…
— Ты отдохни. Ты ведь уже устала говорить, да? Отдохни.
Марго шмыгнула носом. Нагнулась, поправляя скомканное беспокойной старухиной рукой одеяло, и быстро стерла сползающую по щеке слезу. Она не хотела, чтобы старуха видела ее слезы. Не потому, что нет ничего глупее, чем плакать; а потому, что слезы — это бессилие и безнадежность. Человек плачет только тогда, когда он уже больше ничего не может сделать. С тем, что уже произошло. Или еще только происходит. Так, наверное, еще хуже — смотреть, как ЭТО происходит, и знать, что ты ничего не можешь сделать. Только смотреть.
Марго не хотела, чтобы умирающая старуха видела ее слезы.
А старуха увидела. Усмехнулась бледными запекшимися губами. Медленно, с усилием, оторвала от одеяла свою исхудавшую руку — кости, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Погладила Марго по мокрой щеке дрожащим пальцем.
— Нет ничего глупее, чем плакать, — пробормотала она. Так тихо, что Марго не услышала, а, скорее догадалась по движению тонких старухиных губ. — Ты думаешь, от этого вырастут цветы?
— Ты говорила — в лесной мох…Ты говорила, нет ничего глупее, чем плакать в лесной мох, а не в чье-нибудь плечо. А ведь у меня есть твое плечо, да? У меня ведь есть…
— Да, конечно, — согласилась старуха, осторожно опуская уставшую руку на голову всхлипывающей девочки, уткнувшейся в ее плечо. — Конечно, есть…
— Я не хочу, чтобы ты… — пробормотала Марго в старухину морщинистую шею, вдыхая любимый запах горьковатых лесных трав, которыми всегда пахла одежда старухи, ее волосы и кожа; и еще один — слабый, но назойливый, незнакомый — влажный запах опавших листьев. Запах осени. Запах смерти.
На старухиной шее, под ломкой морщинистой кожей, вздрагивала напряженная голубая венка. Очень слабо вздрагивала. — Я не хочу, чтобы ты… — Марго задохнулась словом, которое так и не смогла произнести, и замолчала, пытаясь удержать подступающее рыдание.
— Тсс, девочка, — старухина рука погладила девочку по голове — легко, почти невесомо, и устало соскользнула обратно на одеяло. — Ты ведь не думаешь, что все в жизни будет происходить именно так, как ты хочешь? Нет? А зря.
Марго приподнялась, удивленно и растерянно глядя на улыбающуюся старуху. Очень хорошо улыбающуюся. Так, как, наверное, не могут улыбаться умирающие. Сквозь слезы заплаканной Марго показалось, что старухины глаза и улыбка (непонятно как ожившая на полумертвых губах) сейчас юные, ясные и веселые. Совершенно такие, как много лет назад — когда Марго впервые встретила старуху и услышала от нее незамысловатую истину о глупости плача.
— А зря, — повторила старуха. — Потому что в жизни все происходит именно так, как ты хочешь. Если только ты хочешь этого по-настоящему. Я хочу умереть; поэтому, я умру. Но ты этого не хочешь, и поэтому я не умру. Для тебя. Понимаешь?
— Нет, — ответила Марго — сквозь слезы, отчаяние и растерянность. Чувствуя себя бестолковой дурочкой перед юной старухиной улыбкой и странными словами.
— Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать — это смерть. А смерти на самом деле нет. Не плачь.
Сухая старухина ладонь вытерла слезы с заплаканных щек Марго, нежно погладила девочку по лбу. Марго, неожиданно для самой себя, улыбнулась в ответ на улыбку внимательных старухиных глаз.
— Твой волк волнуется, когда ты плачешь. Ты чувствуешь? Он сейчас бегает вокруг дома, скулит и рычит. Он хочет войти — но боится. Ты чувствуешь?
— Откуда ты знаешь?
Марго изумленно смотрела в старухины внимательные глаза. Глаза, умеющие проникать внутрь чужих взглядов — с быстротой и легкостью опытного взломщика. Для того, чтобы забрать с собой — не деньги, припрятанные хозяевами в тайниках; и не узорчатый ларец со старинными украшениями — а боль, страх, отчаяние. Иногда — смерть. Вынести из дома, так беззащитно открытого для незваных гостей. Вынести, прижимая к себе обеими руками.
Бережно — как бог весть какую хрупкую драгоценность — не упустить, не уронить, не разбить на пороге в колючие черные осколки, чтобы потом не пришлось собирать их, в кровь разрезая руки.
Нежно — как капризного царапучего котенка.
Осторожно — как задремавшую в тепле ладоней, змею. Понимая, что можно не успеть — до того, как она проснется и ужалит.
И иногда — не успевая.
— Откуда ты знаешь?
Старухины глаза улыбались.
«…Иногда, случается, так бывает между людьми… Как будто они все время держат друг друга за руку… Как будто они — это одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью — и одной жизнью…».
Старуха знала.
— Я не хотела говорить с тобой о смерти, девочка. И я не хотела говорить о третьем слоге, который нужно будет… Я бы не хотела, чтобы тебе пришлось прибавлять третий слог к имени твоего волка. В жизни бывает все, как ты хочешь — я только что сказала тебе об этом. Это правда. Только ты не всегда хочешь того, чего по-настоящему хочешь. Человеческие желания часто противоречат друг другу — вот в чем вся беда. Поэтому я говорю с тобой о смерти. И поэтому, когда-нибудь — я надеюсь, что этого не случится — тебе придется прибавить к имени твоего волка третий слог. Принеси-ка мне попить. Я, и правда, устала.
— Ты хочешь спать? — спросила Марго, в нерешительности останавливаясь над стайкой разномастных глиняных чайников и горшочков на печной приступке, и трогая по очереди их теплые шершавые бока.
«От лекарства до яда один шаг, девочка. И чем сильнее лекарство, тем более страшный яд из него получится — если ступить как-то не так — и отклониться на этот шаг. Имеет значение все. Что, когда и как: из чего, и в какое время суток ты готовишь отвар, сколько продержишь его над огнем и в какой посуде. Металл — для заклятий и ритуалов, дерево — для повседневного питья, глина — для лекарств…».
— Нет, сначала я хочу договорить, — отозвалась старуха.
— Хорошо, — Марго поставила на место толстобокий темный чайник с отломанной ручкой, и выбрала другой — поменьше, с голубыми цветочками по краю крышки.
…Металл — для заклятий, глина — для лекарств… «Почему ты так и не научила меня ни одному из заклятий?…» Марго с тоской и отчаянием смотрела на дрожащие костлявые старухины пальцы, бережно обнимающие бока глиняной кружки, где плескалось темно-коричневое питье. Питье, дарующее бодрость, но не жизнь. Увы, не жизнь. Тем более, для того, кто уже решил умереть…
«Почему? Тогда я сейчас могла бы…» Старуха протянула девочке наполовину опустевшую кружку, и по грусто-насмешливому взгляду Марго поняла, что старуха прочитала ее мысли. «Вот поэтому-то я и не научила. Чтобы ты сейчас не смогла…» — сказал старухин взгляд.
— Третий слог имени твоего волка… — сказала старуха, и ее взгляд больше не был насмешливым. Только грустным. Как будто ей очень не хотелось говорить то, что она говорила. — Третий слог, девочка, ты добавишь в тот день, когда твой волк впервые убьет ради тебя. Это произойдет… наверное… рано или поздно… Потому что твой волк всегда будет пытаться защитить тебя. От зверей и от людей, от твоих страхов и от твоих снов. От всего мира. И от тебя самой. И, возможно, последнее будет труднее всего…
Марго(19). Сентябрь
— … Ты защищал меня — от зверей и от людей. От моих страхов и моих снов. От всего мира. Ты пытался защитить меня от меня самой… Ты пытался… И не твоя вина, что тебе это не удалось…
Марго нежно погладила его лоб, под которым сияли золотистые измученные глаза.
Не опасные и не безумные. Доверчивые, полные любви глаза маленького волчонка, который умел улыбаться и так осторожно брать своими острыми зубами руку девочки, что ни разу, даже заигравшись, не сделал ей больно.
Глаза дикого зверька, которого приручили и приласкали — а потом прогнали из дома.
Из-за того, что он попытался защитить то, что любил.
— Она говорила, что мы ответственны за тех, кого приручили. За тех, кому мы дали имена. А я…я забыла почти все, что она мне говорила…
Марго опустилась рядом с волком. На влажные от ночной росы палые листья, затягивающие холодную землю не то, чтобы ковром, а, так себе, половичком — прохудившимся и взлохмаченным.
Ей захотелось расплакаться. Уткнуться лицом в мохнатую волчью шею — и расплакаться. Чтобы он утешил ее, как раньше — облизал шершавым торопливым языком мокрые щеки, щекотно подышал в ухо, трогая шею холодным носом — уговаривая, упрашивая, убеждая — что мир не так уж и плох, как кажется иногда. Даже когда тебе всего двенадцать, а стылая сентябрьская ночь все сильнее вымораживает — до сухого деревянного стука — тело единственного человека, который когда-то любил тебя… а черное небо, падающее на землю, хрипло и гулко смеется и сыплет из холодных ладоней ломкие и колючие звезды…
Волк вздохнул и положил голову на колени Марго. Доверчиво и устало. А Марго сделала то, что ей следовало сделать с самого начала — пр