А потом, стараясь удержать в своих глазах отражение этого неба, и торопясь — скорей из этого дома, который всегда казался ей клеткой — на улицу(во двор, по главной аллее, потом направо, через маленькую неприметную калитку за кустами сирени — в лес, туда, где небо ближе всего…) Марго сбежала вниз по узкой лестнице — мимо белой каменной богини, вечно и слепо смотрящей в даль, видимую только ей одной — и, рванув тяжелую входную дверь, с разбегу врезалась в кого-то, открывавшего эту дверь с другой стороны.
— Ого, — сказал кто-то, и плечо отчаянно и испуганно рванувшейся в сторону Марго (…так же отчаянно и испуганно, как вдруг прянул в сторону волк — в нескольких часах пути отсюда — волк, опьяненный волшебным, головокружительным следом, звавшим его за собой, — и неожиданно споткнувшийся — о солнечный зайчик, блеснувший на оскаленной пасти капкана…)… оказалось крепко сжатым чьей-то рукой…
— Вы кто? — спросила Марго; сердце испуганно прыгнуло к горлу, дыхание споткнулось. Вопрос получился беззвучным (… и волк, все еще вдыхая манящий его вперед запах, попятился, беззвучно скалясь на померещившуюся ему в спутанной прошлогодней траве, изыскано изогнутую, стальную челюсть капкана…)
— А ты выросла красавицей, маленькая Маргарита, — сообщил тот, кто все еще удерживал вырывающееся плечо Марго.
В голосе незнакомца была улыбка, а лица Марго сначала не смогла разглядеть — солнце из открытой двери полыхнуло прямо ей в глаза и вспыхнуло золотистым нимбом на светлых волосах вошедшего. А потом дверь закрылась за его спиной, и улыбка на его губах оказалась под стать потухающему нимбу — почти ангельской, а глаза…(… солнечный зайчик на стальном оскале капкана?… да нет же, нет…) Глаза — солнце и небо — то самое, которой Марго только что разглядела в свое окно — высокое, нежное, почти прозрачное, весеннее небо — которое улыбалось только для нее одной…
Небо, в котором можно летать…
Марго(19) Сентябрь
… Небо не улыбалось. И, наверное, в нем больше нельзя было летать. «Интересно,» — подумала Марго, прищуривая глаза, которые почему-то заслезились — от колючего света неприветливых холодных звезд.: «Интересно, я когда-нибудь смогу увидеть его другим? Или я теперь всегда буду видеть его таким — каким его однажды (прошлой ночью?) увидел — и запомнил — мой волк?»
А потом она вдруг разглядела — на краю оскалившейся звездами черноты, за растрепанными елками — то, что ей следовало увидеть еще давно — вместо того, чтобы сквозь слезы рассматривать давным-давно ушедшее прошлое. Странное розовое сияние, которое не могло быть закатом, уже давно потухшим — слева, на западе; и не могло быть рассветом — который еще только должен был загореться — через несколько часов — справа, на востоке.
— Что это? — спросила Марго — почти беззвучно — и уже почти зная ответ. И, приподнявшись, и чувствуя, как под ее рукой закаменела шея насторожившегося волка, вдохнула — напряженными волчьими ноздрями — еле различимый среди ярких и вкусных запахов ночного леса — слабый горьковатый запах. То, что следовало почуять еще давно. Запах дыма — пожара и смерти, которым пахло розовое сияние на краю неба за лесом. И — сразу следом за этим запахом — Марго (окончательно выскальзывая из завороживших ее воспоминаний) услышала — то, что следовало услышать уже давно. Крик о помощи. Отчаянный (уже почти отчаявшийся) крик того, кто горел в этом пожаре — в сердцевине огненного цветка, рыжими лепестками жадно обнимающего крепкие (постараешься — даже кузнечным молотом не прошибешь…) бревенчатые стены, медленно истекающие удушливым черным дымом…
— Опять… — глухо и зло — и не понимая, кому она это говорит — сказала Марго, и вскочила на ноги. Голова закружилась на несколько мгновений — то ли от слишком резкого запаха дыма, то ли из-за качнувшихся в сторону звезд, то ли воспоминаний, неожиданно подхвативших под руки и закруживших в бестолковом танце — потому что это все уже (было?)…снилось… Именно это. И не раз…
— Опять… — Она чувствовала теплое плечо волка-возле своей ноги, и слышала (чувствовала?), как клокочет рычание в его горле — и ей казалось, что это рычание рождается в ее собственном горле и рвется к губам, оттягивая их в (усмешку?) — оскал — и обнажая острые, тускло блестящие в лунном свете лезвия длинных клыков…
— Кого они сожгут…на этот раз? Кого?
Рычание разрывало ее горло, небо опрокинулось на ее лицо, рассыпая колючие звезды… небо, в котором нельзя летать, но в которое можно упасть, поскользнувшись на острых осколках таких ломких и блестящих звезд… небо — черный хохочущий зверь, который бежит по твоему следу — и догоняет…всегда догоняет… но иногда — может быть, раз в жизни? (или никогда?) — можно попробовать побежать с ним наперегонки…
И Марго побежала…
Невидимая земля упруго толкалась в мягкие подушечки сильных волчьих лап, еловые ветки послушно расступались, пропуская гибкое стремительное звериное тело…
Марго бежала… и волчья тень — отражение луны — скользила возле ее ног…
«…Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу — и видеть — как волк, и слышать — как волк, и чувствовать землю под своими ногами — как волк. И…и оставаться при этом человеком. А ты — сможешь, Марго. Сказки про оборотней — просто сказки, придуманные теми, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… с волком… нет, не так… — кто вообще никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…».
…Они бежали — волк с человеческой тенью — и человек — с волчьей…
Два существа — с одним сердцем, с одним дыханием, с одной — на двоих — жизнью…
Одно существо — и два сердца, два дыхания, и две — жизни…
Существо, которое умеет бежать сквозь ночь — как умеет только волк; любить и защищать свою любовь — как умеют люди и звери; и ненавидеть и мстить — так, как умеет только человек…
Одно существо — два сердца, два дыхания, две — жизни…
И небо, запыхавшись, стало отставать, поскальзываясь на своих собственных звездах…
Марго(12) Август
— Ненавидеть… — сухая старухина ладонь, только что нежно — но крепко и торопливо — припечатавшая злой крик Марго к ее губам, соскользнула вниз, по пути погладив девочку по щеке. Как будто извиняясь за порывистость.
Странный, непривычный для старухи жест, заставивший Марго, поперхнувшись, растеряно замолчать, получился похожим скорее на ласку, чем на удар. Но все равно… Старуха подняла на Марго руку?! (совсем как нянька, заставлявшая учить непонятные и занудные псалмы и больно лупившая по губам своей тяжелой лапищей — когда девочка забывала слова…)…Старуха подняла на Марго руку — чтобы заставить ее замолчать?!
Марго отступила — на полшага, изумленно глядя на старуху, и чувствуя удивленный взгляд волчонка, качнувшегося — следом за ней — и беззвучно оскалившегося в ответ на движение старухи. И что такого она сказала, чего нельзя?… — что? — нельзя говорить? или нельзя, чтобы услышали? — кто? — притихшие деревья на краю леса?…
…Они провожали ее — как обычно — до опушки с чахлыми растрепанными березками, под которыми, в густой траве пряталась узкая вертлявая тропинка, через несколько сотен шагов неотвратимо — несмотря на свои вихляния и прятки (то под охапкой ярко-синих васильков, то в колючих и душистых кустах ежевики) приводившая к большому серому угрюмому дому. Дому, в котором под свежей краской и багровым (цвета крови?) пятном новой черепицы на старой крыше, прятались горелые балки. Дому, в котором Марго снились плохие сны…
Они провожали ее — как обычно — только до опушки, и, чем ближе они подходили к месту, где должны были расстаться, тем больше замедляли шаг. Старуха — потому что она чувствовала себя больной в последние дни и быстро уставала; Марго — потому что она — как обычно — не хотела возвращаться домой; а волчонок, сначала со щенячьей неуклюжей жизнерадостностью обыскивавший окрестные кусты, и постепенно присмиревший — все чаще останавливался и напряженно нюхал воздух — может быть, потому что ему, как и Марго, тоже не нравился этот дом, запах которого уже легонько трогал чуткие звериные ноздри?…
А потом они остановились — возле первой кривобокой березки, отмечавшей начало тропинки — пока еще неприметной, вырастающей из песчаных проплешин среди пушистых шапок мха и лохматых кустиков травы.
Там, где всегда, вот уже пять лет, останавливалась старуха, провожая домой маленькую девочку, — там, где всегда — еще много лет спустя — будет останавливаться волк.
На границе.
На границе между лесом и миром людей — с домами, похожими на склепы (смерть, гарь и пепел под новой краской…); с улицами, где маленьких девочек насмерть забивают камнями; с кострами, на которых люди без лиц заживо сжигают тех, кто не похож на них…
Они остановились — усталая, тяжело дышащая старуха, с каждым днем теряющая свои силы — и жизнь; и молодой зверь, еще только набирающий — с каждым днем — силу, быстроту и ум; глядя на Марго, которой нужно было идти дальше. Одной. «Я не хочу», — подумала она, чувствуя тепло их взглядов (как тепло ладоней, держащих ее за руки — чтобы она не поскользнулась — и не упала): «Я не хочу…Почему я должна идти? Почему я должна идти — одна?» Она с отвращением посмотрела на поджидающую ее тропинку, терпеливой желтой змеей свернувшуюся у ног. И Марго показалось, что там, куда ускользало змеиная тропинкина спина, за лохматыми березовыми макушками, просвечивает темно-серый призрак так пугающего ее дома.
— Я ненавижу этот дом, — тихо, но отчетливо (с удивлением услышав в своем голосе ворчание присевшего на задние лапы волчонка…) выговорила Марго. — Я ненавижу…
И захлебнулась — недосказанными словами — когда сухая старухина ладонь торопливо прижалась к ее губам.
— Ты не должна, — сердито сказала старуха: — Ты не должна ненавидеть. — и — смягчая свой жест и строгость голоса? — легонько погладила Марго по щеке и отвела руку. — Ты не должна так говорить, девочка. Ты не должна учиться ненавидеть. И не должна учить этому своего волка. — Старуха вздохнула, и ее рука, улегшаяся на плечо Марго, потяжелела и напряглась — наверное, старуха устала стоять, и ей захотелось опереться на что-нибудь — или она просто хотела заставить Марго слушать внимательнее?: — …Ненависть — это болезнь. И почти всегда — неизлечимая. Она разъедает сердце, разум — и душу. Это человеческая болезнь — и твой волк… твой волк, девочка, может просто сойти с ума, если ты позволишь ему… заболеть вместе с тобой. Не будет зверя, опаснее твоего волка, если он научится ненавидеть. Но, самое скверное — он станет очень опасным для тебя. Вы станете опасны — друг для друга — так, как безумец опасен для самого себя. Потому что ненависть разъедает сердце… и рассудок… И еще… это очень больно… поверь мне, девочка…