— Да, я, конечно…
Старухин взгляд, бродивший высоко в переплетении сосновых веток и августовской лазури, опустился на лицо Марго — как ястреб, плавно и стремительно упавший из только что безмятежного неба на зазевавшегося куренка. Марго вздрогнула — и почти проснулась.
— Может быть, я говорю слишком сложно… слишком много… — в старухином голосе неожиданно (как сочувствие в желтых ястребиных глазах, созерцающих оцепеневшего в когтях птенчика?…) скользнула грусть, — … и слишком быстро для тебя, да? Может быть, я хочу сказать слишком много…больше, чем ты сейчас можешь понять…
Марго вдруг стало стыдно под задумчивым и грустным старухиным взглядом. Старуха сожалела, что Марго слишком маленькая, и…слишком глупая? А ведь, на самом деле Марго просто лень, и хочется спать…птички вон, солнышко, одеяло мягкое… А ведь старуха могла бы найти и какую-нибудь другую девочку — куда более умненькую и старательную, а не возиться с бестолковой лентяйкой Марго…
— После обеда — не самое удачное время для разговора, да? — Марго неопределенно и неохотно кивнула, чувствуя, как пунцово и жарко вспыхивают щеки. Старуха не смотрела не нее — ее взгляд — раскинувшей крылья птицей — опять плавал в высокой лазури.
— Я боюсь не успеть сказать тебе всего, девочка… Наверное, это и невозможно — сказать все, что знаешь…сколько бы времени у тебя не было на разговоры. Я боюсь упустить что-нибудь важное… что-нибудь, что возможно когда-нибудь спасет тебе жизнь…Я боюсь, что ты упустишь это — среди моих слов — не услышишь, не поймешь, или не запомнишь. Кое-что тебе сейчас наверное, слишком сложно понимать. Поэтому, по крайней мере, я надеюсь, что ты все услышишь — и запомнишь; чтобы когда-нибудь потом — понять…
Старухины веки устало дрогнули (…птица в небе сложила крылья, замерла — перед бесконечно долгим падением вниз, в черную бездну — из своей, синей бездны), а потом опять раскрылись (..птица-взгляд опять нырнул в свою небесную бездну — высоко-высоко, туда, где птицы кажутся уже просто черными точками, тающими в синеве):
— Потому что потом я не смогу сказать это тебе еще раз…
«Она говорит о смерти», — неожиданно поняла Марго: «она опять говорит о своей смерти», — и вздрогнула от озноба, погладившего ее спину. Как будто в самой сердцевине теплого безмятежного летнего полудня вдруг обнаружилась черная трещина; провал в бесконечность, от которой тянет холодом, как от приоткрывшейся двери…двери — куда?…нет, не так, — двери в никуда, возле которой уже стоит старуха, держась за ручку — войти? или еще разок обернуться, перед тем, как войти?…
Старухин взгляд (уже заглядывающий туда, за дверь?…) плавал в безмятежном высоком летнем небе.
— Знаешь ли, девочка, на самом деле, слова — это шелуха. Ореховые скорлупки. Ты разгрызаешь их — и иногда ломаешь о них зубы в надежде найти ореховое ядрышко. Человек часто жаден и всеяден — и поэтому он иногда глотает скорлупу и думает, что это орехи. И умирает оттого, что осколки разрывают ему внутренности. А у зверей есть нюх и осторожность — поэтому говорят, что звери не понимают слов. Помни об этом, когда будешь говорить со своим волком. Твой волк выплюнет шелуху — и выберет из твоих слов сердцевину. Горькую или сладкую, вкусную или невкусную. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там, внутри, не будет пустоты …
Марго вдруг заметила, что ее рука лежит на загривке волчонка (успокаивая?) — потому что шерсть под ее пальцами стоит дыбом; а проснувшийся волчонок напряженно смотрит на старуху. «Слова — это шелуха…» Интересно, что там было — под шелухой старухиных слов — что, из-за чего волчонок проснулся со взъерошенной шерстью? Что он пытается разглядеть в старухином морщинистом лице — или в ее взгляде, плавающем в высоком небе?… Отчего по спине Марго бродит озноб — такой нелепый и невозможный в середине теплого ласкового летнего дня? …
— Ты умеешь ВИДЕТЬ, девочка. Возможно, для тебя было бы лучше этого не уметь. Но ты уже — умеешь. И все же — не доверяйся одному своему зрению. Помни про чутье. И про осторожность. И про то, что близорукость хуже слепоты. Потому что слепота осторожна; а близорукость — самонадеянна. Будь осторожна, как осторожны слепые. Тогда ты не оступишься и не свалишься в пропасть, если даже тебе взбредет в голову лезть на эту дурацкую вершину с блестящим льдом — которая называется мечтой…И еще, девочка, помни, что все слова — это просто шелуха… даже те, которые я здесь тебе наговорила…
— Марго(19) Август-
«…слова — это просто шелуха…слова — это…»
Вздох застрял у нее в горле. Слова тоже застряли.
Марго смотрела на волка, возникшего перед ней неожиданно и бесшумно — дрогнули от ветерка кусты шиповника, уронили на золотистую песчаную дорожку черную тень, которая, выпрямившись и поплотнев, вдруг превратилась в зверя.
— Ну…здравствуй, — сказала ему Марго.
Золотистые глаза волка были напряженными и внимательными.
— Мы…мы с тобой уже давно не виделись, да?
Интересно, почему она запинается, разговаривая со СВОИМ волком? Потому что они, действительно, давно не виделись? Марго торопливо попробовала было подсчитать — сколько? — дней? недель? — а потом сбилась со счета — и растерялась. Раньше она чувствовала себя плохо, когда не видела волка больше одного дня. Неуютно, неприкаянно…Неполноценно. Как будто, волк, действительно был ее частью (или это она была частью волка?) — и неожиданно лишаясь этой части самой себя, она чувствовала себя калекой. Как будто еще вчера умела видеть — а сегодня ослепла, и теперь пробирается наощупь, спотыкаясь и шаря руками в бесконечной черноте, в которую вдруг превратился весь мир. Конечно, они с волком умели чувствовать друг друга на расстоянии, но чем больше было это расстояние и чем дольше они не виделись — тем более неуютно они себя чувствовали, тем более серым и слепым становился весь мир. Когда волк пропадал весной на неделю — или чуть больше — Марго не находила себе места. А сейчас…месяц? Или даже два? Как Марго могла не заметить, что прошел уже целый месяц — или два?! И как волк мог выдержать…
Не мог. Он не мог — поняла Марго, глядя на него, и замечая то, что не заметила в первую минуту. Свалявшуюся шерсть на боках, выпирающие ребра… — это в конце лета! …глаза…глаза — напряженные и настороженные. И тоскливые. Он не мог. И ему было плохо. И, наверное, он звал ее. А она не слышала. Нет, не так — не хотела слышать. И просыпаясь по утрам, говорила себе, что это был просто сон — всего-навсего…и что этот волчий вой ночью — просто сон; как и все, что было раньше с девочкой по имени Марго — тоже сон, который не стоит вспоминать.
Она боялась. Настоящее — невозможно прекрасное настоящее было таким хрупким — как нежная тонкая кожа заново родившейся Марго, как прозрачные бабочкины крылья — достаточно одного неловкого движения (неловкого воспоминания?), и они упадут на землю мертвыми мятыми бумажками, рассыпая цветную пыльцу… Марго знала…нет, чуяла — своим прежним чутьем дикого зверя — недолговечность происходящего …как пыльца на бабочкиных крыльях, которые сами станут пылью с наступлением зимы. «До осени…до осени…» Марго знала, что осень уже близко; желтые листья уже иногда мелькали в безмятежности летней зелени, и у Марго перехватывало дыхание — когда она их замечала и вспоминала — теплое прикосновение старых перил к своей ладони, и свой собственный шепот (молитву? — кому?): «До осени…до осени…»
Осень была уже близко; а Марго так хотелось удержать уже ускользающее из ее ладоней — это лето…Ее первое (и последнее?) настоящее лето…
Волк смотрел на нее — напряженно и выжидающе.
— Ну, здравствуй, — Марго протянула к нему руку. Она не знала, что ему сказать…как объяснить — то, чего она сама толком не понимала. Почему-то, она чувствовала себя виноватой.
Волк неуверенно качнулся к ее руке, дрогнул носом — и опять отступил. Наверное, рука пахла незнакомо. Духами, которые подарил Владислав; руками Владислава, который прикасался к ней — совсем недавно. Запахами, которые были для волка чужими. А может быть, и враждебными.
— Тебе опасно приходить сюда…так близко к дому… Ты ведь знаешь?
Он знал. Он знал, но пришел, потому что не мог больше не видеть ее. А она говорила с ним так, как будто прогоняла его. Марго стало стыдно. Это отчуждение между ними, эти два шага, которые они не могли сделать друг к другу — что могло быть нелепей и глупее? Ей вдруг захотелось обнять его — как раньше — зарыться пальцами в густой теплый мех, прижаться щекой к его умной большелобой голове, нашептать нежностей в мохнатое, терпеливо и внимательно вздрагивающее ухо… Она шагнула к нему, улыбаясь — и опять протягивая руки. А он опять отступил назад. И Марго почудилось (может только почудилось?) еле слышное, почти извиняющееся рычание — дрогнувшее в глубине его глотки.
Волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом.
— Ты…ты может быть, ревнуешь меня, а? — она улыбнулась, чувствуя, что улыбка получается ненастоящей, и что она говорит не то. — Слушай… слушай…ты волк, а я человек…и мы не можем… — Не то. В глазах волка — за настороженностью и ожиданием — была тоска. Свернулась калачиком на самом дне золотистых волчьих глаз — забытым псом у покинутого хозяином дома — и ждет. Ждет невозможного. Возвращения того, кто ушел навсегда, плотно закрыв за собой дверь. Давно? Давно. Месяц — или уже почти два…
— Послушай, я…Ты ведь тоже уходишь весной…а потом возвращаешься…
Не то. Она врала. Она не хотела возвращаться. Если бы она могла — она бы больше не вернулась. Потому что волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом. Потому что Владислав не должен знать, что она ведьма. Потому что она сама больше не хотела быть ведьмой. Потому что и то и другое вместе было невозможно; и нужно было выбирать — волк или Владислав. Марго-прежняя со всеми снами и воспоминаниями — или Марго без воспоминаний и прошлого, с хрупкими разноцветными крылышками, которые она сама себе придумала… (а что будет, когда они превратятся в пыль — уже скоро, совсем скоро…)