– Ты пришла… – пробормотал я, и само собой сделалось то, чего я не делал прежде – даже в голову не приходило ни тогда, когда я был женат на Асе, ни тогда, когда была Саша, и уж, тем более, перед Ликой я никогда не встал бы на колени, а сейчас ноги подогнулись сами, и я опустился перед Алиной, как рыцарь перед сюзереном, а может, наоборот – поднялся над собой, как барон Мюнхгаузен, вытянув себя за волосы из болота.
Я уткнулся носом в теплые Алинины колени, целовал их, и мне было совершенно все равно, как Алина оказалась в моей квартире, хотя только что была в Москве и собиралась тяжело говорить с Валерой, с которым у нее не могло быть ничего общего.
Ладони Алины гладили мои волосы, а губы шептали у меня над ухом:
– Веня, Венечка, что будет с нами…
– Никогда, – сказал я, прерывая каждое слово поцелуем, – никогда. Мы. Не. Будем. Теперь. Разлучаться.
– Веня, – повторила Алина, будто не слышала моих слов, – что будет с нами…
И только теперь – должно быть, что-то перевернулось в мире причинно-следственных связей – я увидел глазами Алины то, что произошло в ее московской квартире в мое отсутствие.
Дверь я открыла без всяких предчувствий, мне было легко, я знала, что скажу Валере – любая женщина знает, что нужно сказать мужчине, которого больше нет с ней. Валера ввалился в прихожую, и я поняла, что он пьян. Не то чтобы вдребезги, не очень сильно даже, но выпил – должно быть, боялся разговора и понимал, что между нами все кончено.
– Ну? – сказал он вместо приветствия. – Отдохнула после вчерашнего?
– Ты пьян, – с отвращением сказала я. Что ж, так мне было даже легче разговаривать. Будь Валера, как обычно, вял, спокоен и настырно настойчив, я, возможно, и слов не сумела бы подобрать, а сейчас все происходило само собой, и Валера, от которого несло винным запахом, как от бочки, был мне противен до брезгливости. – Зачем ты пришел ко мне в таком виде?
– А в каком виде мне к тебе приходить? – озлился Валера и неожиданно спросил: – Мама дома?
– Нет, – сказала я. – На работе. Ты хочешь сказать, что пришел поговорить с ней?
Ирония сейчас до Валеры не доходила. До него сейчас, похоже, не доходило ничего – он всю ночь готовил себя к чему-то и действовал согласно принятому наедине с собой решению, будто запрограммированная кукла, Голем с горящими глазами.
– С тобой, – сказал он. – Я знаю, что ты мне изменила в этом проклятом Израиле.
Господи, как фальшиво звучали слова – но он действительно так думал, всю ночь представлял себе картину моей измены и напился, потому что представленное было ему невыносимо.
– Валера, – сказала я, – пожалуйста, пойди, проспись. Нам действительно нужно поговорить, но не тогда, когда ты в таком состоянии.
– Я в нормальном состоянии! – заявил он. – Я в очень нормальном состоянии, и ты сейчас это сама…
Он пошел на меня, я только теперь поняла, чего он хотел, и почему ему было нужно, чтобы мамы не оказалось дома, и какой огонь горел в его глазах тоже стало понятно – до одури, до дрожи в коленках, до тошноты, которая почему-то возникла не в желудке, а в затылке. Должно быть, я кричала, а может, мне только казалось, в ушах возник грохот, от которого стены зазвенели и начали падать, но это, конечно, было только мое ощущение, а на самом деле падать на меня начал Валера – медленно, как при замедленной съемке. Я успела сделать несколько шагов назад, уперлась спиной в стену, а он все падал, падал головой вперед и упал, наконец, к моим ногам, но не как поверженный и готовый каяться влюбленный, а как безразличный ко всему труп. Он еще падал, а я уже знала, что это труп, оболочка, из которой выскользнула душа, на мгновение мне даже показалось, что я ее вижу – неприкаянную душу Валеры, парившую под потолком и взиравшую с недоумением на собственное никчемное тело.
Гром в ушах стих, а тошнота осталась, и я сжала ладонями виски, потому что из головы стремилась вырваться то ли мысль, которую я еще не успела осознать, то ли боль, для которой не хватало места.
– Веня, – позвала я, – помоги мне.
Но ты не пришел. Должно быть, боль оттолкнула тебя. А может, мысль моя была непонятной. Я была одна – с трупом Валеры.
Он лежал лицом вниз, рубаха вылезла из брюк, почему-то это незначительное обстоятельство напугало меня больше всего, и вместо того, чтобы перевернуть тело, я опустилась на колени и принялась заправлять в брюки рубашку.
Я коснулась ладони Валеры, сжатой в кулак, и поразилась – ладонь была ледяной и твердой, будто человек этот умер давно, может, вчера, а может, неделю назад.
Я подняла взгляд к потолку – там должна была парить душа Валеры, я ее видела только что и хотела спросить, что же сейчас произошло. Желание было нелепым и при обычных обстоятельствах бессмысленным. Я подняла взгляд и увидела только знакомый светильник, в котором не было лампочки, потому что она перегорела незадолго до моего возвращения, мама выкрутила ее и выбросила, а сегодня, возвращаясь с работы, собиралась зайти в магазин и купить новую, не одну, а несколько, потому что нехорошо, когда в прихожей полумрак, а лампочки перегорают слишком часто.
Не было под потолком Валериной души, светильник разинул на меня пустую глазницу и сурово осуждал… за что?
Я провела ладонью по затылку Валеры – холодно, как холодно, Господи. Не человек – тело.
Решившись, я, наконец, взяла Валеру за плечи и перевернула – глаза его были пусты, зрачки закатились, а губы сложились в тонкую линию мучительной боли.
Неужели с ним случился неожиданный приступ, и сердце остановилось?
Я уже знала, что это не так. Видела – под левым соском рубашка была надорвана, и черное пятно расплылось по белой материи. Небольшое пятно – отметина смерти.
Ужас. Он пришел ко мне мертвым?
Я сошла с ума, если такая мысль могла прийти мне в голову. Валера был живым минуту назад, и, когда он наступал на меня, желая силой взять то, что считал принадлежащим ему по себялюбивому мужскому праву, не было на его рубашке никаких пятен – тем более кровавых.
Но тогда… как?
– Веня! – позвала я опять. – Веня…
Как ты был мне нужен!
Но между нашими душами в ту минуту стояла душа Валеры, еще не отошедшая, возмущенная, не понимавшая, скорбевшая о том, чего ее лишили.
Как?
То, что Валеру ударили ножом в грудь, даже у меня и даже в состоянии полного ступора сомнений не вызывало. Но здесь никого не было – только он и я. Я коснулась черной отметины на груди, и на кончике пальца осталось красное пятнышко, как бывало в детстве, когда мама водила меня в поликлинику, где вредная и толстая медсестра больно колола меня страшной иглой и, будто вампир, отсасывала в пробирку немного алой крови. Такой же алой, как кровь, вытекшая из сердца Валеры. Я знала это – именно из сердца.
Сколько времени я стояла на коленях перед телом и рассматривала собственный окровавленный палец? Минуту? Нет, всю жизнь. А потом жизнь кончилась, и я поняла, что… Ничего я не поняла, потому что мысль, возникшая не в мозгу даже, а где-то в позвоночнике, была не результатом какого бы то ни было понимания, но просто мыслью, какие рождаются самопроизвольно, ниоткуда и никуда не следуя. Нож в правом кармане.
Нож действительно лежал в правом кармане Валериных брюк – узкое открытое лезвие. Странно, что Валера не вспорол себе ногу, когда шел ко мне. Я вытянула нож из кармана за деревянную рукоятку, мне почему-то казалось, что на лезвии должна быть запекшаяся кровь, но ничего подобного я не увидела: чистое лезвие, холодный металл, такой же холодный, как тело. Наверное, холод тела охладил сталь, а может, наоборот, два холода необратимо перемешались, и никто не смог бы отделить причину от следствия, сказать, откуда куда перетек холод.
Я уронила нож на пол и поднялась с колен.
Я отошла в дальний конец прихожей и села на табуреточку, куда обычно усаживались гости, чтобы снять грязную обувь и надеть приготовленные тапочки.
Я сидела и смотрела на Валеру – он лежал головой ко мне, ногами к двери, и закатившиеся глаза, казалось, смотрели на меня. Я не могла понять смысл этого взгляда, в нем не было ни укоризны, ни обиды, в нем не было ничего, даже вопроса.
– Веня, – позвала я тебя, но ты не шел и не шел, и мне ничего не оставалось, как самой прийти к тебе – я не знала дороги, понятия не имела, где мне тебя искать, ты даже города своего не назвал при расставании, мы с тобой были, как двое сумасшедших – прилипли друг к другу, нам даже в голову не пришло обменяться адресами, будто это такая несущественная мелочь. Я не подумала тогда, что ведь знала еще вчера номер твоего телефона, и телефон твоего соседа, не знаю только, откуда появилось это знание, но появилось, значит, так было нужно, а теперь мне было нужно знать, как прийти в тебе…
Я не знала дороги, но поняла, куда идти, будто маяк засветился в моей душе – в ней было темно, черно даже, и вдруг вдалеке или, точнее, в глубине, где я и сама себя толком не знала, возник голубоватый свет, точка, слабо мигавшая, будто говорившая: сюда, сюда… Я пошла, побежала, помчалась, что-то свистело и кричало во мне, а потом огонь охватил все вокруг и мгновенно погас, а я оказалась здесь, в твоей комнате, на твоем диване, ты стоял передо мной на коленях и говорил, что мы теперь никогда не будем разлучаться.
– Так, – сказал я и прижал ладони Алины к своим щекам. – Когда пройдет твой стресс, ты, наверно, вернешься в Москву, и говорить станет гораздо труднее, поэтому все нужно решить сейчас.
– О чем ты, Веня? – почти не шевеля губами, спросила Алина. Я и сам толком не понимал – о чем, но был уверен, что понимание придет потом, говорил я сейчас так же, как писал, когда мне диктовал кто-то из моих «я». Слова произносились сами собой, я говорил и слушал, поражаясь тому, что говорил:
– Валера умер потому, что ты этого захотела…
– Я не…
– Сознательно ты не хотела этого, да, но так решило твое подсознание, наш общий инстинкт самосохранения.
– Но я…
– Он умер, потому что ты пронзила его сердце ненавистью.