– Я не…
– Послушай меня, пожалуйста. Тебе нельзя оставаться в Москве. В твоей прихожей лежит мертвый человек, и обвинять будут тебя – больше некого.
– Я останусь с тобой. Здесь.
– Я попробую тебя удержать, – мрачно сказал я. – Когда должна прийти с работы твоя мама?
– Господи, – прошептала Алина. – Мама… Я совсем… Я не могу оставить ее там одну с этим… Я должна…
– Погоди! – воскликнул я, еще крепче сжав ладони Алины в своих руках. Поздно. Я стоял на коленях перед диваном, на поверхности которого медленно расправлялись складки. Алина ушла так же неожиданно, как появилась, ушла, но все равно осталась – ее глаза были моими глазами, а она видела мир моим зрением, и раздвоенное сознание нисколько не мешало мне – нам – ни существовать, ни думать, ни принимать решения.
Я стояла на коленях перед телом Валеры, а нож валялся рядом. Возможно, на рукоятке были отпечатки моих пальцев – ни за что на свете я не смогла бы сейчас прикоснуться к этому предмету.
«Уходи, – сказал я. – Возьми самые необходимые вещи, предупреди маму и уходи немедленно. У тебя есть подруги? У кого из них ты можешь спрятаться хотя бы на день-другой?»
У меня были подруги – Аня и Оля, подруги еще со времен учебы в техникуме. Когда-то мы были как сестры – всегда вместе, и секреты у нас тоже были общие, мы могли полагаться друг на друга, а когда у Аньки случилась беда (ее избил и изнасиловал какой-то подонок в парковой зоне Сокольников, когда она шла с работы), мы не отходили от нее ни на минуту, она хотела покончить с собой, и я не знаю, что бы сделала, не будь мы рядом, а потом беда была у Оли, совсем тихая беда, о которой никому не скажешь, а нам и говорить было не нужно, мы все равно догадались и не позволили ей уйти, у Ани был кое-какой опыт на этот счет. Да, мы были подругами, и они говорили: «Лина, пусть с тобой никогда не случится того, что было с нами, пусть нам никогда не придется просиживать ночи у твоей постели». И – случилось. У постели им просиживать не придется, а у ворот тюрьмы…
Ты не должна так думать. Я не должна, знаю, прости, подумалось само.
Значит, Аня и Оля. К кому из них?
Я знал, что ни к кому. Аня вышла замуж год назад, и муж ее Костя, которого она боготворила, на самом деле был прилипала и альфонс, так мне казалось, и Оля тоже так думала, но мы не могли спасти Аню, потому что она не нуждалась в спасении, ей было хорошо, она светилась, отдавая всю себя томному прощелыге, я не могла прийти к ней и сказать: «Анька, мне нужно пожить у тебя пару дней, потому что меня будет искать милиция».
И к Оле я пойти не могла, но совсем по другой причине. Я знаю, Алина, можешь не вспоминать, я вспомнил сам, видимо, подумал твоей мыслью. Но должен быть выход. Оставаться здесь нельзя, уходить некуда.
Господи, я сама не знаю, как у меня получилось. Я даже не подумала, только захотела, чтобы он… Чтобы его не было в моей жизни… И его не стало. Но почему так?
Прекрати. Да, я больше не буду. Я не вижу выхода. Я тоже не вижу, но выход должен быть. Должен. Обязан быть.
Зазвонил телефон, и я не сразу понял – где именно. В Москве? Или здесь, на моем столе? Я слушала звонок и не узнавала – мой телефон звонит громче, надрывнее, будто у него всегда беда, и только с бедой он обращается ко мне, требуя, чтобы я подняла трубку.
Я сделала несколько шагов к гостиной, но я уже понял, что телефон звонит у меня, и это понимание, абсолютно сейчас не нужное осознание реальности вырвало меня, буквально выдрало с мясом из московской Алининой квартиры, из мыслей ее, из ее сознания и бросило в начавшуюся жару, а телефон надрывался, и я точно знал, что звонит Лика, не выполнившая своей угрозы дождаться послеобеденного времени.
Нить, связывавшая нас, разорвалась. Я был один в своей квартире, у меня дрожали пальцы, а мысли слиплись, как вялые карамельки.
– Да, – сказал я, взяв телефонную трубку обеими руками и поднеся ее, как мне почему-то казалось, к обоим ушам одновременно. – Слушаю.
– Веня, – беспокойным голосом сказала Лика. – С тобой что-то случилось? Почему у тебя такой голос?
– Какой? – пробормотал я, соображая, как поскорее закончить ненужный разговор, и с ужасом думая о том, что могу не вернуться к Алине, ничего не знать, ничем не смочь…
– Какой! – возмутилась Лика. – Я же слышу. Извини, я вчера вела себя, как свинья. Ты не работаешь? Я по голосу чувствую, что не работаешь. Я сейчас приеду…
Только Лики мне сейчас не хватало.
– Не нужно, – поспешно сказал я. – Я действительно не очень хорошо себя чувствую. Хочу полежать, отоспаться, ночью почти не спал, жара…
– Ты уверен? – с сомнением сказала Лика. – Отоспаться, конечно, нужно, но сейчас такая духота… Ты хотя бы окна не открывай и шторы закрой, особенно в спальне, она у тебя на солнечной стороне. Я забегу чуть позже… хорошо?
Должно быть, что-то в моем голосе было, заставившее Лику задать – пусть и после паузы – этот вопрос. Вчера она и спрашивать не стала бы, поставила бы перед фактом: приду, жди.
– Хорошо, – сказал я, это был единственный известный мне способ избавиться от Лики хотя бы на время. Она все-таки даст мне поспать хотя бы час, в этом я мог быть уверен, и явится как раз к обеду, чтобы проявить обо мне материнскую заботу – приготовить на скорую руку голубцы из полуфабриката, почему-то это было ее любимое блюдо, и она думала – мое тоже.
Положив трубку, я попытался сосредоточиться. Мне нужно было вернуться к Алине, я обязан был к ней вернуться, но будто жесткая пружина отталкивала меня, когда я наваливался на эту стену: мне казалось, что между мной и Алиной единственная преграда – стена, белая, бесформенная, будто ватная, но все равно жесткая и больно бившая в грудь каждый раз, когда я бросался на нее, пытаясь пробить.
Нужно сохранить силы.
Почему я так подумал? Зачем мне сейчас сохранять силы, когда Алина в Москве стоит перед трупом и не знает… Вот именно. Когда я рядом с ней, часть ее паники передается мне, и вместе мы беззащитнее, чем каждый в отдельности. Нужно сесть и подумать. Решить, а тогда уже пробивать лбом стену.
Я сел на диван – на то место, где четверть часа назад (неужели так недавно?) сидела Алина. Спокойно, – сказал я себе. Подумай спокойно, если ты на это способен. А если не способен, то подумай, как стать способным. Досчитай до тысячи. Нет времени? Тогда до ста. Или до десяти.
Что произошло? Первое: Алина была здесь, она физически в этой комнате присутствовала, потому что, когда она исчезла, складки на диване распрямлялись так, будто там сидел человек. Я это видел. Ненадежное свидетельство для посторонних, но для меня – безусловно верное.
Второе: Алина не убивала Валеру, но все равно убила его именно она, а, если быть совершенно точным, то убили мы вместе, вдвоем, одна Алина не решилась бы, не было в ее душе такой ненависти к Валере, чтобы убить, а у меня ненависть была, очевидная ненависть ревности, и, если сделать следующий шаг в рассуждениях, то нужно признать, что убил Валеру именно я, хотя меня не было в Москве, и в мыслях Алины меня тогда тоже не было, но все равно мое я находилось в ее подсознании.
Тогда из второго вытекает третье: где бы ни находился в каждый момент любой из нас, поступаем мы, как одна личность. Мы не можем друг без друга, и мы не существуем друг без друга. Мы – одно.
Да, сказал я себе. Да, сказала я себе.
Мы опять были вместе в узком коридорчике московской Алининой квартиры, поперек которого лежало тяжелое тело с темно-красным пятном на белой рубашке. Я подумала…
Нет, подумал я, ощутив неожиданно собственное мужское тело и увидев краем глаза стоявшую у зеркала Алину, а за ней – множество ее отражений, ни одно из которых не было мной. Нет, подумал я, такого быть не может, я в Израиле, а не в Москве, я у себя в квартире, я только думаю об Алине и о том, что можно сделать и чего делать ни в коем случае нельзя.
Тело утверждало иначе. Я протянул руку и коснулся руки Алины, но между нами лежал Валера, и у меня не хватало сил переступить через него. Один шаг, но я не мог его сделать.
– Господи, – сказала Алина, глядя на меня своими глубокими темно-синими глазами, – как хорошо, что ты пришел, Веня, я бы сошла с ума без тебя.
Я бы действительно сошла с ума. Да, я знаю, Алина, пожалуйста, не смотри на меня так, я не могу думать, когда ты так на меня смотришь. Как ты оказался здесь, Веня, это замечательно, что ты здесь оказался, но – как?
Не спрашивай меня ни о чем, ведь ты тоже недавно была у меня, сидела на моем диване, да, это правда, и мне там было хорошо, я бы ни за что не ушла, но оказалась здесь, и мне очень страшно.
Да, подумал я, мне страшно тоже, но помолчи, пожалуйста, мне нужно подумать.
Сказать в милиции, что произошел несчастный случай? Валера пришел пьяный, полез на Алину с ножом, она с ним боролась… Не поверят. Нужно очень тщательно имитировать следы борьбы, пальцы Алины и Валеры на рукоятке ножа, причем пальцы Алины поверх Валериных, и еще – угол, под которым нож вошел в грудь. Я не знаю, какой там угол, откуда мне это знать, а если он такой, что сразу наведет следствие на мысль: не могла Алина так ударить, она ниже Валеры на полголовы? Или наоборот – угол может оказаться противоположным, удар снизу, и это меняет картину борьбы, а нужно придерживаться одного, заранее выбранного варианта.
А я? Где будет мое место? Алине придется давать показания, может быть, ее арестуют, а что буду делать в это время я? Смогу остаться в Москве, или та же сила, что вернула Алину, вышвырнет из этой жизни меня?
Никакой другой мысли, кроме самой примитивной – исчезнуть! – не приходило мне в голову. Кроме того, я не должен был дотрагиваться до тела и вообще ни до чего в квартире, иначе у милиции возникнет уверенность, что у Алены был сообщник (да, был, но зачем кому-то знать об этом?), и тогда убийство будет выглядеть еще более страшным, еще более безобразным.
– Позвони маме, – сказал я. – Позвони и скажи, что случилось страшное, какое-то время тебя не будет дома. Скажи…