Мне нужно было рассказать маме то, что она знать пока не могла, и необходимость такого рассказа заставила меня расставить события по полочкам, полок было две – моя и твоя, – и нужно было не перепутать предметы, явления, последовательность событий. Необходимость пересказа дисциплинирует, я это давно знала, а сейчас убедилась. Мне понадобилось меньше минуты, чтобы сосредоточиться и начать с того момента, как мы встретились с тобой вчера в аэропорту имени Бен-Гуриона за полчаса до окончания регистрации и посадки.
Я помогал тебе, напоминая о том или ином эпизоде, а иногда просил сохранить что-то, не произносить вслух, у тебя всегда были с мамой очень доверительные отношения, но я-то был для нее человеком чужим, да что там чужим, просто фантомом, неизвестно существующим ли в действительности.
Почему ты не захотел, чтобы я рассказала о нашем разговоре в самолете? И о том, как я оказалась на твоем диване в твоей квартире в твоем городе в твоей стране? Это было для меня самым волнующим воспоминанием, от которого захватывало дух, почему ты не разрешил, чтобы мама узнала об этом?
Я, конечно, понимаю – почему. Но все равно – хотелось.
– Но как же это? – растерянно произнесла мама, когда я описала страшную картину: нож в груди Валеры, кровь в прихожей…
– Погоди, – сказала я и пошла из кухни. Поперек коврика в прихожей виден был очерченный мелом контур человеческой фигуры – это поработали милицейские эксперты или кто там должен был заниматься снятием отпечатков и обследованием места происшествия. Так Валера и лежал – пока его не унесли.
Мама подошла и стала рядом со мной.
– Что? – сказала она, и я почувствовала, как ее бьет дрожь, это ощущалось даже в коротком, сказанном ею слове. Я обняла маму за плечи, и ее дрожь передалась мне, стало холодно, зуб не попадал на зуб, мне пришлось обнять вас обеих, и согревать теплом – не своим, мне и самому почему-то стало холодно, а теплом, которое я черпал откуда-то из источника, где тепла было хоть залейся, оно протекало сквозь меня, не оставляя ни одной калории, и нам обеим становилось теплее, будто на плечи набросили шерстяную вологодскую шаль.
– Ничего нет, – сказала я, обращаясь не только к маме, но и к тебе, ты, впрочем, и сам все прекрасно видел.
– Что здесь было? – спросила мама, и я поняла, что она ничего не знает или знает только то, что ей сказали в милиции.
– Мамуля, – сказала я. – Тебя… допрашивали? Где ты была, пока я…
Мама молчала, прижимаясь ко мне, и я поняла, что сначала моя очередь рассказывать. Обнявшись, мы прошли в гостиную, сели на диван, Веня каким-то образом уместился между нами, совсем не заняв места, и я начала вспоминать эпизод за эпизодом, как все было, а я напоминал, если ты забывала что-нибудь или неправильно, с моей точки зрения, интерпретировала произошедшее.
Рассказ Алины позволил и мне сосредоточиться и выстроить последовательность такой, какой она мне теперь представлялось.
Алина возвращается из Израиля, можно сказать, другим человеком. Валера встречает ее, происходит размолвка, и наутро этот тип является, чтобы окончательно выяснить отношения. В кармане у него нож – это обстоятельство играет, по-видимому, главную роль, поскольку говорит о намерении Валеры. Желание Алины видеть его мертвым (да, было такое желание, пусть мимолетное и неправильное, но было, у подсознания свои законы, мало связанные с законами общественной морали и заповедями) привело к тому, что нож, совершив необъяснимую с точки зрения физики манипуляцию, ударил Валеру в грудь. Более того – точно в сердце. Убил – и вновь оказался в кармане, да еще без следов крови на лезвии.
Это один необъяснимый факт. Далее – звонок в милицию, приезд оперативников, арест, камера и первый допрос. Все улики против Алины. Следователь, однако, утверждает, что Валеру убили предшествующим вечером – в таком случае он всю ночь пролежал в прихожей. Объяснение? Нет объяснения, разве что предположение о том, что по какой-то причине тело остывало гораздо быстрее, чем это обычно бывает.
И третий факт, который не только объяснить, но даже и понять пока невозможно: Валера неожиданно оживает и встает со стола в морге. А если бы его к этому времени успели разрезать? Патологоанатом наверняка уже готовился к этой процедуре!
Где сейчас Валера? Что он говорит – если говорит вообще?
– Доченька, – сказала мама, – я ничего не понимаю. Этого не могло быть, так не бывает…
– Да, – согласилась я, – но со вчерашнего дня жизнь стала совсем иной, со мной происходит только то, чего не бывает, и хорошее, и плохое тоже.
– А твой Веня… – осторожно сказала мама, – он и сейчас нас слышит? И даже видит?
– Конечно, – сказала я. – Ты думаешь, я была бы так спокойна, если бы его не было со мной?
– Спокойна… – мама поджала губы, и я прекрасно поняла, о чем она подумала. Нельзя было позволять ей думать в этом направлении, и я сказала:
– Теперь твоя очередь. Что тебе сказали в милиции?
– Я поняла, что с тобой что-то случилось, – начала мама, – и поехала с работы домой, а не к памятнику, что мне было делать у памятника, что-то подсказывало мне – там тебя не дождаться. Приезжаю, а здесь милиция, меня в квартиру не пускают, я кричу, ничего не понимаю, один там был такой… Я в званиях не разбираюсь… Начальник, в общем. Вежливый, но сам как сталь. Посадил в машину и привез куда-то. Отделение милиции, но не наше, это точно, дорогу я не помню, все было в каком-то тумане. И там он сказал: ваша дочь, мол, убила своего… э… в общем, сама призналась.
– Какой негодяй! – воскликнула я. – Ни в чем я не признавалась!
– Я сказала, что ты не могла… А он говорит: вы не могли этого не видеть, потому что труп лежал с вечера, вы же дома ночевали? Такой вопрос… Да, говорю, конечно, но мы были вдвоем, и никого… Никакого… А он мне что-то об ответственности за ложные показания. И еще что-то говорил, я не помню. Потом дал подписать бумагу и сказал, чтобы я сидела дома и никуда… Вот и все, – закончила мама и без сил откинулась на спинку дивана. Я положила ей под голову подушку, и она закрыла глаза, приходя в себя от пережитого.
– Веня, – позвала я, – Веня, ты понимаешь что-нибудь в том, что делается?
Мне почему-то нужно было произносить это вслух, чтобы сохранить ощущение реальности – я говорила с тобой, будто ты действительно сидел рядом с нами на диване.
– Сейчас очень важно знать, – мне казалось, что я тоже говорю вслух, это было, скорее всего, искажение сознания, но мне действительно казалось, будто я слышу в комнате звук своего голоса. Мама Алины открыла глаза и посмотрела по сторонам – неужели она тоже слышала? – Очень важно знать, что сказал Валера, и что с ним вообще происходит.
– Он ожил? – сказала я. – Это невозможно!
– А то, что происходит с нами, – со мной и с тобой? – сказал я. – Я видел твой разговор со следователем и могу его пересказать, но это был не тот разговор! Это так же невозможно…
– Я боюсь, Веня… Все началось тогда, когда мы встретились в аэропорту…
– Нет, – поправил я, – все началось тогда, когда я впервые тебя увидел. Не будем сейчас об этом. Нужно выяснить, что с Валерой – от этого зависят наши дальнейшие поступки.
– Выяснить… Как?
– Линочка, – сказала мама, – ты говоришь с ним?
– Конечно, – ответила я. – С ним. С Веней. Ты слышишь?
– Ты разговариваешь сама с собой, – пробормотала мама, – но я почему-то понимаю, что слышишь ты. Ты же знаешь, где может быть Валера, если он жив и здоров.
– Не думаю, что его так быстро оставили бы в покое, – сказал я, надеясь, что не только Алина, но и ее мама поймут мои слова. – Скорее всего, он где-нибудь в больнице, и с ним работает следователь. Как это узнать?
Вопрос представлялся риторическим, но, задавая его, я уже знал, как ответить.
Нам нужно было расстаться с Алиной. На время, только на время, но как мне этого не хотелось!
– Алиночка… – сказал я.
– Я знаю, – сказала я. – Пожалуйста, Веня, не уходи. То есть, если это нужно, тогда… Но я не знаю, как буду без тебя.
– Я ненадолго, – пробормотал я. – Скоро вернусь.
Я действительно в это верил.
Уйти. Как? Я попробовал ощутить себя – я прекрасно понимал, что в действительности сижу на диване вовсе не в гостиной Алины, а в своей квартире в Кацрине. Я попытался ощутить собственное тело – ноги, руки, голову, но ощущал только мысли, только мысли были сейчас моим «я», и на мгновение мне стало страшно, я подумал, что потерял себя навсегда, я не был готов жить только мысленно, быть бесплотным духом. Впрочем, это ощущение исчезло так же быстро, как возникло, меня уже не было с Алиной, меня вообще нигде не было, появилось знакомое уже чувство отсутствия пространства, но время еще длилось, и секунду спустя я увидел перед собой белый экран – точка раздулась и стала плоскостью, и еще я понял, что у меня есть рука. Правая рука. Мысли и рука – это и был теперь я. И экран. И еще какая-то сила, заставившая меня-мысль направить меня-руку и написать на белой поверхности (чем? у меня не было в пальцах карандаша или ручки!) четкие слова, которые я воспринимал отдельно от себя – через руку и мысль:
«Будь открыт и будет открыто. Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Знание не воспринимается через страх. Отринь».
И еще раз: «Отринь!»
Господи, ну почему мое внутреннее «я» выражается так выспренне и туманно? Ну, чистый пророк – они тоже никогда не говорили с людьми на понятном всем языке.
Но хоть что-то. Оказывается, я все знаю, но боюсь, и потому не понимаю того, что мне уже вроде бы известно?
Экран померк, текст стерся, будто по серой и быстро темневшей поверхности провели губкой, чернота возникала, продавливаясь сквозь экран, проливалась на меня невидимым светом, и я неожиданно понял, что у меня есть тело. Наверняка это было не то знание, о котором писал предок, но сейчас меня мое тело, будто проросшее из моих мыслей, обрадовало больше, чем могло бы обрадовать прямое указание о том, что и как мне нужно делать в ближайшем будущем.