И пошел к компьютеру. Лика все-таки не удержалась и, прежде чем исчезнуть из моего поля зрения, подошла сзади, обняла меня, прижалась щекой к спине и провела ладонями по щекам. Я не удержался тоже, эти движения были привычными и вызывали во мне вполне определенный рефлекс, поэтому как-то само собой получилось, что я повернулся, и Ликина щека коснулась моей, а потом губы коснулись губ, Ликино дыхание стало прерывистым, и я попытался высвободиться из ее объятий – так, чтобы она не решила, будто работа важнее для меня, чем наши отношения. Лика и без того знала, что работа для меня важнее, незачем было напоминать ей об этом лишний раз.
– Ну, хорошо, – сказала она, поправляя прическу. – Ты всегда меня прогоняешь, и, в конце концов, я отплачу тебе тем же.
Она подняла сумочку, брошенную час назад на журнальный столик, и направилась к двери – не в кухню, как я ожидал, а в прихожую.
– Не буду я у тебя сегодня убирать. Работай спокойно. Я вспомнила, что в три часа договорилась с Олей съездить в мебельный салон. Она трюмо хочет купить, и без моего совета ей никак.
Оля, лучшая Ликина подруга, была замужем, и это создавало в отношениях некую асимметрию: рассказы о муже все-таки отличаются от разговоров о любовнике. Мужа можно обсуждать в любой компании, любовника – только в интимной.
– Передай Оле привет, – бодро сказал я.
Вот уж действительно – никогда не знаешь, что сделает женщина в следующую минуту. А если Лика, уже спустившись на улицу, вспомнит, что договорилась с Олей не на сегодня, а на те же три часа – но в среду?
Я покачал головой и направился к телефону. Меня не удивило, что я знал сейчас, какие цифры набирать. Я уже многое знал об Алине, о нас. Даже понял кое-что. Мало.
Набирал номер быстро, мне не терпелось услышать голос Алины, узнать, что произошло в Москве за этот ужасно долгий час, и, как обычно в таких случаях, когда торопишься, набор несколько раз срывался, потом почему-то пошли короткие гудки; наконец линия освободилась, и голос Алины сказал:
– Веня! Я так ждала твоего звонка…
– Здравствуй, – сказал я, чувствуя, что бессмысленно улыбаюсь. – Ты знаешь, что это я? Я еще не сказал ни слова.
– Ты сказал целых двенадцать слов, – по голосу я чувствовал, что и Алина улыбается тоже. – А я услышала их, когда ты еще рта не раскрыл.
– С тобой все в порядке? – спросил я. – Все так неожиданно получилось. Мне пришлось уйти. Будто вытолкнуло. Я сейчас закажу билет и буду в Москве завтра. В крайнем случае – послезавтра. Они должны оставить тебя в покое. Потому что этот… Валера… жив. Понимаешь?
По-моему, Алина слушала не столько слова, сколько интонации моего голоса. Трудно, конечно, судить об этом по дыханию и по мимике, которую не видишь, но все равно я был уверен, что прав, и следующие слова Алины подтвердили мою правоту.
– Не надо так волноваться, Веня, – сказала она. – Ты слишком волновался, потому так получилось. Я тоже очень нервничала и не помогла тебе справиться. Послушай меня сейчас. Пока Валера здесь, мы не сможем быть вместе… Понимаешь? Я плохо объясняю, да. Я знаю, что Валера жив, так не должно быть, я не понимаю, что случилось утром, но сейчас все не так, и нужно вернуться…
– Алинушка, – взмолился я, – пожалуйста, возьми себя в руки…
– Я спокойна, – возмутилась она. – Не могу ясно выразить свою мысль.
– Тогда помолчи, – предложил я. – Может, я пойму без слов. Недавно это так хорошо получалось.
Голос в трубке смолк, но по телефонным проводам все равно продолжали мчаться ко мне из Москвы сигналы, которые мой слух воспринимал, как невнятный шум, будто морские волны набегали на песчаный берег, оставляя на мокром песке странные отпечатки, похожие на вязь букв, но не русских, а иных, из языка, в нашем мире не существующего. И все-таки язык был мне понятен, и я читал строку за строкой – волну за волной – шорох за шорохом:
«Сказано было: Будь открыт и будет открыто. Почему боишься себя? Сказано было: Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Почему смотришь назад? Сказано было: Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Почему не отринул свой страх?»
Разве я сейчас чего-то боялся? Тем более – себя?
«Да, – прошелестела надпись на песке. – Да. Да».
Да, – подумал я, – мне действительно страшно. И было страшно с той минуты, когда я увидел в прихожей Алины мертвое тело Валеры. Страшно было каждое мгновение, но я себе не признавался в этом. Страшно было вдвойне – от того, что я еще не вполне понимал, как наши с Алиной сознания способны сливаться в единую структуру, и от того, что над нами – Алиной и мной – висел дамоклов меч обвинения в убийстве, которого мы не совершали. А потом и третий страх добавился – оживший Валера, я сам был им какое-то время и чувствовал этот страх в глубине, он ворочался там, невидимый, но реальный. Гораздо более реальный, чем все, что происходило в этом самом реальном из миров.
А я воображал, что не боюсь ничего.
Самый подлый страх – когда кажется, что не ощущаешь страха. Идешь вперед, будто солдат в атаку, а страх опутывает тебя прочной лианой, ты не чувствуешь этого, но ждешь, знаешь: настанет момент, лиана натянется, и ты не сможешь сделать ни шагу, и это тоже будет страшно, потому что окажется неожиданно – хотя и ожидаемо. Ты не признавался самому себе в своем страхе. Ты был смелым, и страх застал тебя врасплох.
Нужно впустить страх в себя, сжиться с ним, и тогда проще будет – не избавиться от него, но действовать, прислушиваясь к его бормотанию, к его советам, ведь советы собственного страха, наверное, самые верные, потому что настоящий страх – не трусость, а правильное понимание ситуации. Трусы на самом деле не боятся, они паникуют. Страх выстраивает линию поведения, обходящую преграды и капканы на дороге. Паника создает хаос, вот почему трус мечется или вовсе стоит на месте, не умея выбрать, какой из путей ведет к спасению.
– Спасибо тебе, – сказал я. – Спасибо.
– Мне тоже страшно, – сказала Алина. – Мы с мамой сидим в гостиной и трясемся от страха. Если он придет сюда…
– Кто?
– Он.
Это действительно могло случиться.
– Вы заперли дверь?
Нелепый вопрос. Наверняка заперли – на все замки и засовы. Вот только остановит ли это Валеру, если он захочет прийти и вторично – окончательно – выяснить отношения? Я должен был это знать, потому что…
Потому что я уже поднимался по лестнице. У Алининой двери я помедлил и решительно надавил кнопку звонка.
– Звонят, – испуганно сказала Алина. – Может, это милиция? Они говорили, что…
– Это не милиция, – перебил я. – Это он. Валера.
– Господи, – прошептала Алина. – Что нам делать? Не открывать?
– Не открывать, – твердо сказал я. – К двери не подходи. Будет звать – не отвечай.
– А если он…
Сможет ли Валера выломать дверь? Здесь, в моей квартире, вряд ли – металлическую дверь можно взять только автогеном или если бросить гранату. Какая сила сейчас у Валеры? Я мог об этом только догадываться.
Я слышал в трубке, как в прихожей разрывается от воплей звонок: человек, стоявший за дверью, прижал палец к кнопке и, похоже, сросся с ней.
Мне стало страшно. Именно страшно – без паники, это был химически чистый страх, точное ощущение приближавшейся опасности, когда подсознание само выбирает путь спасения. Страх поднимает какие-то слои, будто вскрывает половицы, под которыми, оказывается, спрятан арсенал: тут и винтовки новейшего образца, и гранаты, и даже какие-то совсем мощные снаряды, способные наверняка уничтожить подобравшуюся опасность.
Странное было впечатление – почему фантазия изобразила для меня именно этот склад вооружений? Будь я действительно способен пользоваться оружием, я бы, скорее всего, выбрал ручную гранату, сдернул бы чеку, быстро подошел к двери, приоткрыл ее – чуть-чуть, чтобы суметь метнуть…
Грохот, раздавшийся в трубке, заставил меня очнуться и воскликнуть:
– Что там? Что происходит?
Алина молчала. Я слышал шорохи, бормотанье, чей-то то ли вздох, то ли всхлип, потом звуки исчезли, и в ухе послышалась картинка – именно так я могу передать свое ощущение: будто информация, пришедшая из Москвы по телефонным проводам, была зрительной, а не слуховой, ухо лишь восприняло ее и перенаправило в тот центр мозга, который полученную информацию мог разложить на зрительные образы. Не знаю, способен ли мозг на самом деле преобразовывать в картинку сигналы, полученные слуховыми нервными окончаниями? Если от сильного удара в ухо из глаз сыплются искры – то да, может. Хотя, скорее всего, это лишь образное выражение, и я не знал, имеет ли оно какое-то отношение к действительности.
Но то, что я увидел, имело к действительности самое прямое отношение.
Дверь висела на одной петле, в квартиру валил сизый смрадный дым. Впрочем, картинка, возникшая перед моими глазами, была статичной, дым скорее висел в воздухе, не позволяя разглядеть, что происходило на лестничной площадке. Чье-то тело, лежавшее поперек прохода? Или просто груда одежды, небрежно брошенная на пол? И чья-то голова с верхней половиной туловища, показавшаяся из-за поворота лестницы – человек поднимался с нижнего этажа и, вероятно, получил шок, а может, и осколками его ранило?
Картинка была четкой, но висела перед моими глазами не больше секунды, удивительно, что я успел разглядеть так много подробностей. Потом из трубки послышался голос Алины – в отдалении, слов я не мог разобрать, – и чей-то мужской голос, я почему-то точно знал, что это не голос Валеры, Валера не мог говорить, он был способен только кивать или качать головой в ответ на конкретные вопросы – да или нет, как чип в компьютере.
– Вениамин… Извините не знаю вашего отчества… – женский голос в трубке принадлежал матери Алины, и я ответил:
– Неважно, просто Вениамин. Что случилось?
– Дверь… Ее сорвало с грохотом. Кошмар какой-то – все в дыму.
– Где Алина?
– Она… Тут какой-то мужчина в милицейской форме.
Трубку отобрали, и твердый мужской голос пролаял: