Алина сидела рядом со мной, левая ее рука вцепилась в подлокотник, а правая – в мой локоть. Алина смотрела по сторонам, и мне не понравился этот ничего не выражавший взгляд. Она была здесь, и ее здесь не было.
А где находился я сам?
Я ехал в Тель-Авив в рейсовом автобусе, и это было верно ровно настолько, насколько я мог утверждать, что лежавшая у меня под ногами дорожная сумка давила своей тяжестью на мою правую ногу. Но у меня создалось ощущение, что и автобус этот, и штора, из-за которой ничего не было видно, и арабский город Умм-эль-Фахм, оставленный позади, и Алина, сидевшая рядом со мной, хотя это было физически невозможно, – весь окружавший меня мир являлся проекцией, трехмерной копией, игрушкой, сложной, но запрограммированной, а на самом деле я находился совсем в другом месте, и рядом со мной была Алина, настоящая, живая и мудрая, а не муляж женщины, от которого даже естественного тепла не исходило и исходить не могло.
Я осторожно отцепил пальцы Алины от своего локтя, и рука ее послушно легла на колени.
– Где я? – спросила Алина, но голос не выдавал даже десятой доли того волнения, которое она, по идее, должна была испытывать, оказавшись неожиданно в автобусе, мчавшемся по израильскому шоссе.
– А я? – вырвалось у меня, потому что я действительно не знал этого. Я был муляжом, наполненным костями и одетым в мою же одежду, я стоял рядом с Алиной непонятно где – мне действительно было непонятно, потому что я не то чтобы не видел ничего из того, что меня окружало, но скорее ничего не воспринимал, как не воспринимает собственного окружения кукла, глядя во все свои нарисованные глаза.
– Ты со мной, – сказала Алина, но губы ее были плотно сжаты, да и мысли – я был в этом уверен – исходили не из ее головы.
– Ты со мной, – сказал я, но сидевшая рядом женщина с фигурой и лицом Алины никак не отреагировала на эти слова. Она смотрела вперед, лицо ее было ясно и не отражало мыслительной или эмоциональной деятельности, руки спокойно лежали на коленях, а колени не вызывали – во всяком случае, у меня – желания прикоснуться к ним, погладить, расправить складку легкой материи, которой они были прикрыты.
Однако я сделал именно это – хотел убедиться, что Алина не плод моего воображения, и убедился в этом быстро и безоговорочно. Я положил свою ладонь на руку Алины, и она быстро накрыла мою ладонь своей – этот жест был таким реальным, таким естественным, что сомнения исчезли, я погладил эту руку, я хотел прикоснуться к ней губами, но постеснялся сделать это в полном автобусе.
И лишь тогда простая мысль возникла у меня в голове, заставив вглядеться в лица остальных пассажиров – девушки, сидевшей в нашем ряду через проход и читавшей на иврите книгу о Гарри Поттере, мужчины, сидевшего рядом с ней и лениво разглядывавшего пейзаж за окном, старика, сидевшего сзади и думавшего о чем-то своем, мне недоступном и ненужном. Эти люди должны были минуту назад видеть, как рядом со мной, в одиночестве проехавшем половину маршрута, неожиданно – как говорят в таких случаях «откуда ни возьмись» – появилась женщина, в автобус не входившая, за билет не платившая и места в салоне не искавшая. Не было ее – и вдруг стала. Как бы ни были заняты собой пассажиры, они не могли не обратить внимание на появление Алины.
– Извините, – спросил я старика, сидевшего позади, – вы не скажете, долго ли еще до Тель-Авива?
– Час и десять минут, если не будет пробок, – по-военному четко ответил тот, посмотрев мне в глаза без каких-либо признаков недоумения.
Я не представлял себе, какой вопрос следует задать, чтобы вызвать хоть какую-нибудь реакцию этого человека на женщину, сидевшую рядом со мной. Не спрашивать же прямо: «Скажите, вы видите мою спутницу?» Должно быть, старику передалось мое беспокойство – он улыбнулся, обнажив два ряда белых, как сахарная пудра, зубов, и сказал успокаивающим голосом:
– Мы в пределах зеленой черты, да и водитель наш – человек опытный, я с ним который год езжу, в самом начале интифады он поймал террориста, вычислив его по взгляду.
Ну, конечно. Старик решил, что я боюсь – видимо, мой внешний вид давал для такого вывода достаточно оснований.
– Спасибо, – пробормотал я и опустился на свое место. Алина все так же спокойно смотрела перед собой и лишь сильнее сжала мою ладонь в своих пальцах.
Я наклонился к ее уху и прошептал:
– Как нам теперь быть? Во-первых, у тебя нет документов, верно? Во-вторых, теперь нам ни к чему ехать в Тель-Авив. Я ведь собрался лететь к тебе в Москву, а сейчас в этом нет смысла. Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь…
Мне казалось, что я готов сорваться на крик, мне действительно становилось страшно, потому что – этого никто не мог видеть, да и я тоже не видел, а ощущал рукой, лежавшей у Алины на коленях, – пальцы, сжимавшие мою ладонь, становились холодными, будто были из сухого льда. Я хотел отдернуть руку, но пальцы примерзли.
– Веня, – произнесла Алина, по-прежнему не разжимая губ и не глядя в мою сторону, – Венечка, что мы с тобой натворили? Что мы теперь делать будем?
– Почему… – едва ворочая языком, проговорил я, – почему у тебя такие холодные руки… и колени…
– И у тебя, Веня, – произнес голос Алины, он звучал отдельно от нее, губы не шевелились, даже взглядом Алина не давала понять, что обращается ко мне с какими-то словами или вообще замечает мое присутствие.
– Что – и у меня? – спросил я и отшатнулся, потому что теперь от волос Алины исходил такой же холод, как от ладоней. Я сидел рядом с ледяной статуей, только что вынутой из морозильной камеры.
– У тебя… – громко сказала Алина, а, скорее всего, подумала, иначе я не мог объяснить странного равнодушия девушки, читавшей «Поттера», и старика, улыбавшегося своим мыслям. – Ты такой холодный. Ты будто неживой, Веня. Ты рядом, и тебя нет. Ты не смотришь на меня, ты больше меня не любишь?
Это был вопль, заглушивший все звуки в автобусе – даже радио у водителя, не смолкавшее ни на минуту, как мне показалось, замолчало в удивлении, и диктор армейской радиостанции где-то в студии удивленно прислушался к вопросу, не имевшему к нему отношения.
Хорошо, что я нашел в себе силы промолчать. Хорошо, что заставил себя не подать виду, будто ничего не понимаю. С точки зрения Алины я должен был понимать все происходившее – и объяснять ей, и вести за собой, и знать, что делать дальше. А как иначе? Иначе невозможно. Иначе действительно осталось бы признаться: да, я не люблю тебя больше.
А это была глупость, чушь и неправда.
Нужно было что-то делать с рукой – Алина сжимала мои пальцы так, что мне казалось: сейчас хрустнут костяшки. Холод распространится от пальцев по предплечью, достигнет груди и сердца, и тогда оно, конечно, остановится, потому что при абсолютном нуле останавливается всякое движение. Я рванул руку, и Алина выпустила мои пальцы. Я поднес их к губам и подул, хотя это уже не имело смысла – как только пальцы освободились, исчез сжимавший их холод, будто и не было никогда.
Пальцы дрожали, но не от мороза, а от нервной реакции, и я положил руки на колени – на этот раз свои, – Алина тоже держала руки на коленях и смотрела перед собой, а голос ее звучал в моем сознании, и в нем не было ничего, кроме вопроса, без ответа на который она не могла жить:
– Ты меня больше не любишь, Веня?
Люблю, – подумал я. Люблю. Люблю. Позволь только дотронуться до тебя и понять, что ты живая, а не холодная ледяная кукла-муляж, неизвестно как оказавшаяся со мной рядом в этом автобусе. Позволь мне…
– Веня, скажи это еще, Веня… Что любишь. Иначе я умру рядом с тобой. Ты такой холодный…
– Люблю, – повторил я вслух, едва шевеля губами. – Люблю. Люблю.
– Не надо кричать, я слышу.
– Ты сказала, что я холодный. А мне кажется, наоборот. Сейчас будет остановка в Хадере – ты сможешь встать, иначе могут подумать, что ты вообще неживая, и тогда…
– В Хадере? – голос Алины был удивленным. – В какой Хадере, Веня? Скоро Шереметьево, и нужно расплачиваться с таксистом. У тебя есть деньги? У меня с собой всего сотня. Рублей, а не долларов. И этого может оказаться…
– Погоди, – прервал я ее. – Ты считаешь, что едешь в такси в аэропорт Шереметьево, и я сижу рядом с тобой, и я холоден, как лед, и не обращаю внимания на твои попытки меня обнять…
– Я не понимаю, что с тобой, Веня…
– Я тоже, Алина. Но, пожалуйста, дай мне подумать минуту. Не уверен, что за минуту я что-то пойму, но дай подумать. Помолчи. Просто жди. Хорошо?
– Минута молчания, – улыбнулась Алина.
Господи, – подумал я. Если Алина права (конечно, права, разве есть у меня основания сомневаться?), то сейчас – именно сейчас, а не в какую-то другую минуту – она едет в такси в Шереметьево (зачем? Неужели собралась лететь ко мне, в Израиль – а билет, а виза, а багаж, наконец?), и рядом с ней сижу я – вялый, холодный, будто труп из морозильника. И здесь, со мной, такая же холодная и ничего не понимающая Алина. Но слышу я не ее, сидящую рядом, а настоящую, что в Москве пытается добиться хоть каких-то решений от муляжа, не способного самостоятельно даже повернуть голову. Я слышу Алину, она слышит меня, но это совсем не то, что соединяло нас недавно – если тогда мы составляли как бы единое целое (почему «как бы»? наверное – да, составляли), то сейчас играем роли абонентов на телефонной или какой-то беспроводной линии, мы способны слышать друг друга, но способны ли друг друга понять? Диалог словами – совсем не то, что разговор душ, особенно если видишь не собеседника, не любимую женщину и даже не ее отражение в зеркале, а муляж, наведенную галлюцинацию, собственную фантазию…
Какая фантазия? Вот рука Алина, она все так же холодна и даже холоднее, чем была.
А что мой муляж в Москве? Я не чувствовал его, у него не было со мной никакой связи – или была, но на уровне подсознания?
И что, в конце концов, все это означало? Как происходившее согласовать с законами природы, в справедливости которых я никогда не сомневался и не имел причины сомневаться даже сейчас, когда, казалось бы, нарушился самый справедливый из справедливых закон сохранения массы?