Чернота была вязкой, я не падал в ней, не висел, не поднимался, я в ней просто был, и где-то была Алина, и еще где-то – Валера, а кроме нас троих не было никого.
Алина, – подумал я, и чернота плотнее сжала меня со всех сторон. Алина, у меня не получилось. Я думал, что, раз мы вместе, то все должно получиться, а теперь мы потеряли друг друга, ты меня не слышишь, не ощущаешь, не знаешь.
Алина, – звал я, и она молчала.
Неожиданно я понял, что и не мог услышать ответа. Чернота была вязкой, потому что время застыло. «Глупости, – подумал я. – Если нет времени, нет и мысли. Мысль – последовательность слов и образов. Невозможна мысль вне времени».
«Глупости, – подумал я. – Время для меня течет, остановилось лишь время для внешнего по отношению ко мне мира. Я могу думать, потому что это внутренние процессы, но не могу двигаться, потому что в мире без времени движение невозможно».
«Глупости, – подумал я. – Не может такого быть, чтобы время в одном месте текло, как обычно, а рядом стояло, как телеграфный столб посреди волнующегося пшеничного поля».
«Глупости все это, – думал я. – Если вне меня нет времени, значит, все для меня закончилось, я так и останусь здесь, будто мозг, лишенный тела и поступающей извне информации. Я так и умру, погруженный в собственные мысли и собственный ужас, а может, не умру никогда, ведь если остановилось время, оно не может иметь конца, и так будет тянуться вечно».
Парадокс был неразрешим или выглядел неразрешимым.
Не нужно думать. Думать – значит, пытаться объяснить. О чем бы ни думал, это – попытка понять. Не нужно. Не думай. Стань вязкой липкой чернотой. Пусть погаснет свет – он все равно ничего не освещает, потому что в мире вне времени фотоны не движутся.
Закрыть глаза. Умереть, забыться. Уснуть и видеть сны. Кто это сказал? Не я. Но это правда.
Я закрыл глаза – или мне только показалось, что я это сделал. Я умер, забылся, уснул – и увидел сон.
Мы с Алиной стояли на вершине высокой горы. Гора была крутой, и я не видел ее склонов. Под горой была равнина. Зеленая равнина, поросшая, должно быть, травой. Равнина тянулась до горизонта, а горизонт был так далеко, что, казалось, его нет вовсе.
А неба над нами не было вовсе. Я не понимал, как это возможно, но это было именно так, неба не было, над нами не было вообще ничего, и потому описания оказались излишними, да и попросту невозможными.
Мы стояли и держались за руки. Мы были наги. Мы не смотрели друг на друга, нам это было не нужно. Мы видели друг друга такими, какими были на самом деле.
«Здесь мы родились», – сказала Алина, и мне показалось, что это сказал я.
«Странное место», – отозвался я, и Алине показалось, что это была ее мысль.
«Мы будем здесь жить», – подумали мы одновременно и одновременно поняли, что это не так. Возможно, нам еще доведется сюда вернуться, а возможно, и нет. Но жить во сне нельзя, во сне можно забыться, чтобы накопить силы.
«Ты сильный», – сказала Алина, и мне показалось, что это сказал я.
«Только когда ты со мной», – отозвался я, и Алине показалось, что это была ее мысль.
«Мы всегда будем вместе», – подумали мы одновременно и одновременно поняли, что это еще не так. Мы будем вместе, но для этого нужно проснуться и выполнить то, для чего мы с Алиной родились здесь и для чего отсюда ушли.
Мы сделали шаг и встали на самом краю обрыва. Склон был отвесным, гладким и блестел на солнце, хотя солнца не было, как не было неба, на котором могло быть солнце. Гора казалась высокой, хотя определить ее истинную высоту я не мог. Километр? Десять километров? А может, сотня-другая метров, не более?
«Вы нашли путь», – произнес позади нас приятный низкий голос, и мы с Алиной обернулись. Как и мы, у самого края обрыва, стояли двое – мужчина и женщина. Как и мы, они были наги. Возраст… Почему мы подумали о возрасте? У них не было возраста. Они были всегда.
«Адам», – сказал мужчина.
«Ева», – представилась женщина.
Мы были в Эдемском саду?
Они рассмеялись. Они разглядывали нас с откровенным интересом, но знали о нас гораздо больше, чем мы о них. А что знали мы?
«Отсюда вы пришли в мир», – сказал Адам.
«Это Рай?» – спросила Алина.
Они переглянулись и покачали головами.
«Это мир, где рождаются идеи», – объяснил Адам.
Он не стал продолжать, предполагая, наверно, что для понимания нам достаточно и этих слова.
«Идея любви?» – уточнил я.
«В том числе».
А Ева добавила:
«Вам повезло. За всю историю человечества было всего три случая, подобных вашему».
Мы ждали продолжения, и Адам произнес:
«Мы – первые».
«Первые люди?» – уточнил я.
«Конечно, нет, – улыбнулась Ева. – Мы оказались первыми, чья любовь изменила мир».
«Родственные души!» – воскликнул я.
«Не родственные, – покачал головой Адам. – Родственных, похожих душ много. Совершенно одинаковых – нет».
«Вот оно что"… – протянул я, еще не вполне понимая.
«Мир стал другим, – продолжал Адам, – а когда мы умерли, волновые пакеты наших душ не могли вернуться в мир одновременно, это случается так редко… и потому так редко в мире родственные души находят друг друга, а одинаковые – почти никогда»…
Мы с Алиной молча ждали продолжения, но Ева поднялась на цыпочки, поцеловала Адама в губы, и мы не расслышали сказанных им слов. Он что-то говорил – мысленно или вслух, – и речь его застывала облаком вокруг головы, образуя нимб.
«…всего лишь клон», – был это конец фразы или середина, а может, сказанное вовсе не имело к нам никакого отношения?
Мы не узнали этого.
Адам шагнул в пустоту обрыва, Ева шагнула следом, прозрачный воздух сомкнулся вокруг их тел, вокруг их мыслей, вокруг их сутей.
Мы были одни с Алиной, и пустота звала нас, как зовет к себе, притягивает неизвестность.
«Не ищи объяснений», – подумала Алина, и мне показалось, что это была моя мысль.
Я сделал шаг вперед, и Алина повторила мое движение. Так прыгаешь в воду с высокого трамплина – просто делаешь шаг в пустоту.
Я просто шагнул в пустоту, ощутив блаженство погружения в глубокий прохладный бассейн. На самом деле я не погрузился, а вынырнул – из смерти, из сна, из забвения – в вязкую черноту.
Мне это только показалось в первое мгновение – на самом деле чернота была уже не вязкой, но и пустой она тоже не была. Скорее теплой и мягкой, как диван, на котором я спал в своей израильской квартире. Я понял, что это означало: время больше не стояло на месте, время шло не только во мне, но и вокруг.
«Алина», – сказал я, и она взяла меня за руку.
«Выходим», – сказал я…
Глава восемнадцатая
…и больно ударился коленкой об асфальт.
Асфальт был теплым, шершавым и грязным. Я зашипел от боли и поднялся, потирая рукой коленку. Вспомнил гору, на вершине которой мы с Алиной стояли, и с мгновенным испугом бросил взгляд на свои руки. Мог бы и не смотреть – я был одет, конечно, на мне были те же джинсы и рубашка, в которых я выехал из Кацрина в Тель-Авив. Алина стояла рядом, и, Господи, как она была красива, каштановые волосы волной лежали на плечах, а карие глаза смотрели на меня с удивлением: должно быть, мой взгляд был откровенно изучающим.
– Прости, – улыбнулся я. – Я думал…
– Где мы? – спросила Алина, и я, наконец, увидел не только то, что хотел, но и то, на что должен был обратить внимание сразу.
Мы стояли посреди старой раздолбанной асфальтовой дороги, проходившей по низкому подлеску – по обеим сторонам к дороге подступал густой кустарник, сквозь который вряд ли можно было продраться, а за кустами поднимались деревья, невысокие, с редкой, будто выщипанной кроной. С одной стороны дорога сворачивала вправо в полусотне метрах от нас, а с другой в такой же полусотне метров заканчивалась тупиком, упираясь в огромный куст. Мрачный рокот, перешедший в резкий с присвистом вой, заставил меня поднять голову и проводить взглядом шедший на посадку самолет – машина шла так низко, что, кроме надписи на борту «Lufthanza» и номера 9873, я видел – так мне, во всяком случае, показалось, – лица пассажиров, прильнувших к иллюминаторам. С кем-то я даже встретился взглядами, а может, это была лишь иллюзия, – самолет скрылся за деревьями, рокот стал приглушенным и стих в отдалении. Похоже, посадочная полоса находилась совсем рядом, возможно, за подлеском в какой-то сотне метров от дороги. Судя по тому, что здесь совершали посадку самолеты иностранных компаний, это было все то же Шереметьево – просто оказались мы с Алиной не на шоссе, ведущем из Москвы, а на заброшенной дороге, по которой, возможно, во время строительства аэропорта доставляли грузы и стройматериалы.
Я пошел вперед, подхватив Алину под руку прежде, чем она задала вопрос, на который я не смог бы ответить. Вопрос она все же задала, но не тот, который я ждал.
– Моя сумочка, – сказала она. – Все осталось там. Почему?
– Что почему? – не понял я, пытаясь представить, что ждет нас за поворотом: шума машин я не слышал, значит, до шоссе было далеко, возможно, дорога шла вокруг аэродрома, а может, она и с этой стороны вела в тупик?
– Почему, – повторила Алина, – сумочка, которую я держала в руках, осталась там?
– А, – догадался я, – твой паспорт… Действительно… Не возвращаться же.
– А мы можем? – с сомнением сказала Алина.
– Не знаю. И не хочу пробовать.
– Веня, почему так получается? Иногда мы с тобой – будто одно существо, я думаю твои мысли, а ты мои, и нам не нужно ничего произносить вслух. А иногда – как сейчас – мне кажется, ты очень далеко, за тысячи километров…
– Не знаю, – повторил я. – Как, по-твоему, что там, за поворотом?
Алина покачала головой. Мы действительно были сейчас рядом, но не вместе – чужая женщина, совершенно мне не знакомая, шла сейчас со мной, нет, не со мной даже, а просто нам оказалось по пути. Может, до поворота, может, чуть дальше, а может, она прямо сейчас повернет назад и уйдет, даже не посмотрев в мою сторону. И я не чувствовал по отношению к этой женщине ничего – не знал, почему она оказалась здесь, то есть, помнил, конечно, каждую нашу минуту помнил, но не понимал, для чего они были – эти минуты.