«Я провожу вас, а то уже поздно, и по улице ходят белые медведи, сбежавшие из зоопарка».
Валя удивленно обернулась, она, похоже, впервые слышала от брата столь сложно организованную фразу, да еще и замешанную на фантазии, которая у Валеры, по мнению сестры, всегда была в зачаточном состоянии.
Я не собиралась домой. Впрочем, и у Вали делать было нечего. Положила нож, вытерла руки кухонным полотенцем и сказала:
«Хорошо».
Так это и началось.
Да, ты шла рядом с Валерой, и вы оба молчали. Шли долго, потому что он повел тебя кружной дорогой, хотя от Валиного дома до твоего дойти можно было за десять минут. Шли, молчали, и ты чувствовала, что молчанием он притягивает значительно сильнее, чем если бы распушил перья и принялся говорить, рассказывать, произносить обычные в таких случаях слова…
Он уже привязал тебя к себе своим взглядом, и слова теперь были не нужны, они бы только мешали, он понимал это, а ты – нет, и ты сердилась, хотела прервать нелепое молчание, но не находила слов и оттого сердилась еще больше, не понимала, почему не бросаешь этого человека на полпути и не бежишь домой короткой дорогой, и, не понимая этого, еще больше сердилась, ты будто шла по шершавой колючей поверхности злости, впитывала ее, растила в себе, и вдруг не смогла себя больше сдерживать, встала перед Валерой и потребовала:
«Ну! Скажите же, наконец!»
«Да я, собственно, – пробормотал Валера, – погулять хотел. С вами. И вообще».
Иногда нужны тысячи слов, чтобы объяснить женщине свои ощущения, желания, чувства. Валера обошелся двумя, одно из которых было союзом. И тем не менее, ничего больше говорить было не нужно, ничего и не было сказано, ты стояла перед ним, ему достаточно было протянуть к тебе руки, чтобы обнять, он так и поступил.
Я не помню… Ты сейчас сказал, и я увидела, а раньше я всего этого не знала, думала, что забыла, все было в тумане после того, как Валера вошел в кухню, сказал «Я провожу вас», и до того, как я вдруг обнаружила, что целуюсь с ним на тротуаре под ярким фонарем.
Этот провал в памяти меня так поразил тогда, что я просто не могла сопротивляться.
Нет, Алиночка, не только. А может, и не столько. Ты почувствовала, что знаешь Валеру, что уже видела его когда-то, и голос слышала, и еще тебе показалось, что ты уже с ним целовалась где-то и когда-то.
Дежа вю.
Да, я знаю, это было наваждение, я прибежала домой сама не своя, было уже поздно, мама спала, я специально гремела посудой на кухне и переставляла стулья в своей комнате, хотела, чтобы мама проснулась и спросила «Как погуляла, доченька?», и тогда я бы рассказала ей обо всем, а, рассказывая, все бы вспомнила из того, что забыла. Я хотела, чтобы мама посоветовала, как быть с этим человеком, который мне совершенно не нравился, но притягивал, как притягиваются две половинки магдебургских полушарий.
Вот. Ты сказала это, Алина. Две половинки.
Но этого не могло быть!
Почему?
Потому что моя половинка – ты. Ты!
Конечно. И Валера – тоже.
Да, я теперь понимаю. Наш с тобой клон…
Это было неизбежно – твоя встреча с Валерой, неизбежно было и то, что встретилась ты с ним в тот вечер, когда увидела меня во сне. А наутро нашла потерянную сережку.
Веня, этого не могло быть. К тете Зине приходил другой человек. Я его не видела, но знаю – другой. Не мог то быть Валера. Он никогда даже не намекал мне на знакомство с Зиной. И Валя не говорила – впрочем, она могла и не знать, что она вообще знала о своем брате?
Это был он, Алина.
И в такси…
Да, и в такси.
Но Валера никогда не работал в такси.
Я помню, Алиночка. Скажи мне только одно, родная моя. Я знаю все, что происходило между тобой и Валерой, даже то, что невозможно сказать, потому что… Знаю, и не будем об этом. Но я не понимаю одного. Ответь мне, если можешь.
Да, спрашивай.
Ты была с ним счастлива? Не все время, но хотя бы мгновение. Настоящее счастье, когда мироздание перестает быть.
Я… Не знаю. Я должна сказать: «Нет», но не могу. Я могла бы сказать: «Да», но это будет неправдой. Я не знаю…
Вы встретились на следующий день после того, как у тебя закончились занятия в техникуме… Да, он ждал меня, и это было так обычно, так пресно, так предсказуемо – каждое его слово, и букетик цветов (ландыши, их продавали на каждом углу, каждая вторая девушка шла по улице с таким букетиком), и приглашение в кафе… Как это было банально, если вспомнить. Но я никогда не вспоминала так, как помог мне вспомнить ты. Господи, Алиночка, банальности, если находишься внутри них, обычно представляются откровениями. Лишь при взгляде со стороны – или из другого времени, будущего или прошлого, – банальность видится такой, какая она на самом деле.
Что общего было между нами? Валера рассказывал о своей работе, о приятелях, о каких-то муфтах и переходниках, я пропускала его рассказы мимо ушей, потому что, когда мы встречались, ощущала только его мужское притяжение. Так мне тогда казалось – мужское. На самом деле – это я понимаю сейчас – это было притяжение моей же сути, не мужское, вообще не человеческое. Но если крайности сходятся, если разноименные заряды притягивают друг друга, если свет непременно поглощает тьму и сам поглощается ею, порождая серый рассвет, если все это происходит в мире, то естественной была и моя связь с Валерой – связь не мужчины с женщиной, а двух разноименных зарядов, двух крайностей, света и тьмы.
И родилась серость – ты это хочешь сказать, родная моя?
А что же еще могло родиться?
Я не думала о том, как и почему мы познакомились. Я не вспоминала о Зине и человеке, посетившем ее в день смерти. И о взгляде Валеры, подобном тугой нити, я не вспоминала тоже. Все странное, что сопровождало нашу первую встречу, исчезло из памяти.
Мама иногда спрашивала меня: «Что ты в нем нашла, доченька?» Не то чтобы Валера ей активно не нравился, он был приветлив, помогал по дому, чинил все, что ломалось, ездил с мамой по субботам на рынок и тащил домой тяжелые сумки с продуктами, в общем, был настоящим мужчиной-хозяином, но мама все равно смотрела на него, как на чужеродное тело. «Что ты в нем нашла?» Ей не нравилось, как он замирал перед телевизором, когда показывали хоккейный матч, и как он отмахивался от любого более или менее сложного вопроса – какой бы темы этот вопрос ни касался. Мы много говорили с мамой о будущем, когда Валеры не было или когда он, починив обувной ящик в прихожей, смотрел матч «Спартака» с «Зенитом». Валеру будущее не интересовало совсем. Впрочем, прошлое его не интересовало тоже. Он жил настоящим. И когда мы оставались с ним вдвоем – обычно в его квартире, а не в нашей, в нашей получалось редко, – Валера вел себя так, будто ничего между нами не было раньше и ничего не будет завтра, все вмещается в тот краткий миг, в который втискивается вечность, если мир создается и уничтожается в одно-единственное мгновение. Это было удивительно и, наверное, правильно – так ведь и восточные мудрецы советуют жить на этом свете: будто в следующий миг случится катастрофа, и мир погибнет.
Когда я заводила с ним разговор на эту тему – «Ты живешь, как йог, у тебя интуитивно философское мышление», – Валера смотрел с удивлением, он не понимал, что я хочу сказать, вся восточная философия заключалась для него в песне Высоцкого: «И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь…»
Валера появился на твоем пути не случайно и не случайно оставался с тобой столько времени, не приближаясь и не отдаляясь, не допуская тебя к самой себе и не позволяя видеть мир таким, каким он был на самом деле. Ни ты, ни я – мы оба еще не были готовы к встрече. Действительно, родная, куда нужно было идти, кого и где искать, даже сознавая, что идти нужно и искать обязательно? Это в сказках и легендах герой-рыцарь мог все бросить, надеть кольчугу, взять в руки меч, сесть на коня, поскакать куда глаза глядят и непременно встретить свою любовь в тридевятом царстве…
А мы с тобой? Мы с тобой, Венечка, пытаемся оправдать друг друга, оправдать собственное многолетнее бездействие.
Нет, ты не права. Все эти годы мы должны были жить сами по себе, мы не могли встретиться, не настало время.
Валера пришел ко мне, чтобы помешать нам с тобой быть вместе?
Нет, не так. Он пришел, чтобы помочь нам встретиться. Это клон нашей сути.
Что мы можем с ним сделать?.. Что может жизнь сделать со смертью, кроме одного: бежать от нее… Куда? В ту же смерть, потому что по жизни от нее не скроешься.
Значит, нужно идти в смерть?
Ты сказала это первая.
Ты подсказал мне.
Я не хочу. Я тоже. Я боюсь, мой хороший. Мне тоже страшно, родная моя. Он ждет, когда мы придем. Мы придем, чтобы вернуться. Ты знаешь дорогу назад – оттуда?
Я и туда дороги, к счастью, не знаю.
Дай мне руку, отпусти меня из своих мыслей, какое яркое солнце. И кто эти двое, идущие по тропинке нам навстречу?
Я вижу, родная, и ты тоже видишь и понимаешь.
Это мы, да?
Глава двадцать первая
Шторы в палате были опущены, чтобы яркий солнечный свет не падал на циферблаты и экраны мониторов, стоявших, будто солдаты в строю почетного караула, вдоль стены, выкрашенной в безучастный зеленоватый цвет. Линии на экранах, подобные бесконечным змеям, вяло шевелились, демонстрируя собравшимся в палате врачам, что пациент скорее жив, чем мертв, хотя, по мнению большинства участников консилиума, лучше бы ему, бедняге, оказаться мертвым – проще и для него, и для медицины, не способной пока исправлять несовместимые с жизнью повреждения.
Бородулин наверняка придерживался бы иного мнения, но его никто не спрашивал по той причине, что никому в голову не приходило, что следователь находится в полном сознании, все видит, а понимает даже больше, чем можно было бы ожидать от мозга, третий час получавшего кислород из аппарата искусственной вентиляции легких. Глаза Бородулина были закрыты (он их не сам закрыл, это сделал санитар в «скорой», которому жутко было смотреть в прозрачно-глубокие зрачки, веки при прикосновении лопнули, санитар отдернул руку и больше к этому живому, но хрупкому, как стекло, человеку не прикасался), однако он видел все, происходившее в палате, а слух был обострен настолько, что он слышал не только разговоры врачей, столпившихся у мониторов, но и шепот нянечек в коридоре за плотно закрытой дверью, и щебет воробьев за так же плотно прикрытыми окнами, и еще какие-то звуки, которые, как он сразу понял, к этой реальности отношения не имели.