Но это не была история о свидании двух юных влюбленных у реки. Поэтому я поплескал себе в лицо водой и отошел за дерево, чтобы переодеться в чистую рубашку. А Денна окунула голову в воду, чтобы остыть. И ее блестящие волосы сделались черными, как чернила, пока она не отжала их руками.
Потом мы уселись на камень и стали отдыхать, болтая ногами в воде и наслаждаясь обществом друг друга. Мы съели одно яблоко на двоих, передавая его друг другу после каждого укуса – это почти как целоваться, если ты раньше никогда не целовался.
Ну и я все-таки сумел уговорить Денну спеть. Один куплет из «Пойдем купаться», куплет, который я никогда раньше не слышал – подозреваю, она его тут же при мне и сочинила. Я не стану его повторять: она же мне его спела, а не вам. Ну и, поскольку это история не о свидании двух юных влюбленных у реки, тут он, в общем-то, ни при чем, и я оставлю его себе.
Глава 73Хрюши
Вскоре после того, как яблоко кончилось, мы с Денной вынули ноги из воды и стали собираться. Я подумывал было пойти босиком: ногам, которые бегали по тарбеанским крышам, даже самая колючая лесная подстилка нипочем. Но я не хотел выглядеть некультурным, и потому натянул носки, невзирая на то что они были влажные и липкие от пота.
Зашнуровывая башмак, я услышал в лесу слабый шум, где-то за купой толстых сосен.
Я тихо протянул руку к Денне, коснулся ее плеча, чтобы привлечь внимание, и прижал палец к губам.
«Что такое?» – беззвучно спросила она.
Я подошел ближе, осторожно ступая, чтобы производить как можно меньше шума.
– Я, кажется, что-то услышал, – сказал я, наклонившись голова к голове. – Пойду посмотрю, что там.
– Черта с два! – шепнула она. Ее лицо белело в тени сосен. – Именно это сказал мне Ясень вчера ночью, перед тем как уйти. Пропади я пропадом, если допущу, чтобы и ты у меня тоже исчез.
Я не успел ответить: за деревьями снова послышался шум. Зашелестел подлесок, хрустнула упавшая сосновая ветка. Шум становился все громче, и я начал различать, как в лесу сопит и ворочается что-то большое. А потом послышалось низкое, звериное хрюканье.
Это не человек. И не чандрианы. Однако мое облегчение продлилось недолго: я снова услышал хрюканье и треск. Дикий кабан – наверное, к реке направляется.
– Спрячься за меня, – сказал я Денне. Большинство людей не представляют, насколько опасны дикие кабаны, особенно по осени, когда самцы бьются, выясняя, кто тут главный. И симпатия тут не поможет. У меня не было ни источника, ни связи. У меня даже крепкой палки при себе не было. Удастся ли его отвлечь несколькими оставшимися у меня яблоками?
Кабан протиснулся через свисающие ветки соседней сосны, фыркая и похрюкивая. Он был, наверное, вдвое тяжелее меня. Подняв глаза и увидев нас, он издал громкое гортанное хрюканье. Зверь задрал голову, подергивая пятачком, пытаясь уловить наш запах.
– Не беги, а то он за тобой погонится, – вполголоса сказал я, медленно выступая вперед и загораживая собой Денну. За неимением лучшего я достал свой складной ножичек и открыл его большим пальцем. – Отходи назад и войди в воду. Они не очень хорошо плавают.
– А по-моему, она не опасна, – сказала Денна у меня за спиной обыкновенным голосом. – По-моему, она не злится, ей просто любопытно. – Она помолчала. – Не то чтобы я не ценила твои благородные порывы, и все такое…
Приглядевшись, я увидел, что Денна права. Это был не хряк, а матка, и под слоем грязи виднелся розовый бок домашней свиньи, а не бурая щетина дикого кабана. Свинья соскучилась, опустила голову и принялась рыться в кустарнике под соснами.
Я только тут обнаружил, что стою в борцовской позе, пригнувшись и выставив одну руку вперед. В другой руке я сжимал свой жалкий складной ножичек, такой крохотный, что он и яблоко-то не мог разрезать с одного раза. А хуже всего то, что я был в одном башмаке. Я был смешон: безумен, как Элодин в свои худшие дни.
Щеки у меня вспыхнули, и я понял, что сделался красным как свекла.
– Тейлу милосердный, ну я и придурок!
– На самом деле, это довольно лестно, – сказала Денна. – За исключением некоторых довольно противных хвастунов в пивных, не припомню, чтобы кто-нибудь прежде бросался меня защищать.
– Ну да, конечно! – ответил я, не поднимая головы, натягивая второй носок и башмак. Я был слишком смущен, чтобы смотреть ей в глаза. – Всякая девушка мечтает, чтобы ее спасли от домашней хрюшки!
– Да нет, серьезно.
Я поднял голову и увидел в ее глазах мягкую усмешку, но не насмешку.
– Ты выглядел таким… свирепым. Словно ощерившийся волк. – Она остановилась, посмотрела на мои волосы: – Или, скорее, лис. Слишком ты рыжий для волка.
Я поуспокоился. Лучше уж ощерившийся лис, чем полоумный придурок в одном башмаке.
– Только ты нож держишь неправильно, – сказала она как ни в чем не бывало, кивая на мою руку. – Если бы ты и в самом деле кого-нибудь пырнул, рука бы соскользнула, и ты бы распорол себе большой палец. – Она взяла меня за руку и слегка переместила пальцы. – Если держать вот так, большой палец останется цел. Минус в том, что ты теряешь подвижность запястья.
– А тебе что, часто приходилось драться на ножах? – изумился я.
– Ну, гораздо реже, чем ты мог бы подумать, – ответила она, лукаво улыбнувшись. – Это еще одна страница из той зачитанной книжонки, которой вы, мужчины, так любите руководствоваться, ухаживая за нами. – Она раздраженно закатила глаза: – Не счесть мужчин, которые пытались соблазнить меня лишиться добродетели, обучая, как ее защищать!
– Никогда не видел, чтобы ты ходила с ножом, – заметил я. – А почему?
– А зачем мне с ножом-то ходить? – спросила Денна. – Я же хрупкий цветочек, и все такое. Женщина, которая разгуливает с ножом, напрашивается на неприятности.
Она сунула руку глубоко в карман и достала длинную, узкую полоску металла, блестящую с одного края.
– Но вот женщина, которая держит нож при себе, готова противостоять неприятностям. В общем и целом, проще выглядеть безобидной. Меньше проблем наживешь.
Если я не вздрогнул, то лишь потому, что она вела себя как ни в чем не бывало. Ее нож был не намного больше моего, но это не был складной ножичек. Это была прямая полоска металла с тонкой кожаной обмоткой на рукояти. Она явно была не предназначена для того, чтобы резать еду или выполнять какие-нибудь мелкие работы у костерка. Она была куда больше похожа на хирургический ланцет из медики, острый, как бритва.
– Как ты ухитряешься носить его в кармане и не порезаться?
Денна повернулась боком и показала:
– У меня в кармане внутри прорезь. Нож пристегнут к ноге. Для того-то он такой плоский. Так что совсем не видно, что он у меня есть.
Она стиснула кожаную рукоятку и показала мне руку с ножом.
– Вот. Большой палец надо держать вдоль плоской части лезвия.
– Ты что, пытаешься соблазнить меня лишиться добродетели, обучая, как ее защищать? – спросил я.
– Да какая у тебя добродетель! – расхохоталась Денна. – Мне просто не хочется, чтобы ты порезал свои изящные руки в следующий раз, как соберешься защищать деву от свиньи! – Она склонила голову набок. – Да, кстати! А ты знаешь, что, когда ты злишься, глаза у тебя…
– Гей, хрюши! – донесся из-за деревьев голос, сопровождаемый глухим звяканьем колокольчика. – Хрюша-хрюша-хрюша…
Жирная свиноматка вскинула голову и затрусила обратно сквозь кусты, на голос. Денна улучила минуту и снова спрятала свой нож, я подобрал котомку. Мы пошли вниз по ручью следом за свиньей и увидели человека, вокруг которого толклось с полдюжины откормленных маток. Там же был старый щетинистый хряк, а под ногами путалась пара десятков разновозрастных поросят.
Свинопас поглядел на нас с подозрением.
– Эгей! – заорал он. – Не боись! Воны не кусять!
Свинопас был тощий, выдубленный солнцем, с жидкой клочковатой бороденкой. На его длинном посохе болтался грубый бронзовый колокольчик, а через плечо была перекинута потрепанная сума. Пахло от него далеко не так противно, как вы могли бы подумать: свиньи, пасущиеся на вольном выгуле – животные довольно чистоплотные, куда чище тех, кого держат в загоне. Впрочем, даже если бы от него воняло, как от свиньи в загоне, я был бы не в претензии: мне на своем веку и не такое нюхать случалось.
– А я-т се думаю, чегой-т тако по речке слушно, – сказал свинопас. Говор у него был такой густой и нажористый, что аж на ощупь чувствовалось. Мама называла такой выговор «высокогорным», потому что его можно встретить только в глухих деревушках, затерянных где-нибудь в горных долинах, почти не имеющих связи с внешним миром. Даже в таких глубоко провинциальных городках, как Требон, местные в наше время говорят почти грамотно. Прожив так много времени в Тарбеане и Имре, я годами не слышал настолько ярко выраженного диалекта. Должно быть, дядька вырос в каком-то очень уж глухом уголке, по всей вероятности, действительно высоко в горах.
Он подошел, искоса поглядел на нас. Обветренное лицо было угрюмым.
– Чегой-т вы тут, га? – с подозрением спросил он. – А я-т се думаю, не то поет хтось…
– Эт сеструха моя, – объяснил я, кивая в сторону Денны. – Голосок у ней приятный, га? – Я протянул ему руку. – Здрасть, наше вам, судырь. Мине Ковутом звать.
Он явно был ошеломлен, когда я заговорил, и большая часть его угрюмой подозрительности сразу развеялась.
– Наше вам, рад знакомствию, судырь Ковут, – ответил он, протягивая руку в ответ. – Нечасто встренешь хлопца, что по-нормальному балакаить. У припортовых говор такой, быдта рот шерстью набит.
Я рассмеялся:
– У мине батя говаривал: «В роте шерсть – и в бошке шерсть!»
Он ухмыльнулся и потряс мою руку:
– А мине звать Скойван Шеммельпфенниг.
– Ну и имечко у табе, королю под стать! – заметил я. – Ты сильно обидишься, если я табе стану звать просто Шем?
– Дык дружбаны мои все так и кличуть, – ухмыльнулся свинопас, хлопнув меня по спине. – Шем – оно нормально для славных ребятишек навроде вас.