В отчаянии я перескочил на обугленные ветви дуба. Я ухватился за ветку, но она сломалась под моим весом. Я кубарем полетел сквозь сучья, ударился головой и провалился во тьму.
Глава 82Вяз и ясень…
Очнулся я в постели. В комнате. В трактире. Это было единственное, что я понял. Ощущение было такое, словно меня огрели по голове церковью.
Меня помыли и перевязали. Чрезвычайно старательно перевязали. Кто-то счел необходимым залечить все мои свежие травмы, независимо от того, насколько они были серьезны. У меня была перебинтована голова, грудь, колено и одна ступня. Кто-то промыл и перевязал даже мелкие ссадины у меня на руках и рану от ножа, которую три дня назад нанесли мне Амброзовы головорезы.
Самым серьезным из всего этого казалась мне шишка на голове. Она пульсировала, гудела, и, когда я попытался приподнять голову, голова у меня закружилась. Перемещение выглядело как лекция по карательной анатомии. Я свесил ноги с кровати и поморщился: «Глубокая травма медиально-полонной мышцы правой ноги». Я сел: «Косое растяжение хряща плавающих ребер». Поднялся на ноги: «Небольшое растяжение суб… транс… черт, как же оно там называется?» Я представил себе лицо Арвила, хмурящегося на меня из-за своих круглых очков.
Мою одежду выстирали и зачинили. Я оделся, стараясь двигаться помедленнее, смакуя многочисленные занятные новости, что сообщало мне мое тело. Хорошо еще, что в комнате не было зеркала, я понимал, что выгляжу как побитый. Повязка на голове изрядно мешала, но я решил ее не снимать. Судя по тому, как я себя чувствовал, возможно, повязка была единственным, что не давало моей голове развалиться на части.
Я подошел к окну. Небо было затянуто тучами, и в сером пасмурном свете город выглядел ужасно: повсюду гарь и пепел. Лавка напротив трактира была раздавлена, будто кукольный домик под солдатским сапогом. Люди медленно разбирали завалы. Тучи были плотные, так что определить время я не мог.
Я услышал слабый сквознячок – это отворилась дверь. Я обернулся и увидел в дверях молодую женщину. Юная, милая, неприметная – одна из тех девушек, что всегда работают в трактирчиках вроде этого и зовутся обычно Нелли. Нелл. Одна из тех девушек, что проводят жизнь в вечном страхе, потому что трактирщик сердитый и несдержан на язык, да и руки распускать не стесняется. Она уставилась на меня, явно удивленная тем, что я встал с кровати.
– Никто не погиб? – спросил я.
Она покачала головой:
– Парень у Лирамов руку сломал, довольно скверно. Да еще обожгло кой-кого, и все такое…
Я почувствовал, как все тело у меня расслабилось.
– Напрасно вы встали-то, сэр. Доктор говорит, вы могли и вовсе не очнуться. Отдыхали бы вы.
– А… а родственница моя в город не вернулась? – спросил я. – Та девушка, что была на хуторе Маутенов? Она тоже здесь?
Женщина покачала головой:
– Нет, сэр, только вы.
– А сколько времени?
– Ужин пока еще не готов, сэр. Но я вам принесу чего-нибудь покушать, если хотите.
Моя котомка лежала возле кровати. Я вскинул ее на плечо – она была странно легкой теперь, когда внутри не было ничего, кроме чешуйки и лоденника. Я огляделся в поисках башмаков, потом вспомнил, что я их сбросил прошлой ночью, чтобы обеспечить себе лучшее сцепление с крышами.
Я вышел из номера. Девушка тащилась за мной. Я спустился в общий зал. За стойкой стоял все тот же мужик, все с той же кислой миной.
Я подошел к нему.
– Моя родственница, – спросил я, – она в городе?
Мужик за стойкой обратил свой кислый взгляд на дверь, из которой я вышел, откуда как раз показалась девушка.
– Бога ради, Нелл, какого черта ты позволила ему встать? Вот же ума Бог дал: меньше, чем собаке!
Значит, ее и в самом деле зовут Нелл. Я счел бы это забавным – при других обстоятельствах.
Он обернулся ко мне и улыбнулся – улыбка у него была не менее кислой.
– Господи, парень, что, болит лицо-то? Умереть можно! – Он фыркнул над собственной шуточкой.
Я зыркнул на него исподлобья:
– Я спрашивал про свою родственницу!
Он покачал головой:
– Не возвращалась она. Да туда ей и дорога, одни неприятности от нее.
– Принесите хлеба, фруктов и мяса какого-нибудь, что там у вас есть на кухне готового, – распорядился я. – И бутылку авеннийского фруктового вина. Земляничного, если есть.
Он облокотился на стойку и насмешливо вскинул бровь. Его кислая мина расплылась в покровительственной улыбочке:
– Незачем так спешить, сынок! Теперь, раз уж ты встал, с тобой захочет побеседовать констебль.
Я стиснул зубы, чтобы не брякнуть первое, что пришло на ум, и перевел дух.
– Послушайте, последние два дня у меня выдались на редкость неприятные, у меня болит голова, причем так болит, что вам ума не хватит вообразить, и вдобавок моя подруга, возможно, попала в беду. – Я воззрился на него с ледяным спокойствием. – Мне не хотелось бы доводить дело до неприятностей. Поэтому я вас прошу, вежливо прошу, принести мне то, что я сказал. – Я достал кошелек. – Будьте так любезны.
Он смотрел на меня. Его лицо мало-помалу изменялось от закипающего гнева.
– Ах ты ж, нахальный сопляк! Научись разговаривать вежливо, а не то гляди, усажу и привяжу тебя к стулу, пока констебль не придет!
Я бросил на стойку железный драб, крепко стиснув в кулаке второй такой же.
Трактирщик насупился:
– Это что такое?
Я сосредоточился и почувствовал, как в мою руку постепенно проникает холод.
– Чаевые, – сказал я. Над драбом поднялась и заклубилась тоненькая струйка дыма. – За быстрое и вежливое обслуживание!
Лак на стойке начал пузыриться и обугливаться. Вокруг драба расползалось черное кольцо. Дядька уставился на него молча и испуганно.
– А теперь принесите мне то, о чем я просил, – сказал я, глядя ему в глаза. – И еще мех с водой. Или я спалю это заведение прямо у вас над головой и попляшу среди пепла на ваших липких, обугленных костях.
Я поднялся на вершину холма с серовиками. Котомка у меня была набита. Я шел босиком, запыхался, голова у меня гудела. Денны нигде видно не было.
Торопливо обыскав вершину, я нашел все свои раскиданные пожитки там, где я их оставил. Оба одеяла. Мех был почти пуст, но, если не считать этого, все остальное было на месте. Денна, должно быть, просто отошла в кусты, повинуясь зову природы.
Я стал ждать. Я ждал куда дольше разумного. Потом я принялся звать ее: сначала вполголоса, потом все громче и громче, хотя голова у меня отзывалась на крик болью. Наконец я просто сел и остался сидеть. Я не мог думать ни о чем, кроме того, что Денна ушла одна, измученная, страдая от жажды, не понимая, где находится. Что же она подумала, а?
Потом я немного перекусил, пытаясь сообразить, что делать дальше. Подумал было откупорить вино, но понял, что это скверная идея: у меня наверняка небольшое сотрясение мозга. Поборол иррациональный страх, что Денна могла впасть в бред и уйти в лес и что мне надо идти ее искать. Я подумывал развести костер, чтобы она его увидела и вернулась…
Но нет. Я знал, что она просто ушла. Очнулась, увидела, что меня нет, и ушла прочь. Она же сама сказала, когда мы уходили из трактира в Требоне: «Я всегда ухожу оттуда, где мне не рады. Все, что нужно, я могу добыть по дороге». А вдруг она подумала, что я ее бросил?
Так или иначе, я нутром чуял, что ее здесь уже давно нет. Я собрал котомку. Потом – на всякий случай: вдруг я ошибаюсь? – написал записку с объяснениями, что произошло и что я буду в течение суток ждать ее в Требоне. Я угольком написал ее имя на одном из серовиков и начертил стрелочку в ту сторону, где оставил всю еду, которую принес с собой, бутылку воды и одно из одеял.
И ушел. Настроение у меня было не самое приятное. И мысли мои были отнюдь не добрые.
Когда я вернулся в Требон, на город спускались сумерки. Я прошелся по крышам – несколько осторожней обычного. Я не собирался полагаться на свое чувство равновесия раньше, чем через несколько дней, когда моя голова придет в порядок.
Но все равно, залезть на крышу трактира и забрать оттуда свои башмаки было невеликим подвигом. Отсюда в сумерках городок выглядел мрачно. Передний фасад церкви полностью обрушился, чуть ли не треть города была опалена огнем. Некоторые здания просто слегка обуглились, но от многих остались только пепел да головешки. Видимо, невзирая на все мои усилия, когда я потерял сознание, пожары разыгрались с новой силой.
Я посмотрел на север и увидел вершину холма с серовиками. Я надеялся увидеть мерцающий там костер, но никакого костра, разумеется, не было.
Я дошел до плоской крыши ратуши и по лестнице забрался на резервуар. Он был почти пуст. На самом дне плескалась вода в несколько футов глубиной, намного ниже моего ножа с пришпиленной к стенке обугленной щепкой. Это объясняло, почему город в таком состоянии. Когда уровень воды опустился ниже моей импровизированной сигалдри, пожары вспыхнули снова. Однако же это позволило ненадолго остановить огонь. Если бы не это, глядишь, города бы и вовсе не осталось.
В трактире множество угрюмых, перемазанных сажей людей собиралось, чтобы выпить и потолковать. Моего кисломордого приятеля нигде было не видать, но у стойки собралась группка горожан, которые что-то взбудораженно обсуждали.
Мэр с констеблем тоже были тут. Едва заметив меня, они утащили меня в отдельную комнату, потолковать.
Я держался сурово, поджав губы. После событий последних нескольких дней двум пузатым старикашкам было трудновато задавить меня авторитетом. Они это чувствовали, и им было не по себе. У меня болела голова, я был не в настроении объясняться и был вполне готов терпеть неловкое молчание. Из-за этого они говорили довольно много и, задавая свои собственные вопросы, рассказали мне почти все, что я хотел знать.
Город, к счастью, пострадал не сильно. Из-за того что был праздник урожая, пожар никого спящим не застал. Много было ушибов, спаленных волос и людей, которые надышались дымом, но, если не считать нескольких серьезных ожогов и того парня, которому перешибло руку падающим бревном, мне, похоже, досталось больше всех.