Я открыл, полистал страницы. Книжица была написана писцом старой школы, мелким, тонким, неразборчивым почерком.
– Похоже на мемуары.
– Какие именно мемуары? Где бы ты ее разместил по отношению к другим мемуарам?
Продолжая листать страницы, я обнаружил тщательно нарисованную карту.
– На самом деле, это, похоже, путевые заметки.
– Ага, – сказала Фела. – Ну, и где бы ты ее расположил в отделе мемуаров-путевых заметок?
– Я бы расположил их по географическому принципу, – ответил я. Игра доставляла мне удовольствие. Я перелистнул еще несколько страниц. – Атур, Модег и… Винт? – Я нахмурился и посмотрел на корешок книги. – Сколько же ей лет? Винт был поглощен Атуранской империей более трехсот лет тому назад.
– Более четырехсот лет, – поправила Фела. – Ну и куда ты поставишь путевые заметки о стране, которой больше не существует?
– Тогда она, скорее, историческая… – ответил я, уже не так уверенно.
– А если она неточная? – не отставала Фела. – Если она основана скорее на слухах, чем на личном опыте? А если это вообще художественная литература? Пару веков назад романы в форме путевых заметок были очень популярны в Модеге.
Я закрыл книжку и медленно сунул ее обратно на полку.
– Я начинаю понимать, в чем проблема… – задумчиво сказал я.
– Ничего подобного, – откровенно сказала Фела. – Ты всего лишь мельком увидел часть проблемы.
Она указала на громоздящиеся вокруг шкафы:
– Допустим, завтра тебя сделали магистром архивов. Сколько времени тебе потребуется, чтобы все это привести в порядок?
Я окинул взглядом бесчисленные полки, уходящие во тьму.
– Это работа на всю жизнь…
– По всей видимости, одной жизни маловато будет, – сухо возразила Фела. – Тут три четверти миллиона томов с лишним, и это не считая глиняных табличек, свитков и фрагментов из Калуптены… – Она махнула рукой.
– И вот ты потратишь годы, разрабатывая идеальную систему организации. Там даже будет подходяшее место для твоих исторически-вымышленных путевых заметок-мемуаров. Вы со скрибами проведете десятки лет, мало-помалу идентифицируя, сортируя и перераспределяя десятки тысяч книг. – Она посмотрела мне в глаза: – А потом ты помрешь. И что дальше?
Я начал понимать, к чему она клонит.
– Ну, в идеальном мире следующий магистр архивов должен продолжить мое дело с того места, на котором остановился я, – сказал я.
– Да здравствует идеальный мир! – ехидно сказала Фела, развернулась и повела меня дальше между полок.
– Я так понимаю, у нового магистра архивов обычно есть свои взгляды на то, как все следует организовать?
– Ну, не всегда, – призналась Фела. – Иногда несколько магистров один за другим работают по одной и той же системе. Но рано или поздно появляется кто-то, кто уверен, что уж он-то знает, как следует все устроить, – и все опять начинается с нуля.
– И сколько разных систем тут присутствует? – я заметил слабый красный отсвет, прыгающий вдали между полками, и указал на него.
Фела повернула в другую сторону, уходя от лампы и ее владельца.
– Ну, смотря как считать, – вполголоса ответила она. – За последние триста лет – как минимум девять. Хуже всего было лет пятьдесят назад, когда в течение пяти лет сменились четыре магистра архивов. В результате скрибы разбились на три фракции, у каждой была своя система каталогов и каждая твердо верила, что именно их система – наилучшая.
– На гражданскую войну смахивает, – сказал я.
– На священную, точнее, – сказала Фела. – Такая тихая, продуманная священная война, в которой каждая из сторон была уверена, что именно они-то и спасают бессмертную душу архивов. Они воровали книги, которые уже были расставлены по другой системе. Прятали книги друг от друга или переставляли их местами на полках.
– И долго все это тянулось?
– Почти пятнадцать лет, – сказала Фела. – Могло бы тянуться и по сей день, но скрибы магистра Толема в конце концов сумели украсть каталожные журналы магистра Ларкина и сожгли их. Ларкинцы после этого работать больше не могли.
– И что, мораль истории в том, что книги внушают людям небывалые страсти? – мягко поддел я. – Потому и приходится проверять читальные норки?
Фела показала мне язык.
– Мораль истории в том, что здесь царит жуткий бардак. Когда толемцы сожгли каталоги ларкинцев, мы практически «потеряли» почти двести тысяч книг. Это же были единственные записи, где было указано местоположение тех книг. А еще пять лет спустя Толем умирает. И угадай, что происходит дальше?
– Новый магистр архивов решил снова начать с чистого листа?
– Это как бесконечный ряд недостроенных домов, – сердито сказала Фела. – Искать книги по старой системе легко, так и строится новая система. Тот, кто строит новый дом, таскает стройматериалы из того, что было построено раньше. При этом старые системы никуда не деваются, от них остаются обломки и развалины. Мы до сих пор находим залежи книг, которые скрибы прятали друг от друга много лет назад.
– Чувствуется, что для тебя это больное место, – с улыбкой заметил я.
Мы дошли до лестницы, и Фела обернулась ко мне:
– Это больное место любого скриба, кто провел в архивах дольше двух дней. В «книгах» люди скандалят, когда у нас уходит больше часа на то, чтобы принести им то, что они просили. Они не понимают, что это совсем не так легко, как подойти к полочке «история амир» и достать оттуда книжку.
Она отвернулась и стала подниматься по лестнице. Я молча следовал за ней, привыкая к новому взгляду на вещи.
Глава 91Достойная добыча
После этого осенняя четверть пошла для меня как нельзя лучше. Фела мало-помалу знакомила меня с внутренним устройством архивов, и я проводил все свободное время, шастая по архивам и пытаясь откопать ответы на тысячу своих вопросов.
Элодин занимался тем, что, в принципе, могло бы сойти за обучение, хотя по большей части он, похоже, предпочитал не столько проливать свет на природу имен, сколько сбивать меня с толку. Мои успехи были столь незначительны, что иной раз я спрашивал себя, стоит ли тут вообще говорить об успехах.
Время, оставшееся от учебы и изысканий в архивах, я проводил на дороге в Имре и обратно, не ища имя надвигающегося зимнего ветра, но, по крайней мере, бросая ему вызов. Больше всего шансов найти Денну было в «Эолиане», и чем сильнее портилась погода, тем чаще я встречал ее там. К тому времени как выпал первый снег, мне обычно удавалось застать ее один раз из трех.
Увы, мне нечасто удавалось получить ее целиком в свое распоряжение: она обычно бывала не одна. Как и говорил Деох, она была не из тех девушек, которые подолгу остаются одни.
Но я все равно продолжал ходить. Почему? Потому что каждый раз, как она меня видела, внутри нее вспыхивал какой-то свет, на миг заставляя ее просиять. Она вскакивала, подбегала ко мне, хватала под руку. И, улыбаясь, подводила к столику и знакомила со своим очередным кавалером.
Я познакомился с большинством из них. Никто из них не был ее достоин, и потому я презирал и ненавидел их. Они же в свою очередь ненавидели и опасались меня.
Но мы были друг с другом любезны. Неизменно любезны. Это была своего рода игра. Он приглашал меня присесть, я угощал его выпивкой. Мы болтали втроем, его глаза мало-помалу темнели при виде того, как она мне улыбается. Он поджимал губы, слушая, как она хохочет в ответ на мои шутки, истории, песенки…
Все они вели себя одинаково, пытаясь продемонстрировать власть над нею разными мелкими жестами. Взять за ручку, поцеловать, небрежно приобнять за плечи.
Они цеплялись за нее с отчаянной решимостью. Некоторые из них просто злились на мое присутствие, видя во мне соперника. Но у других в глубине глаз с самого начала виднелось испуганное понимание. Они понимали, что она их бросит, и не понимали почему. И они цеплялись за нее, как моряки, потерпевшие кораблекрушение, цепляются за скалы, невзирая на то что о них можно разбиться насмерть. Их мне было почти что жаль. Почти что.
Поэтому они меня ненавидели, и ненависть проглядывала у них в глазах, когда Денна этого не видела. Я предлагал еще раз угостить очередного кавалера выпивкой, но он настаивал на том, чтобы угостить меня, а я любезно соглашался, и благодарил, и улыбался ему.
«Я знаю ее дольше, – говорила моя улыбка. – Ну да, ты бывал в кольце ее рук, пробовал на вкус ее губы, чувствовал ее тепло, а мне этого не дано. Но есть некая ее часть, отведенная только мне. Тебе до нее не дотянуться, сколько ты ни пытайся. И когда она тебя бросит, я по-прежнему буду рядом, по-прежнему буду ее смешить. Мой свет сияет в ней. Я буду рядом и тогда, когда твое имя она давно забудет».
Много их было. Она проходила их насквозь, как перо через мокрую бумагу. И бросала, разочарованная. Или они, отчаявшись, оставляли ее, в тоске, в печали, но до слез никогда не доходило.
Раза два я видел ее в слезах. Но не из-за мужчин, которых она потеряла или бросила. Она тихо плакала из-за себя самой, потому что в душе у нее была какая-то страшная рана. Я не мог понять, что это за рана, а спросить не осмеливался. Вместо этого я просто говорил что мог, чтобы снять боль, и помогал ей закрывать глаза на мир вокруг.
Время от времени я говорил о Денне с Вилемом и Симмоном. Они были верными друзьями и делились со мной разумными советами и сострадательным сочувствием примерно в равных долях.
Состраданием я дорожил, а вот советы были более чем бесполезны. Они побуждали меня сказать ей всю правду, открыть перед ней свое сердце. Ухаживать за ней. Писать стихи. Дарить розы.
Розы! Они ее не знали. Как ни ненавидел я мужчин Денны, они преподали мне урок, которого иначе мне бы получить было негде.
– Ты одного не понимаешь, – объяснял я Симмону в один прекрасный день, сидя на скамье у столба. – В Денну все время кто-нибудь влюбляется. Ты представляешь, каково ей? Как это утомительно? Я – один из немногих ее друзей. И этим я рисковать не стану. Не стану я кидаться на нее. Она этого не хочет. Я не собираюсь становиться одним из сотни ухажеров с телячьими глазами, которые таскаются за ней, словно одуревшие от любви бараны.