– Что-что?
– Ну, они время от времени встречаются нам по дороге.
Я снова указал на серый камень, выглядывающий из-за вершин невысоких придорожных деревьев. Как и большинство серовиков, то был грубо вытесанный прямоугольный блок высотой футов в двенадцать. Окружившие его фургоны выглядели довольно хрупкими рядом с этой махиной.
– Я слышал, что их называют «стоячими камнями», но я видел много таких камней, которые не стояли, а лежали на боку. Когда мы встречаем такой камень, мы всегда останавливаемся возле него на целый день, разве что мы ужасно спешим…
Я остановился, сообразив, что что-то слишком много болтаю.
– Я их знаю под другим названием. Путевые камни… – негромко сказал Бен. Он выглядел старым и усталым. Немного погодя он спросил: – А почему вы останавливаетесь, когда встречаете такой камень?
– Ну, просто так принято. Это отдых в пути. – Я поразмыслил. – Наверно, считается, что они приносят удачу…
Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать.
– Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.
Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.
Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.
Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.
– Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?
Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:
– Не слишком ли ты навязчив, милый?
– Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.
Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:
– Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся!
Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.
Отец тоже меня поцеловал.
– Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.
Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.
– Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?
Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.
– Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.
Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:
В окне пылает золотой закат,
В вечерний час я жду тебя одна,
Ты должен был давно прийти назад,
Но ждет любовь, тебе верна!
Отец отвечал:
В вечерний час я повернул домой,
При отблесках последнего луча,
Вокруг темно и слышен ветра вой,
Но светит мне родной очаг!
Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.
Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.
– С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.
– А почему мы останавливаемся возле серовиков?
– Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.
Он помолчал.
– Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..
Как тягокамень, даже в наших снах,
Стоячий камень на пути стоит,
Все глубже в Фейе он тебя манит,
Ключ-камень путь откроет сквозь холмы
Туда, где что-то, что-то, что-то… мы.
Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.
– Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?
Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.
– А что такое «тягокамень»? – спросил я.
– Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.
Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:
– Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?
– А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине.
Он снова подергал себя за губу и нахмурился.
– Сын мой, даже если ты все забудешь, помни одно. Поэт – это музыкант, который не умеет петь. Слова вынуждены искать путь к разуму человека прежде, чем добраться до сердца, а у многих людей разум – мишень прискорбно мелкая. Музыка же трогает сердце напрямую, независимо от того, насколько мелок или упрям разум слушателя.
Мать несколько неженственно фыркнула:
– Сноб! Ты просто стареешь. – Она театрально вздохнула. – На самом деле, в том-то вся и трагедия. Второе, что покидает человека – это его память.
Отец негодующе напыжился, но мать не обратила на него внимания и сказала мне:
– Кроме того, единственный обычай, который заставляет труппы останавливаться возле серовиков – это лень. Стишок должен был выглядеть как-то так:
Зимою ли, летом
Дорогой бреду,
Прилечь по дороге
Я повод найду,
Кто хочет лениться —
И камень сгодится!
Отец подошел к ней со спины, и глаза у него мрачно сверкнули.
– Старею? – вполголоса переспросил он, вновь принимаясь разминать ей плечи. – Женщина, я намерен тебе доказать, как ты не права!
Она лукаво улыбнулась:
– Сударь, я намерена вам это позволить!
Тут я счел за лучшее оставить их разбираться между собой и торопливо зашагал в сторону Бенова фургона, когда отец окликнул меня сзади:
– Ну что, гаммы завтра после обеда? И второй акт «Тинбертина»?
– Ладно!
Я пустился вприпрыжку.
Когда я вернулся к фургону Бена, он уже распряг Альфу с Бетой и чистил их. Я принялся раскладывать костер: обложил кучку сухой листвы шалашиком из прутиков и веточек, снизу тонких, сверху потолще. Управившись, я обернулся к Бену.
Бен снова молчал. А когда заговорил, я буквально видел, как он подбирает слова.
– Что тебе известно о новой песне твоего отца?
– Это про Ланре-то? – уточнил я. – Немного. Ты же знаешь, какой он. Никому ничего не показывает, пока не закончит. Даже мне.
– Я не о самой песне, – сказал Бен. – Я об истории, которая за ней стоит. Об истории Ланре.
Я вспомнил десятки историй, которые при мне собирал отец за последний год, пытаясь нащупать общие нити.
– Ланре был князь, – сказал я. – То ли король… Знатный кто-то. Он хотел сделаться могущественней всех на свете. Он продал душу за власть, но потом что-то пошло не так, и он, кажется, то ли с ума сошел, то ли никогда больше не мог уснуть, то ли…
Я увидел, что Бен качает головой, и остановился.
– Не продавал он душу, – сказал Бен. – Ерунда это все.
Он испустил тяжкий вздох и как будто сдулся.
– Нет, я все делаю не так! Забудь про песню твоего отца. Поговорим об этом после, когда он закончит. Просто, зная историю Ланре, тебе было бы проще понять некоторые вещи.
Бен перевел дух и начал снова:
– Вот, предположим, у нас есть безрассудный шестилетний ребенок. Много ли вреда он может причинить?
Я ответил не сразу, не зная, какого ответа он ждет. Пожалуй, лучше всего будет ответить прямо:
– Немного.
– А предположим, ему двадцать лет, а он все такой же безрассудный – насколько он опасен?
Я решил придерживаться очевидных ответов:
– Все равно не очень, но опасней, чем прежде.
– А если дать ему меч?
До меня начало доходить. Я зажмурился.
– Намного опасней! Да, Бен, я все понял. Правда понял. Могущество – это хорошо, и глупость, по большей части, безобидна. Но вот могущество, соединенное с глупостью, опасно.
– А я не говорил про «глупость» – поправил меня Бен. – Ты же умный. Мы оба это знаем. Но ты бываешь безрассуден. Умный, и при этом безрассудный человек – одна из самых ужасных вещей, какие только бывают. Хуже того: я поделился с тобой опасными знаниями.
Бен посмотрел на разложенный мною костер, потом взял листик, пробормотал несколько слов и стал смотреть, как между прутиков и растопки трепещет маленький огонек. Он взглянул на меня:
– Ты можешь убить себя вот таким простым действием. – Он криво усмехнулся. – Или поисками имени ветра.
Он начал было говорить что-то еще, потом остановился и потер лицо руками. Снова тяжело вздохнул и как будто сдулся. Когда он отвел руки, лицо у него выглядело усталым.
– Напомни-ка, сколько тебе лет?
– Двенадцать будет в том месяце.
Он покачал головой:
– Об этом так легко забыть! Ты ведешь себя не на свой возраст.
Он пошевелил костер палкой.
– Мне было восемнадцать, когда я поступил в университет, – сказал он. – К тому времени как я узнал столько, сколько знаешь ты, мне исполнилось двадцать.
Он не отрываясь смотрел в огонь.
– Прости меня, Квоут. Сегодня вечером мне надо побыть одному. Мне надо поразмыслить.
Я молча кивнул. Слазил в его фургон, достал треногу, чайник, воду и чай. Принес все это и тихонько положил рядом с Беном. Когда я пошел прочь, он все еще смотрел в огонь.