леющих углей, которые вспыхивали, когда их обдувало ветром.
Колесо рухнуло на угли плашмя, и Энканис на нем. Когда оно упало в яму, поднялся столб искр и пепла, а само колесо ушло на несколько дюймов в раскаленные угли. Железное колесо удерживало Энканиса на углях, и железо сковывало, и жгло, и грызло его.
Хотя самого пламени Энканис не касался, жар был так силен, что одежды Энканиса обуглились дочерна и принялись осыпаться, не загораясь. Демон бился в узах, все глубже вдавливая колесо в угли. Энканис вопил, ибо знал, что от огня и от железа умирают даже демоны. И хотя был он весьма могуществен, он был скован и жар палил его. Почувствовал Энканис, как раскалилось под ним колесо и почернела плоть его рук и ног. Вопил Энканис, и, в то время как кожа его принялась дымиться и обугливаться, лицо его по-прежнему оставалось скрыто тенью, которая вздымалась над ним, точно язык темного пламени.
Потом умолк Энканис, слышалось лишь шипение пота и крови, стекающих с напрягшихся членов демона. На долгое время сделалось очень тихо. Энканис все рвал цепи, что приковывали его к колесу, и казалось, будто он будет рваться до тех пор, пока мышцы его не отделятся от костей и жил.
Но тут раздался резкий звук, точно колокол треснул, и одна рука демона освободилась от колеса. Звенья цепи, раскалившиеся докрасна от жара пламени, взлетели вверх и, дымясь, упали к ногам тех, кто стоял над ямой. И в тишине раздался лишь внезапный дикий хохот Энканиса, подобный звону бьющегося стекла.
Еще мгновение – и вторая рука демона также освободилась. Но прежде чем он успел сделать что-то еще, кинулся Тейлу в яму с такой силой, что зазвенело железо. Схватил Тейлу демона за руки и вновь притиснул их к колесу.
Завопил Энканис от ярости, не веря в случившееся, ибо, хотя его вновь уложили на горящее колесо и почувствовал он, что сила Тейлу прочнее цепей, что порвал он, видел демон, что Тейлу и сам объят пламенем.
– Глупец! – взвыл Энканис. – Ты же сам погибнешь вместе со мною! Отпусти меня и живи себе. Отпусти меня, и я более не потревожу тебя!
И колесо не откликнулось звоном, ибо Энканис и впрямь был в ужасе.
– Нет, – отвечал Тейлу. – Наказание тебе – смерть. И тебе надлежит претерпеть его.
– Глупец! Безумец!
Забился Энканис, но тщетно.
– Ты же сгоришь огнем вместе со мной, ты умрешь, как и я!
– Все возвращается во прах, и этой плоти также предстоит сгореть. Но аз есмь Тейлу. Сын себе самому. Отец себе самому. Я был прежде и буду после. И если я жертва, то жертва себе самому, и никому более. И если я буду нужен, и призовут меня должным образом, то я приду вновь, дабы судить и карать.
И удерживал его Тейлу на горящем колесе, и никакие угрозы и вопли демона не заставили его податься ни на долю дюйма. Так и вышло, что Энканис покинул сей мир, а с ним и Тейлу, прозванный Мендой. Оба они сгорели и обратились во прах в той яме в Атуре. Вот почему тейлинские священники носят пепельно-серые рясы. И вот почему мы знаем, что Тейлу заботится о нас, и следит за нами, и хранит нас от…
Тут Трапис прервал свой рассказ, потому что Джаспин принялся выть и метаться, натягивая веревки. Не слыша больше рассказа, который заставлял меня сосредоточиться, я потихоньку провалился обратно в беспамятство.
После этого у меня возникли подозрения, которые так никогда до конца и не развеялись. Не был ли Трапис тейлинским священником? Его ряса была грязной и залатанной, но, возможно, когда-то она была серой. Местами его рассказ выглядел неуклюжим, но местами он звучал величественно, словно он излагал какие-то полузабытые воспоминания. Что это было, проповеди? Или «Книга Пути»?
Я так и не спросил. И, хотя в ближайшие месяцы я не раз заходил к нему в подвал, я ни разу больше не слышал, чтобы Трапис рассказывал истории.
Глава 24Сами тени
Все время, что я провел в Тарбеане, я не переставал учиться, хотя большая часть уроков была неприятной и болезненной.
Я научился просить милостыню. Это было практическое приложение актерского мастерства перед самой капризной публикой. Милостыню я просил хорошо, однако с деньгами в Приморье было туго, а пустая чашечка для милостыни сулила холодную и голодную ночь.
Путем опасных проб и ошибок я научился как следует срезать кошельки и шарить по карманам. Последнее мне давалось особенно хорошо. Всякие замки и задвижки также охотно делились со мной своими тайнами. Моим ловким пальцам нашлось применение, о котором ни мои родители, ни Абенти даже и не подумали бы.
Я научился удирать без оглядки от людей с неестественно-белой улыбкой. Смола деннера мало-помалу отбеливает зубы, и, если сладкоед прожил достаточно долго, чтобы его зубы сделались ослепительно-белыми, скорее всего, он уже успел продать все, что стоило продавать. В Тарбеане полно опасного народу, но нет никого опаснее сладкоеда, который алчет новой порции смолы. Такой убьет за пару пенни.
Я научился сооружать из тряпья самодельную обувь. Настоящая обувь сделалась для меня несбыточной мечтой. Первые два года мне казалось, будто ноги у меня постоянно замерзшие, или сбитые, или то и другое сразу. Но к третьему году ступни у меня задубели, и я мог часами бегать босиком по булыжной мостовой и вообще ничего не чувствовать.
Я научился не ждать помощи ни от кого. В нехороших районах Тарбеана на крики о помощи хищники сбегаются, как на запах крови.
Я спал на крыше, плотно забившись в свое потайное место, там, где сходились три кровли. От глубокого сна меня пробудил грубый хохот и топот ног внизу, в переулке.
Топот затих, снова послышался хохот и треск рвущейся одежды. Я подобрался к краю крыши и посмотрел вниз, в переулок. Я увидел нескольких больших мальчишек, почти взрослых. Одеты они были, как и я: оборванные и грязные. Их было человек пять-шесть. Они скрывались и выныривали из тени, точно сами тени. Они тяжело дышали после бега, мне даже отсюда, сверху, было слышно, как они пыхтят.
Тот, за кем гнались, лежал посреди переулка: мальчонка лет восьми, не старше. Один из больших парней держал его, не давая подняться. Обнаженная кожа мальчонки белела в свете луны. Снова послышался треск одежды, мальчонка вскрикнул, потом сдавленно всхлипнул.
Остальные смотрели и переговаривались негромко и возбужденно, обмениваясь жестокими, голодными ухмылками.
За мной тоже гонялись по ночам, и не раз. Несколько месяцев назад даже догнали. Я опустил глаза и с удивлением увидел у себя в руке увесистую красную черепицу, которую я явно собирался швырнуть вниз.
Я остановился, оглянулся на свое тайное укрытие. Там у меня лежало тряпичное одеяло и полкаравая хлеба. Там же были припрятаны деньги, скопленные на черный день: восемь железных пенни. А главное, самое ценное – Бенова книга. Тут я был в безопасности. А если даже я пришибу одного из них, остальные через пару минут заберутся сюда, на крышу. И тогда, даже если мне удастся уйти, деваться мне будет некуда.
Я положил черепицу на место. Вернулся в уголок, сделавшийся моим домом, и забился в нишу под нависающей кровлей. Я теребил одеяло и стискивал зубы, стараясь отстраниться от голосов внизу, прерываемых взрывами грубого хохота и тихими, безнадежными всхлипываниями.
Глава 25Интерлюдия. В поисках причин
Квоут сделал Хронисту знак положить перо и потянулся, сцепив пальцы над головой.
– Ох, как давно я этого не вспоминал! – сказал он. – Если вам нужны причины, отчего я сделался тем Квоутом, о котором рассказывают истории, пожалуй, стоит поискать именно тут.
Хронист наморщил лоб:
– Что именно ты имеешь в виду?
Квоут помолчал, опустив взгляд:
– Знаешь, сколько раз меня били за мою жизнь?
Хронист покачал головой.
Квоут вскинул голову, ухмыльнулся и небрежно передернул плечами:
– Вот и я не знаю! А ведь, казалось бы, уж такое-то должно бы застревать в памяти. Казалось бы, я должен помнить, сколько костей у меня сломано. Казалось бы, я должен помнить все швы и перевязки… – Он покачал головой. – Нет! А вот того мальчонку, что всхлипывал в темноте, – помню. Спустя все эти годы, отчетливо, как удар колокола.
Хронист нахмурился:
– Но ты же сам говорил, что ничего сделать не мог.
– Мог, – серьезно ответил Квоут, – мог – и не сделал. Я сделал свой выбор и жалею о нем по сей день. Кости срастаются. А раскаяние остается с тобой навсегда.
Квоут отодвинулся от стола:
– Ну, пожалуй, и довольно о темной стороне Тарбеана!
Он поднялся на ноги и еще раз потянулся, заложив руки за голову.
– Реши, но зачем?! – выпалил вдруг Баст. – Зачем ты там оставался, если все было так ужасно?!
Квоут кивнул, словно ожидал этого вопроса.
– Ну а куда мне было идти, Баст? Все, кого я знал, погибли.
– Не все! – возразил Баст. – Был же еще Абенти. Ты мог бы отправиться к нему!
– До Хэллоуфелла были сотни миль, Баст, – устало ответил Квоут, отойдя на другой конец зала и зайдя за стойку. – Сотни миль без отцовских карт, которые могли бы указать мне путь. Сотни миль без фургонов, где можно ехать и ночевать. Без какой бы то ни было помощи, без денег, без обуви. Нет, наверное, ничего невозможного тут нет. Но для мальчишки, который еще не оправился от шока после гибели родителей… – Квоут покачал головой. – Нет. В Тарбеане по крайней мере можно было попрошайничать или воровать. Я сумел выжить в лесу летом, и то с трудом. Но зимой… – Он покачал головой. – Я бы либо умер с голоду, либо замерз насмерть.
Стоя за стойкой, Квоут наполнил свою кружку, кинул в нее несколько щепоток специй из разных коробочек, потом подошел к большому камину. Лицо у него было задумчивым.
– Нет, конечно, ты прав. Где угодно было бы лучше, чем в Тарбеане.
Он пожал плечами, стоя лицом к огню.
– Но все мы живем в плену привычек. Проще простого оставаться в знакомой колее, которую мы сами себе и накатали. Быть может, я даже считал, что это заслуженное наказание. За то что меня не было там, что я ничем не помог, когда явились чандрианы. За то что не умер, когда следовало умереть, вместе со всей своей семьей.