Вот судьба, которой обрекаю я тебя и всех, что последуют за тобою. Да будет так до тех пор, пока миру настанет конец и Алеу безымянными падут с неба.
И увидел Селитос, как тьма окутывает Ланре. Вскоре не стало уже видно его благородных черт, лишь смутные очертания носа, рта и глаз. Остальное же сделалось тенью, черной и бесформенной.
Тогда встал Селитос и сказал:
– Один раз обманом одолел ты меня, но больше такому не бывать. Теперь взор мой сделался вернее прежнего, и могущество мое при мне. Убить тебя я не могу, но могу отослать прочь. Убирайся! Облик твой тем гнусней, что некогда был ты прекрасен.
Но, стоило Селитосу произнести это, как слова сделались горьки в устах его. Ланре же, с лицом, окутанным тенью темней беззвездной ночи, унесся прочь, точно дым на ветру.
Тогда опустил голову Селитос, и горючие кровавые слезы хлынули на землю.
Лишь тогда, когда Скарпи умолк, я обнаружил, насколько захвачен был этой историей. Он запрокинул голову и осушил последние капли вина из широкой глиняной кружки. Он перевернул кружку вверх дном и глухо, но решительно пристукнул ею о стойку.
Дети, которые всю историю просидели недвижимо, как камни, загомонили. Посыпались вопросы, замечания, просьбы и благодарности. Скарпи подал чуть заметный знак буфетчику, тот выставил ему кружку пива, а ребятишки потянулись на улицу.
Я дождался, пока уйдет последний из них, и подошел к Скарпи. Он посмотрел на меня своими алмазно-голубыми глазами, и я выдавил:
– Спасибо. Я хотел вас поблагодарить. Моему отцу понравилась бы эта история. Это… это… – я запнулся. – Вот, я хотел вам дать… – Я достал железный полупенни. – Я не знал, как тут полагается, поэтому не заплатил…
Голос у меня был хриплый, будто ржавый. Я небось за весь предыдущий месяц так много не разговаривал.
Скарпи пристально смотрел на меня.
– Правила тут такие, – сказал он, загибая узловатые пальцы. – Правило первое: молчать, когда я говорю. Правило второе: расплатиться мелкой монеткой, если у тебя найдется лишняя. – Он посмотрел на полупенни, лежащий на стойке.
Мне не хотелось признаваться, насколько эта монетка мне не лишняя, поэтому я постарался сменить тему.
– А вы много историй знаете, да?
Он улыбнулся, и сеточка морщин, оплетавшая его лицо, оказалась частью этой улыбки.
– Историю я знаю только одну. Однако иной раз отдельные ее кусочки могут сами по себе показаться историями. – Он отхлебнул из кружки. – История растет прямо вокруг нас. В усадьбах сильдийцев и мастерских сильдарцев. И в великом песчаном море за Штормвалом. В приземистых каменных хижинах адемов, среди безмолвных бесед. А иногда… – он улыбнулся, – иногда история растет и в убогих барах в переулках Портовой стороны в Тарбеане.
Его сверкающие глаза заглянули в глубь меня, будто бы я был книгой, которую он мог прочесть.
– Всякая хорошая история хотя бы отчасти должна быть правдивой, – сказал я, повторяя слова отца, – просто чтобы нарушить молчание. Снова разговаривать с человеком было странно – странно, но приятно. – И тут, наверное, не меньше правды, чем где бы то ни было. А жаль. Миру пошло бы на пользу, если бы в нем было поменьше правды и побольше…
Я умолк, сам не зная, чего «побольше». Я уставился на свои руки и огорчился, что не потрудился их помыть.
Скарпи подвинул полупенни обратно в мою сторону. Я взял монетку, он улыбнулся. Его грубая рука опустилась мне на плечо, легкая, как птичка.
– Каждый день, кроме скорбенья. К шестому колоколу, ну, плюс-минус.
Я собрался было уйти, но остановился.
– А это правда? Ваша история. – Я сделал неопределенный жест. – Та часть, что вы рассказывали сегодня?
– Все истории – правда, – сказал Скарпи. – Но то, что я рассказывал, было на самом деле, если ты это имеешь в виду.
Он еще раз не торопясь отхлебнул пива, снова улыбнулся, играя сверкающими глазами.
– Ну, плюс-минус. Чтобы рассказать историю как следует, всегда приходится немного приврать. Слишком много правды путает факты. Если ты слишком честен, будешь выглядеть неискренним.
– Вот и отец мой говорил то же самое.
И, как только я упомянул отца, в душе у меня поднялся вихрь противоречивых эмоций. И лишь увидев, как Скарпи провожает меня взглядом, я осознал, что нервно пячусь к выходу. Я остановился, заставил себя развернуться и направиться к двери.
– Я приду, если получится.
В голосе у меня за спиной послышалась улыбка:
– Да, я знаю.
Глава 27И открылись глаза его
Из бара я вышел улыбаясь, совершенно забыв о том, что я все еще на Портовой и тут опасно. Меня переполняло радостное возбуждение при мысли, что скоро я, возможно, услышу еще одну историю. Мне так давно не случалось ждать чего-то хорошего! Я вернулся на свой угол улицы и убил три часа впустую, прося милостыню: мне не подали ни единого шима. Но даже это меня не смутило. Завтра скорбенье, зато послезавтра снова будут истории!
Однако, сидя на углу, я почувствовал, как меня охватывает смутная тревога. Столь редкое для меня ощущение счастья омрачилось чувством, будто я о чем-то позабыл. Я старался не обращать на него внимания, однако чувство это преследовало меня весь этот день и весь следующий день тоже, наподобие комара, которого не получается даже разглядеть, не то что прихлопнуть. И к вечеру я был точно уверен, что я о чем-то позабыл. Это было как-то связано с историей, которую рассказывал Скарпи.
Вам-то, разумеется, нетрудно понять, в чем дело, сейчас, когда вы слушаете все связно и по порядку. Но вы не забывайте, что я уже почти три года жил в Тарбеане наподобие животного. Отдельные части моего разума по-прежнему спали, а мучительные воспоминания пылились за дверью забвения. Я привык избегать их, как калека привыкает беречь поврежденную ногу.
На следующий день мне улыбнулась удача: мне удалось спереть из фургона узел с тряпьем и загнать его старьевщику за четыре железных пенни. Я был слишком голоден, чтобы тревожиться о завтрашнем дне. Я купил себе толстый ломоть сыра, горячую сосиску, целый каравай свежеиспеченного хлеба и теплый яблочный пирог. И, в конце концов, повинуясь внезапной прихоти, я подошел к черному ходу ближайшего трактира и истратил свой последний пенни на кружку крепкого пива.
Я присел на крылечке пекарни через улицу от трактира и, глядя на прохожих, принялся уплетать свой ужин – лучший ужин за несколько месяцев. Скоро совсем стемнело. Голова у меня приятно кружилась от пива. Но, когда еда улеглась у меня в брюхе, тревога вернулась снова, назойливей прежнего. Я нахмурился, недовольный тем, что что-то портит мне день, безупречный во всех отношениях.
Тьма все сгущалась. Вскоре трактир через дорогу оказался как бы единственным озерцом света. У дверей трактира ошивались несколько женщин. Они переговаривались вполголоса и многозначительно оглядывались на проходящих мимо мужчин.
Я допил пиво и совсем уже было собрался отнести кружку обратно в трактир, как вдруг увидел приближающийся огонек факела. Приглядевшись, я различил серую рясу тейлинского священника и предпочел переждать, пока он не уберется. Я напился на скорбенье, да еще и совершил кражу, так что чем дальше я буду держаться от священства, тем лучше.
Священник был в капюшоне, и факел, который он нес, загораживал его от меня, так что лица его мне было не видно. Священник подошел к стайке женщин у трактира и о чем-то с ними заговорил. Я услышал отчетливый звон монет и поглубже спрятался в тень дверного проема.
Тейлинец обернулся и двинулся обратно в ту сторону, откуда пришел. Я сидел неподвижно, не желая привлекать его внимание. Мне не хотелось удирать отсюда, пока голова еще идет кругом. Однако на этот раз факел не загораживал его от меня. И, когда священник обернулся в мою сторону, я увидел, что лица под капюшоном не видать – одна только тьма, тьма и тени.
Священник ушел своей дорогой – то ли не заметил меня, то ли внимания не обратил. Однако я остался сидеть, не в силах шевельнуться. Человек в капюшоне, с лицом, сокрытым тенью, отворил нараспашку какую-то дверцу в моем разуме, и забытые воспоминания хлынули наружу. Я вспомнил человека с пустыми глазами и улыбкой из кошмара, вспомнил кровь на его мече. Пепел, Пепел с голосом, подобным холодному ветру: «Это же костер твоих родителей?»
Но не он, а человек у него за спиной. Тот, молчаливый, что сидел у костра. Человек с лицом, сокрытым тенью. Халиакс. Вот оно, то полузабытое, что маячило на краю моего сознания с тех пор, как я услышал историю Скарпи!
Я убежал на крышу и закутался в свое лоскутное одеяло. Обрывки истории и воспоминаний мало-помалу собирались в единое целое. Я наконец начал признаваться себе в той истине, в которую невозможно было поверить. Чандрианы существуют на самом деле. Халиакс существует на самом деле. Если рассказанная Скарпи история – правда, то Ланре и Халиакс – один и тот же человек. Чандрианы убили моих родителей и всю мою труппу. Но почему?!
На поверхность сознания всплывали другие воспоминания. Я увидел человека с черными глазами – Пепла, – опустившегося на колени передо мной. Каменное лицо, ледяной, резкий голос: «Чьи-то родители, – сказал он, – пели песни, которых петь не следует!»
Они убили моих родителей за то, что они собирали истории о них. Убили всю мою труппу из-за одной песни. Я всю ночь просидел без сна, и в голове у меня крутились одни и те же мысли. И мало-помалу я начал сознавать, что так оно и есть.
И что же я сделал тогда? Быть может, поклялся отыскать их и перебить их всех за то, что они сотворили? Ну, может быть. Но, даже если и так, в глубине души-то я знал, что это невозможно. Тарбеан научил меня смотреть правде в глаза. Убить чандриан? Убить Ланре? Ну и как же за это взяться? Все равно что луну с неба украсть. Да и то проще. Луну я хоть знаю, где искать по ночам.
Однако же одно я сделать мог. Завтра пойду и спрошу у Скарпи, что на самом деле стоит за этими историями. Не так уж много, но выбирать мне не приходилось. Отомстить мне было не по плечу – по крайней мере пока. Однако у меня была надежда узнать правду.