Я изо всех сил цеплялся за эту надежду все темные ночные часы напролет. Потом, наконец, встало солнце, и я уснул.
Глава 28Бдительный взор Тейлу
На следующий день я кое-как продрал глаза под звуки колоколов. Я насчитал четыре удара, но неизвестно, сколько ударов я проспал. Проморгавшись, я попытался определить время по расположению солнца. Около шестого колокола. Скарпи, наверное, как раз начал рассказывать…
Я бросился бежать по улицам. Мои босые ноги шлепали по корявым булыжникам, пробегали вброд через лужи, срезали путь через проулки. Вокруг все сливалось в сплошное размытое пятно, я судорожно хватал сырой, застоялый городской воздух.
Я опрометью влетел в «Приспущенный флаг» и плюхнулся на пол в углу возле двери. Я смутно заметил, что в трактире сегодня куда больше народа, чем обычно бывает в такой ранний час. Но тут история Скарпи захватила меня, и я мог только слушать его басовитый голос и смотреть в эти искрящиеся глаза.
…Тут Селитос Одноглазый выступил вперед и сказал:
– Господин, если я это сделаю, будет ли дана мне власть отмстить за гибель сияющего города? Смогу ли я разрушить замыслы Ланре и его чандриан, что перебили невинных людей и сожгли возлюбленный мой Мир-Тариниэль?
И сказал Алеф:
– Нет. Все личные счеты надлежит отбросить, и будешь ты карать или награждать лишь то, чему станешь свидетелем отныне и впредь.
Поник головою Селитос:
– Прости, мне, однако, сердце мое подсказывает, что следует пытаться предотвратить подобное прежде, нежели совершится оно, а не ждать, чтобы покарать после.
И иные из руах зароптали, соглашаясь с Селитосом, и встали на его сторону, ибо помнили они Мир-Тариниэль, и предательство Ланре наполнило их гневом и скорбью.
Подошел Селитос к Алефу и преклонил колени пред ним.
– Вынужден я отказаться, ибо забыть мне не дано. Однако же буду я противостоять ему вместе с верными руах, что стали со мною. Вижу я, что сердца их чисты. И зваться мы станем амир, в память о разоренном городе. Нарушим мы замыслы Ланре и всех, кто следует за ним. И ничто не воспрепятствует нам трудиться ради высшего блага.
Большинство же руах отшатнулось от Селитоса. Им было страшно, и не хотелось им, чтобы их втягивали в великие дела.
Однако Тейлу выступил вперед и рек:
– Для сердца моего справедливость превыше всего. Оставлю я этот мир, дабы лучше служить ему, служа тебе.
И преклонил он колена пред Алефом с опущенной головой и раскрытыми ладонями.
Выступили вперед и другие. Высокий Кирел, что был сожжен, но остался жив средь пепла Мир-Тариниэля. Деах, потерявшая в бою двоих мужей, чье лицо, и уста, и сердце сделались жестки и холодны, как камень. Энлас, что не носил меча и не ел плоти животных, от которого никто никогда не слышал резкого слова. Прекрасная Гейза, у которой в Белене была сотня поклонников, прежде чем пали стены, – первая женщина, что познала непрошеное прикосновение мужчины.
Лекельте, что смеялся легко и часто, даже когда вокруг было горе горькое. Имет, совсем еще мальчишка, что никогда не пел и убивал быстро и без слез. Ордаль, младшая среди всех, ни разу не видевшая смерти, отважно стояла подле Алефа, и в золотых ее волосах были яркие ленты. А подле нее встал Андан, чье лицо было маской с горящими глазами, и имя его означало «гнев».
Подошли они к Алефу, и коснулся их Алеф. Коснулся он их рук, и глаз, и сердец. И в последний раз, что коснулся он их, ощутили они боль, и крылья проросли у них на плечах, дабы могли они летать, куда пожелают. Крылья из пламени и тени. Крылья из железа и стекла. Крылья из камня и крови.
Тогда произнес Алеф их длинные имена, и окутало их белым пламенем. Пламя плясало вдоль их крыльев, и сделались они стремительны. Пламя трепетало в их глазах, и самые сокровенные глубины человеческой души прозрели они. Пламя наполнило их уста, и запели они песни силы. А потом воссело пламя у них на челе, подобно серебряным звездам, и сделались они праведны, и мудры, и ужасны взору. А потом пожрало их пламя, и навеки сокрылись они от взгляда смертных.
И никто не способен их видеть, кроме самых могущественных, и то лишь с превеликим трудом и ценою великой опасности. Ибо они несут миру правосудие, и Тейлу – величайший средь них всех…
– С меня достаточно.
Прозвучавший голос был негромок, но эта фраза была равносильна крику. Когда Скарпи рассказывал историю, любое постороннее слово было все равно что песчинка в куске хлеба, который жуешь.
Из глубины трактира к стойке подошли двое в черных плащах: один – высокий и гордый, второй – приземистый, в капюшоне. На ходу из-под плащей мелькнули серые рясы: тейлинские священники. Хуже того: я заметил еще двоих, в доспехах под плащами. Пока они сидели, мне их было не видно, но теперь, когда они встали, сразу бросилось в глаза, что это церковная стража. Лица у них были угрюмые, и по складкам плащей было видно, что они при мечах.
Я был не единственный, кто это заметил. Ребята потянулись к двери. Те, что поумней, держались как ни в чем не бывало, но некоторые срывались на бег, еще не выйдя за дверь. Наперекор здравому смыслу, трое детей остались. Мальчик-сильдиец с кружевами на рубашке, босоногая девчушка и я.
– Полагаю, все мы слышали достаточно, – тихо и сурово произнес тот священник, что повыше. Он был сухощавый, с запавшими глазами, что тлели, будто полускрытые золой уголья. Аккуратно подстриженная бородка цвета сажи заставляла черты его ножевидного лица выглядеть еще острее.
Он передал свой плащ приземистому священнику в капюшоне. Под плащом он носил светло-серую тейлинскую рясу. На шее – серебряные весы. Душа у меня ушла в пятки. Не просто священник: правосудец. Я увидел, как двое других детей выскользнули за дверь.
Правосудец произнес:
– Под недреманным оком Тейлу обвиняю вас в ереси.
– Я свидетель! – объявил из-под капюшона второй священник.
Правосудец махнул наемникам:
– Связать его!
Что наемники и проделали, грубо и деловито. Скарпи невозмутимо это снес, не произнеся ни слова.
Правосудец проследил, как его телохранители принялись связывать Скарпи руки, и слегка отвернулся всем телом, словно выкинул сказителя из головы. Окинул долгим взглядом весь трактир и наконец остановился на лысом человеке в фартуке, что стоял за стойкой.
– Бла… благослови вас Тейлу! – выпалил хозяин «Приспущенного флага».
– Да будет так, – коротко ответил правосудец. Он снова окинул зал долгим взглядом. И наконец повернул голову ко второму священнику, что стоял чуть поодаль от стойки. – Антоний, неужто в таком приличном месте, как это, станут привечать еретиков?
– Всяко бывает, господин правосудец.
– А-га-а, – негромко протянул правосудец и снова принялся не спеша озирать трактир, вновь завершив осмотр на человеке за стойкой.
– Ваша честь, не угодно ли будет выпить? Винца не желаете ли? – поспешно предложил хозяин.
Ответом было лишь молчание.
– Ну, то есть э-э… вам и братии вашей? Бочоночек феллоуского белого, а? В знак благодарности! Я ж ему почему остаться-то разрешил: рассказывал-то он больно уж интересно, поначалу-то! – Трактирщик гулко сглотнул и затараторил дальше: – Ну а потом принялся всякие гадости молоть. А я уж и боялся его выставить, видно же было, что человек безумный, а всякий же знает, что гнев Господень падет на тех, кто поднимет руку на безумца…
Голос у него сорвался, и в трактире вдруг сделалось тихо-тихо. Трактирщик снова сглотнул – мне от двери было слышно, как сухо щелкнуло у него в глотке.
– Предложение щедрое, – сказал наконец правосудец.
– Весьма, весьма щедрое! – эхом отозвался приземистый священник.
– Однако же крепкие напитки порой побуждают людей к злодеяниям…
– Ох, к злодеяниям! – прошептал священник.
– К тому же иные из нашей братии дали обет воздерживаться от искушений плоти. Я вынужден отказаться.
Голос правосудца источал благочестивое сожаление.
Мне удалось перехватить взгляд Скарпи. Он чуть заметно улыбнулся мне. У меня засосало под ложечкой. Старый сказитель просто представления не имел, во что вляпался! И в то же время где-то в глубине меня нечто себялюбивое твердило: «А вот если бы ты пришел пораньше и узнал то, что тебе нужно было знать, все было бы не так плохо, а?»
Трактирщик нарушил молчание:
– Ну так, может, деньгами возьмете, господа? Стоимость бочонка, коли не сам бочонок.
Правосудец помолчал, как бы размышляя.
– Ну, ради детей! – взмолился лысый. – Я ж знаю, что эти деньги пойдут на помощь детям!
Правосудец поджал губы.
– Ну что ж, – ответил он через некоторое время, – если только ради детей…
– Только ради детей! – с неприятным нажимом повторил приземистый.
Трактирщик улыбнулся вымученной улыбкой.
Скарпи закатил глаза и подмигнул мне.
– А ведь, казалось бы, – голос Скарпи тянулся густым медом, – у приличных церковников вроде вас полным-полно дел поважнее, чем арестовывать сказителей да вымогать денежки у честных людей!
Звяканье монет трактищика стихло, комната, казалось, затаила дыхание. Правосудец с отработанной небрежностью повернулся к Скарпи спиной и сказал через плечо, обращаясь к приземистому священнику:
– Антоний, еретик-то нам, кажется, достался речистый! Не чудесно ли это? Нам бы стоило продать его в труппу руэ: он чем-то напоминает говорящую собаку.
– Не то чтобы я рассчитывал, что вы лично возьметесь отыскать Халиакса и всех Семерых, – продолжал Скарпи ему в спину. – Я всегда говорил: «Мелким людям – мелкие деяния». Видимо, вся проблема – отыскать настолько мелкое деяние, чтобы оно оказалось по плечу людишкам вроде вас. Но вы же человек находчивый. Можете разбирать мусор, можете проверять на предмет наличия блох кровати в борделях, когда вы там бываете…
Правосудец развернулся, схватил со стойки глиняную кружку и расколошматил ее о голову Скарпи.
– Молчать в моем присутствии! – прохрипел он. – Ты ничего не знаешь!