Он перекинул ногу через каменную балюстраду, сел на нее верхом, потом спрыгнул на несколько футов, очутившись на плоской крыше под балконом. И пошел по крыше, прочь от здания.
Я тоже перемахнул через перила и последовал за ним на край крыши. Мы были на высоте не более двадцати футов, однако сады и фонтаны, раскинувшиеся внизу, представляли собой великолепное зрелище. Элодин стоял в опасной близости от края, магистерская мантия полоскалась на нем, точно черный флаг. На самом деле, смотрелся он весьма впечатляюще, если забыть о том, что он так и остался в одном носке.
Я подошел и встал рядом с ним на краю крыши. Я знал, каким должен быть третий вопрос.
– Что мне надо сделать, чтобы учиться у вас именам? – спросил я.
Он спокойно, оценивающе посмотрел мне в глаза.
– Спрыгните, – сказал он. – Спрыгните отсюда, с крыши.
Тут-то я и понял, что все это было испытание. Элодин оценивал меня с тех пор, как мы встретились. Он помимо своей воли проникся уважением к моему упорству, он удивился, когда я обратил внимание на странный воздух в комнате. Еще немного – и он возьмет меня в ученики!
Но ему нужно было что-то еще – доказательство моей решимости. Наглядная демонстрация. Прыжок веры…
И тут мне вспомнился эпизод из истории: «Таборлин рухнул вниз, но не отчаялся. Ибо он знал имя ветра, и потому ветер подчинился ему. Заговорил он с ветром, и ветер ласково подхватил его в свои объятия. Он опустил Таборлина на землю легко, точно пушинку, и поставил его на ноги нежно, точно матушка поцеловала».
Элодин знает имя ветра!
И я, глядя ему в глаза, шагнул с края крыши.
Выражение лица у Элодина было потрясающее. Я никогда не видел, чтобы человек был так ошеломлен. Падая, я слегка развернулся, так что мне было по-прежнему его видно. Я увидел, как он приподнял руку, словно запоздало пытаясь меня схватить.
Я чувствовал себя невесомым, как будто парил в воздухе.
Потом я ударился о землю. Нет, не мягко, не как опускающееся перышко. Как кирпич, грохнувшийся на мостовую. Я приземлился на спину, подвернув под себя левую руку. Я стукнулся затылком о землю, в глазах у меня потемнело, и дух вышибло вон.
Сознания я не потерял. Я просто лежал, не в силах ни вздохнуть, ни шевельнуться. Я помню, что совершенно серьезно думал, будто я умер. Или ослеп.
Наконец зрение ко мне вернулось, и я заморгал, увидев яркое голубое небо. Плечо пронзила боль, я почувствовал во рту вкус крови. Дышать я не мог. Я попытался перевернуться, чтобы освободить руку, но тело не слушалось. Я сломал себе шею… спину…
После нескольких секунд паники я сумел наконец сделать неглубокий вдох, за ним второй. Я вздохнул с облегчением, и обнаружил, что, вдобавок ко всему прочему, сломал как минимум одно ребро. Однако я слегка пошевелил пальцами рук, потом пальцами ног – они двигались. Позвоночник цел.
Пока я лежал, осознавая, как мне повезло, и считая сломанные ребра, в поле моего зрения появился Элодин.
Он посмотрел на меня сверху вниз.
– Поздравляю! – сказал он. – Это был самый дурацкий поступок, какой я видел в своей жизни.
Лицо у него было недоверчиво-восхищенным.
– Самый-самый!
И вот тут я решил посвятить себя благородному искусству артефакции. Нельзя сказать, чтобы у меня был богатый выбор. Прежде чем Элодин помог мне дотащиться до медики, он дал мне понять, что человек, у которого хватило дури, чтобы спрыгнуть с крыши, слишком безрассуден даже для того, чтобы давать ему в руки ложку, не говоря уже о том, чтобы изучать столь «глубокий и взрывоопасный» предмет, как именование.
Но тем не менее отказ Элодина меня не особо расстроил. При всей моей любви к сказкам, я не горел желанием учиться у человека, чьи первые уроки стоили мне трех сломанных ребер, легкого сотрясения мозга и вывихнутого плеча.
Глава 47Иголки
Если не считать тернистого начала, моя первая четверть проходила довольно гладко. Я занимался в медике, изучал человеческое тело и способы его лечения. Я практиковался в сиарском с Вилемом, взамен помогая ему с атуранским.
Я вступил в ряды артефакторов и стал учиться выдувать стекло, делать сплавы, волочить проволоку, гравировать металл и ваять из камня.
Большую часть вечеров я проводил в мастерской Килвина. Я выбивал из форм бронзовые отливки, мыл пробирки и колбы и растирал руду для сплавов. Работа не особо ответственная, однако каждый оборот Килвин платил мне по медной йоте, а иногда и по две. Я подозревал, что в голове методичного магистра хранится нечто вроде большой учетной доски, куда он тщательно заносит, кто сколько часов отработал.
Учился я и менее ученым вещам. Мои соседи из арканума научили меня карточной игре, которая называется «собачий дых». Я отплатил им импровизированным уроком психологии, теории вероятности и ловкости рук. Я успел выиграть почти два таланта, прежде чем меня перестали звать играть в карты.
Я крепко сдружился с Вилемом и Симмоном. Были у меня и другие знакомства, но немного, и не такие близкие, как Вил с Симом. Стремительное превращение в э-лира многих от меня оттолкнуло. Одни на меня злились, другие мной восхищались, но и те, и другие держались в стороне.
А был еще и Амброз. Просто сказать, что мы стали врагами, значит упустить истинную суть наших взаимоотношений. Скорее, мы оба вступили в нечто вроде делового союза, целью которого было наиболее эффективно выполнять наше общее дело: ненавидеть друг друга.
Однако, даже при кровной вражде с Амброзом, свободного времени у меня по-прежнему было предостаточно. И, поскольку я не имел возможности проводить время в архивах, я тратил часть досуга на то, чтобы подпитывать свою расцветающую репутацию.
Понимаете, мое эффектное поступление в университет произвело изрядное волнение в умах. Я попал в арканум через три дня – вместо обычных трех четвертей. Я был младше всех в аркануме как минимум года на два. Я открыто бросил вызов одному из магистров перед всей аудиторией, и меня не выгнали. Когда меня пороли, я не кричал и не истекал кровью.
А главное, главное, я, судя по всему, ухитрился настолько вывести из себя магистра Элодина, что он сбросил меня с крыши Череповки! Я предоставил этой истории бытовать в неисправленном виде, потому что это было лучше, чем неприятная истина.
В общем и целом, сделать так, чтобы обо мне постоянно ходили какие-то слухи, было совсем нетрудно, и я решил этим воспользоваться. Репутация – это нечто вроде доспеха или оружия, которым можно воспользоваться при нужде. И я решил, что, коли уж мне предстоит стать арканистом, лучше быть арканистом знаменитым.
Поэтому я подпустил еще кое-какие сведения: меня приняли без рекомендательного письма. Магистры при поступлении выплатили мне три таланта, вместо того чтобы взять плату за обучение. Я много лет прожил на улицах Тарбеана, выжив только благодаря своей находчивости.
Я даже распустил несколько слухов, которые представляли собой чистый бред: вранье настолько нелепое, что люди повторяют его, невзирая на то, что это явная ложь. В моих жилах течет кровь демонов. Я вижу в темноте. Я сплю всего по часу за ночь. В полнолуние я разговариваю во сне на языке, которого никто не понимает.
Бэзил, бывший мой сосед по «конюшням», помог мне распустить эти слухи. Я сочинял байки, он их кое-кому пересказывал, а потом мы вместе наблюдали, как они распространяются, словно пожар по полю. Очень забавное было хобби.
Однако непрекращающаяся вражда с Амброзом влияла на мою репутацию куда сильнее, чем что-либо еще. Все были ошарашены тем, что я осмелился открыто бросить вызов могущественному наследнику аристократа.
В ту первую четверть между нами произошло несколько напряженных стычек. Не стану донимать вас подробностями. При встрече он мимоходом ронял какое-нибудь замечание, достаточно громко, чтобы слышали все присутствующие. Или насмехался надо мной под видом комплимента: «Не подскажешь ли, у кого ты так чудно подстригся?..»
Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, знал, как нужно себя вести с надменными аристократами. Портной, которого я изводил тогда в Тарбеане, знал, что надо делать. Терпеть, кланяться и стараться отделаться чем быстрей, тем лучше.
Но я всегда, всегда давал сдачи, и, хотя Амброз был умен и довольно-таки красноречив, с моим языком бродячего артиста ему тягаться было не по плечу. Я вырос на сцене, и моя эдемская находчивость неизменно обеспечивала мне победу в этих перебранках.
И все же Амброз упорно продолжал меня задевать, точно собака, которой не хватает ума держаться подальше от дикобраза. Он наскакивал на меня – и уходил с полной мордой иголок. И каждый раз мы расставались, ненавидя друг друга еще сильнее прежнего.
На это обратили внимание, и к концу четверти я обрел репутацию безрассудного храбреца. Но, по правде сказать, мне просто было не страшно.
Это разные вещи, понимаете? В Тарбеане я узнал, что такое подлинный страх. Я боялся голода, воспаления легких, стражников в кованых сапогах, старших мальчишек с ножами из битых бутылок. А противостояние с Амброзом не требовало никакой особой храбрости с моей стороны. Я просто не мог заставить себя его бояться. Он казался мне просто надутым шутом. Я считал его безобидным.
Ну и дурак же я был!
Глава 48Интерлюдия. Молчание иного рода
Баст сидел в «Путеводном камне», стараясь держать руки на коленях неподвижно. Он успел насчитать пятнадцать вдохов-выдохов с тех пор, как Квоут произнес последнюю фразу, и невинная тишина, прозрачным омутом окружившая троих мужчин, начинала мрачнеть, превращаясь в молчание иного рода. Баст сделал еще один вдох, шестнадцатый, готовясь встретить то, чего он боялся.
Сказать, что Баст не боялся ничего, не сделало бы ему особой чести: ничего не боятся только дураки да священники. Однако же опасался он весьма немногих вещей, что правда, то правда. Ну вот, к примеру, высоты он не любил. И сильных летних бурь, что случаются в здешних местах, когда все небо чернеет и вековые дубы выворачивает с корнем – во время них ему делалось неуютно, он чувствовал себя очень маленьким и беззащитным.