– На манер бродячих актеров, да? – он смерил меня серьезным взглядом. – Послушай, сынок, не мне это говорить, но ты уверен, что хочешь пробоваться на «дудочки» вместе с кем-то, кто ни разу с тобой не репетировал?
Это меня ободрило: значит, он понимает, как это сложно.
– А сколько «дудочек» будет сегодня в зале – ну, примерно?
Он призадумался:
– Примерно? Человек восемь. Ну, может, десять.
– То есть, по всей вероятности, тут будет минимум три женщины, которые доказали свой талант?
Станхион кивнул, глядя на меня с любопытством.
– Так вот, – медленно сказал я, – если то, что мне говорили, правда и «дудочки» получают только те, кто и в самом деле этого достоин, значит, хоть одна из этих женщин партию Алойны знает.
Станхион сделал еще один большой, неторопливый глоток, глядя на меня поверх кружки. Потом он ее поставил, а бороду утереть забыл.
– А ты гордец, а? – напрямик спросил он.
Я огляделся:
– Это же «Эолиан», да? Мне говорили, что это место, где гордость платит серебром и звучит золотом.
– Мне это нравится, – сказал Станхион почти про себя. – «Звучит золотом»…
Он с размаху опустил кружку на стойку, так, что сверху небольшим гейзером выплеснулось что-то пенное.
– Черт возьми, парень, надеюсь, ты и впрямь так хорош, как о себе думаешь! Мне бы тут совсем не помешал еще один человек с огнем Иллиена.
Он взъерошил свои собственные рыжие волосы, подчеркивая двойной смысл фразы.
– Надеюсь, это место и впрямь так хорошо, как все о нем думают, – всерьез ответил я. – Мне нужно место, где гореть.
– Ну, на улицу он тебя не выкинул, – ехидно заметил Симмон, когда я вернулся за стол. – Так что, видимо, все обернулось не так плохо, как могло бы.
– Да, по-моему, все хорошо, – рассеянно заметил я. – Но я не уверен.
– Как же это ты не уверен? – возразил Симмон. – Я видел, как он смеялся. Это же наверное, хорошо?
– Не обязательно, – возразил Вилем.
– Я пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, – сознался я. – Иногда мой язык принимается болтать сам по себе, и голова не сразу его догоняет.
– По-моему, такое случается регулярно, нет? – заметил Вилем, мягко улыбнувшись, что бывало нечасто.
Их болтовня мало-помалу меня успокаивала.
– Чем дальше, чем чаще, – признал я, ухмыльнувшись.
Мы пили и шутливо трепались о всякой ерунде, обсуждая слухи о магистрах и немногочисленных студентках, привлекавших наше внимание. Говорили мы и о том, к кому из студентов мы относимся хорошо, но большую часть времени все-таки перемывали кости тем, к кому относились плохо, обсуждая, почему и за что мы их не любим и что бы мы им сделали, будь на то наша воля. Такова уж человеческая натура.
Время шло, «Эолиан» мало-помалу наполнялся народом. Симмон поддался на подначки Вилема и принялся пить скаттен: крепкое черное вино с подножий гор Шальда, чаще называемое «хвосторез».
На Симмона оно подействовало почти сразу: он стал громче смеяться, шире улыбаться, ерзать на стуле. Вилем оставался таким, как всегда: спокойным и молчаливым. Я заказал выпивку следующим, взяв каждому по большой кружке крепкого сидра. Вилем насупился было, но я ему сказал, что, если получу сегодня «дудочки», то он у меня утонет в хвосторезе, но если они у меня нажрутся до того, как это случится, я их лично выволоку отсюда и брошу в реку. Оба заметно угомонились и принялись сочинять непристойные куплеты к «Лудильщику да дубильщику».
Я предоставил их этому занятию, а сам погрузился в свои мысли. В голову упрямо лез тот факт, что к завуалированному совету Станхиона, возможно, стоит и прислушаться. Я вспоминал другие песни, которые можно было бы исполнить сегодня, достаточно сложные, чтобы продемонстрировать свое искусство, и при этом не настолько сложные, чтобы не оставить возможности показать артистизм.
Голос Симмона вернул меня к действительности.
– Слышь, ты же вроде умеешь стихи сочинять!.. – требовательно сказал он.
Я прокрутил в голове конец их разговора, к которому прислушивался вполуха.
– Попробуйте «И в тейлинской сутане», – равнодушно посоветовал я. Я сейчас слишком нервничал, чтобы объяснять, что одним из пороков моего отца как раз была склонность к непристойным частушкам.
Они радостно прыснули, а я снова задумался: ну какую же еще песню можно спеть? Я так ничего и не придумал к тому времени, как Вилем меня снова отвлек.
– Ну что тебе?! – сердито осведомился я. Тут я увидел в глазах Вилема то непроницаемое выражение, которое они приобретали только тогда, когда Вилем видел что-то, что ему всерьез не нравилось. – Ну что? – повторил я, уже более вменяемым тоном.
– Человек, которого все мы знаем и любим, – мрачно сообщил Вилем, кивая в сторону двери.
Я никого знакомого не увидел. «Эолиан» был почти полон, только внизу толпилось человек сто, если не больше. Через открытую дверь мне было видно, что снаружи стемнело.
– Он к нам спиной стоит. Расточает свои сальные чары прелестной юной даме, которая его, видимо, еще не знает… Вон, справа от круглого господина в красном, – указал мне Вилем.
– Сукин сын! – выдохнул я, слишком ошеломленный, чтобы выругаться как следует.
– Лично мне всегда казалось, что он ближе к свиньям, – сухо заметил Вилем.
Симмон огляделся, моргая, как разбуженная сова:
– Что такое? Кто там?
– Амброз.
– Яйца Господни! – сказал Симмон, перегнувшись через стол. – Только этого мне и не хватало. Вы с ним еще не помирились?
– Да я был бы только рад оставить его в покое! – возмутился я. – Но ведь он каждый раз, как меня увидит, не может удержаться, чтобы меня не куснуть!
– Для драки нужны двое, – заметил Симмон.
– Да иди ты!.. – отпарировал я. – Мне плевать, чей он сынок. Я не собираюсь падать кверху пузом, как трусливый щенок. Если он настолько глуп, что продолжает меня тыкать, я ему откушу тот палец, чем он тыкает! – Я перевел дух, чтобы успокоиться, и постарался говорить рассудительно. – Рано или поздно он все-таки поймет, что меня лучше оставить в покое.
– Мог бы просто не обращать на него внимания, – сказал Симмон на удивление трезвым голосом. – Просто не ведись на его подколки, и скоро он выдохнется и отстанет.
– Нет, – серьезно возразил я, глядя Симмону в глаза. – Не отстанет.
Симмон мне нравился, но временами он бывал ужасно наивен.
– Стоит ему решить, что я слабак, и он меня примется изводить вдвое сильнее. Знаю я таких.
– А вот и он, – заметил Вилем, небрежно глядя в сторону.
Амброз заметил меня прежде, чем дошел до нашей стороны зала. Мы встретились взглядом. Было очевидно, что он не рассчитывал увидеть меня здесь. Он что-то сказал одному из прихлебателей, которые постоянно ошивались вокруг него, и все они направились через толпу в другом направлении, чтобы занять столик. Он перевел взгляд с меня на Вилема, потом на Симмона, на мою лютню и снова на меня. Потом повернулся и направился к столику, который заняли его приятели. Прежде чем сесть, он еще раз посмотрел в мою сторону.
Меня встревожило, что он не улыбнулся. Прежде он всегда улыбался при виде меня, этакой скорбной театральной улыбкой, с насмешкой в глазах.
Потом я увидел нечто, встревожившее меня еще сильнее. При нем был увесистый квадратный футляр.
– Амброз играет на лире? – осведомился я, обращаясь ко всему свету в целом.
Вилем пожал плечами. Симмону, похоже, сделалось неуютно.
– А я думал, ты знаешь, – сказал он слабым голосом.
– А вы его тут уже видели? – спросил я. Сим кивнул.
– Он выступал? Играл на лире?
– Декламировал, скорее. Стихи читал. И вроде как аккомпанировал себе на лире…
Симмон выглядел как кролик, готовый обратиться в бегство.
– И что, у него есть «дудочки»? – угрюмо осведомился я. Я твердо решил, что, если Амброз принадлежит к этой группе, я с ней ничего общего иметь не желаю.
– Нет… – пискнул Симмон. – Он пытался их получить, но… – Он осекся. Взгляд у него был несколько затравленный.
Вилем коснулся моей руки и сделал успокаивающий жест. Я глубоко вздохнул и закрыл глаза, стараясь успокоиться.
Мало-помалу я осознавал, что все это, в сущности, не важно. В худшем случае, это просто повысит ставки на сегодняшний вечер. Амброз не сможет ничего сделать, чтобы помешать мне выступить. Он будет вынужден смотреть и слушать. Слушать, как я играю «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», потому что теперь у меня выбора не было.
Первым выступал один из присутствующих музыкантов с «дудочками». Он играл на лютне и продемонстрировал, что умеет играть не хуже любого эдема руэ. Вторая его песня была даже лучше первой, я ее никогда еще не слышал.
Потом был перерыв минут десять, после которого на сцену вызвали спеть еще одного музыканта с «дудочками». У него была тростниковая свирель, и играл он на ней лучше, чем любой из тех, кого я слышал прежде. Потом он спел цепляющую за душу погребальную песнь в миноре. Без аккомпанемента, только высокий чистый голос певца, взлетавший и струившийся, как мелодия свирели.
Я был очень доволен, обнаружив, что здешние признанные таланты действительно так хороши, как о них рассказывают. Однако же и тревога моя усилилась в соответствующей степени. Рядом с совершенством уместно только совершенство! Если бы я еще не решил непременно исполнить именно «Песнь о сэре Савиене Тралиарде» чисто из вредности, эти два выступления окончательно бы меня убедили.
Засим последовал еще один перерыв минут пять-десять. Я осознал, что Станхион нарочно распределяет выступления так, чтобы дать слушателям возможность побродить и пошуметь между музыкальными номерами. Этот человек свое дело знал. Интересно, не был ли он прежде бродячим актером?
А потом выступил первый из сегодняшних новичков, бородатый мужчина лет тридцати. Станхион вывел его на сцену и представил публике. Он играл на флейте. Хорошо играл. Сыграл две мелодии покороче, которые я знал, и еще одну, незнакомую. Всего он выступал минут двадцать, и за все это время сделал только одну мелкую ошибку – насколько я мог слышать.