Когда отзвучали аплодисменты, флейтист остался на сцене, а Станхион пошел в зал, собирать отзывы. Мальчишка-слуга поднес флейтисту стакан воды.
Наконец Станхион снова поднялся на сцену. Зал притих. Хозяин подошел к музыканту и торжественно пожал ему руку. Лицо у бородатого вытянулось, но он заставил себя натянуто улыбнуться и кивнуть публике. Станхион проводил его со сцены и подал высокую кружку с каким-то напитком.
Следующей пробовалась на «дудочки» молодая женщина, богато одетая, с золотыми волосами. После того как Станхион ее представил, она спела арию таким звонким и чистым голосом, что я на время забыл свои тревоги, захваченный ее пением. На несколько благословенных минут я совершенно забылся и мог только слушать.
Увы, все окончилось слишком быстро. Голос умолк, оставив меня в растроганных чувствах, с легким жжением в глазах. Симмон тихонько шмыгнул носом и украдкой смахнул что-то со щеки.
Потом она спела еще одну песню, аккомпанируя себе на полуарфе. Я не сводил с нее глаз и, надо признаться, не только из-за ее музыкального дарования. Волосы у нее были как спелая пшеница. Ясную голубизну ее глаз было видно даже с моего места, с расстояния тридцати футов. У нее были гладкие руки и маленькие, изящные кисти, проворно порхавшие по струнам. А то, как она держала арфу между колен, заставляло думать о… ну, о том, о чем всякий пятнадцатилетний мальчишка думает непрестанно.
Голос ее был так же прекрасен, как и в первый раз, он трогал сердце до боли. Увы, играла она куда хуже, чем пела. На середине второй песни она взяла не те ноты, сбилась, потом выправилась и все же довела выступление до конца.
На этот раз Станхион ходил по залу куда дольше. Он сновал по всем трем ярусам «Эолиана», говоря со всеми: молодыми и старыми, музыкантами и не играющими.
Я увидел, как Амброз перехватил взгляд женщины на сцене и улыбнулся ей той своей улыбкой, которые мне казались такими грязными, а женщинам – такими чарующими. Потом он отвел глаза, рассеянно перевел взгляд на наш столик – и наши глаза встретились. Улыбка его исчезла, некоторое время мы просто смотрели друг на друга ничего не выражающими взглядами. Ни он, ни я не улыбнулись насмешливо, не произнесли беззвучно, одними губами, какой-нибудь гадости. И тем не менее вся наша тлеющая вражда в эти несколько минут вспыхнула с новой силой. Не могу точно сказать, кто из нас отвернулся первым.
Потратив почти пятнадцать минут на собирание мнений, Станхион снова поднялся на сцену. Он подошел к златовласке и пожал ей руку так же, как и предыдущему музыканту. Лицо у женщины вытянулось, так же, как и у того выступавшего. Станхион проводил ее со сцены и налил ей кружку – видимо, в утешение.
Сразу вслед за неудачницей выступил еще один признанный талант, он играл на скрипке, так же превосходно, как и те двое. Потом Станхион вывел на сцену человека постарше, как будто он тоже претендовал на дудочки. Однако же, судя по аплодисментам, этот человек был не менее популярен, чем те «таланты», что выступали до него.
Я ткнул в бок Симмона.
– Кто это? – спросил я, пока седобородый настраивал лиру.
– Трепе! – шепотом ответил Симмон. – Он граф, между прочим. Все время тут выступает, уже много лет. Большой покровитель искусств. На «дудочки» он давно уже не претендует. Теперь он просто играет. Его тут все любят.
Трепе заиграл, и я сразу понял, отчего он так и не получил «дудочек». Голос у него был неровный и надтреснутый. Ритм беспорядочно плавал, и я даже не мог определить, фальшивит он или нет. Песня была явно его собственного сочинения, довольно откровенное описание личных привычек мелкого дворянина. Однако, невзирая на то что мастерства ему явно недоставало, я поневоле хохотал вместе со всем залом.
Когда он допел, его приветствовали бурными аплодисментами. Кое-кто колотил по столу и топал ногами. Станхион прямиком поднялся на сцену и пожал графу руку, но Трепе, похоже, был нисколько не разочарован. Станхион от души хлопнул его по спине и повел к стойке.
Ну, пора! Я встал и взял свою лютню.
Вилем хлопнул меня по руке, Симмон улыбнулся мне, стараясь не выдавать, что сходит с ума от беспокойства. Я молча кивнул им обоим и подошел к опустевшему месту Станхиона у конца стойки, там, где она загибалась в сторону сцены.
Я вертел в кармане серебряный талант, толстый и увесистый. Некая иррациональная часть меня желала вцепиться в него и приберечь на потом. Но я понимал, что через несколько дней один талант меня все равно не спасет. А вот с «талантовыми дудочками» я смогу зарабатывать, играя по трактирам. А если мне повезет и я сумею привлечь внимание богатого покровителя, то у меня хватит денег и на то, чтобы расквитаться с Деви, и на то, чтобы уплатить за обучение. Необходимо было рискнуть.
Станхион вразвалочку вернулся на свое место.
– Я бы выступил следующим, сэр. Если не возражаете.
Я надеялся, что выгляжу не настолько нервным, как я себя чувствовал. Ручка футляра лютни сделалась скользкой – до того ладони вспотели.
Он улыбнулся мне и кивнул:
– Да, парень, ты умеешь оценивать публику! Зал как раз созрел для грустной песни. Решил все-таки «Савиена» сыграть?
Я кивнул.
Он сел и отхлебнул из кружки.
– Ладно, тогда помаринуем их пару минут, чтобы выговорились.
Я кивнул и прислонился к стойке. Я потратил это время на бестолковые переживания о том, чего я все равно исправить не мог. Один из колков у меня на лютне разболтался – у меня не было денег, чтобы его починить. Ни одна женщина с «дудочками» на сцену пока не выходила. Я ощутил укол тревоги при мысли о том, что именно сегодня все опытные музыканты в «Эолиане» – мужчины, либо женщины, которые не знают партию Алойны.
Казалось, прошло всего несколько секунд, как Станхион встал и вопросительно вскинул бровь. Я кивнул и взял свой футляр с лютней. Футляр внезапно показался мне ужасно потертым. И мы вместе направились к лестнице.
Стоило мне поставить ногу на ступеньку, голоса в зале притихли до шепота. Одновременно с этим всякая нервозность оставила меня, выжженная вниманием публики. Со мной всегда так бывало. Вне сцены я тревожусь и потею. На сцене я спокоен, как безветренная зимняя ночь.
Станхион предложил всем рассматривать меня как очередного претендента на «дудочки». Его слова звучали успокаивающе, ритуально. Когда он указал на меня, я не услышал привычных аплодисментов – воцарилось выжидательное молчание. Я внезапно увидел себя со стороны, так, как видела меня публика. Совсем не такой нарядный, как прочие претенденты, практически оборванный. Юный, почти ребенок. Я буквально ощущал, как любопытство тянет их ко мне.
Я дал ему время разрастись: не спеша расстегнул потертый, подержанный футляр, достал потертую, подержанную лютню. Я почувствовал, как обострилось их внимание при виде этого непритязательного инструмента. Я негромко взял несколько аккордов, коснулся колков, чуть-чуть подстроил струны. Сыграл еще несколько негромких переборов, проверяя, вслушиваясь, – и кивнул самому себе.
Сцена была ярко освещена, и остальная часть зала выглядела отсюда темноватой. Подняв голову, я увидел как будто тысячу глаз. Симмона и Вилема, Станхиона у стойки, Деоха у дверей. Я увидел Амброза, следящего за мной глазами, угрожающе горящими, как тлеющие уголья, и под ложечкой у меня что-то дрогнуло.
Я перевел взгляд и увидел бородатого человека в красном, графа Трепе, пожилую пару, держащуюся за руки, хорошенькую темноглазую девушку…
Это была моя публика. Я улыбнулся им. Улыбка сделала их еще ближе, и я запел:
Могли б искать вы много долгих лет,
Но песни слаще в целом свете нет,
Чем эта – Иллиен ее сложил,
И сквозь века звучит нам звонкий глас певца,
О том, как встретил Савиен Алойну,
И застучали вместе их сердца…
Я услышал, как по толпе прокатился ропот. Те, кто знал эту песню, вполголоса восклицали про себя, те, кто не знал, спрашивали соседей, в чем дело.
Я положил руки на струны, возвращая себе их внимание. Зал затих, и я заиграл.
Музыка давалась мне легко, лютня пела, точно мой второй голос. Пальцы забегали быстрее, и ко второму голосу присоединился третий. Я пел горделиво и мощно, пел о Савиене Тралиарде, величайшем из амир. Аудитория колыхалась под музыкой, как трава на ветру. Я пел за сэра Савиена, и чувствовал, как публика начинает любить и страшиться меня.
Я так привык репетировать эту песню в одиночку, что чуть не забыл удвоить третий припев. В последний момент вспомнил, и меня прошиб холодный пот. На этот раз, запев его, я стал вглядываться в публику, надеясь, что под конец услышу отвечающий мне голос.
Я дошел до конца припева, перед первым куплетом Алойны. Я мощно взял первый аккорд и стал ждать. Его звуки почти затихли, так и не вызвав ответа из публики. Я спокойно смотрел на них и ждал. Каждую секунду огромное облегчение боролось во мне с еще более сильным разочарованием.
Но тут до сцены долетел голос, нежный, как шелест перышка, голос, который пел…
Савиен, как мог ты знать,
Что настало время прийти за мной?
Савиен, помнишь ли ты
Дни, что мы расточили с тобой?
Верно ли ты сохранил
То, что в сердце и памяти я ношу?
Она пела за Алойну, я – за Савиена. В припевах ее голос вился, сплетался и смешивался с моим. В глубине души мне хотелось отыскать ее среди публики, найти лицо той женщины, с кем я пою. Один раз я даже попытался, но пальцы у меня сбились, пока я высматривал лицо, которое могло бы соответствовать этому прохладному, лунному голосу, что отвечал мне из зала. Отвлекшись, я взял не ту ноту, и в мелодию вкрался диссонанс.
Мелкая ошибка… Я стиснул зубы и сосредоточился на игре. Я отодвинул свою любопытство в сторону и опустил голову, следя за пальцами, стараясь не сбиваться.
И мы пели, как мы пели! Ее голос лился расплавленным серебром, мой отзывался эхом. Строки Савиена были прочны и мощны, подобно ветвям дуба, древнего, как скала, Алойна же была как соловей, что стремительно порхает в его горделивой кроне.