Если основной задачей террора в ленинско-сталинский период являлось «уничтожение эксплуататорских классов», превращение общества в управляемую, легко поддающуюся воздействию массу, то после смерти Сталина нужды в таком изменении социума больше не было. К тому времени группы, способные противостоять государству, были уже уничтожены. Соответственно в 1960-е годы изменилась и технология репрессий. Инструменты террора были адресно направлены на определенные группы. Главным образом — на возникающую и пытающуюся самостоятельно мыслить советскую интеллигенцию. Презрительный советский термин «интеллигенция», с подачи КГБ, зазвучал с новой силой — определяя иной, часто враждебный класс, нуждающийся в дрессировке. Хотя масштабы репрессий могли изменяться в зависимости от политических целей, было понятно, что сами репрессии не прекратятся до конца советской власти.
Постепенно происходит возврат к административным репрессивным практикам. С 1961 года в СССР преследовались те, кто уклонялся от общественного труда и имел нетрудовые доходы более четырех месяцев подряд. Наиболее известным случаем использования «закона о тунеядстве» для преследования по политическим мотивам было дело будущего Нобелевского лауреата поэта Иосифа Бродского, арестованного и высланного в марте 1964 года из Ленинграда по приговору районного суда. Бродский отбывал ссылку в деревне Норинская Архангельской области, работая разнорабочим в совхозе, до октября 1965 года.
Функции террора продолжали действовать, пусть и в несколько другой форме.
Под каток таких советских репрессий и попал Анатолий Нун. О неблагоприятном времени, в которое решалась его судьба, могла свидетельствовать сверхсекретная записка из КГБ.
Записка Председателя КГБ В. Е. Семичастного и Генерального Прокурора СССР Р. А. Руденко в ЦК КПСС. 8 июня 1966 г.
Секретно
В последние годы органы госбезопасности усилили профилактическую работу по предупреждению и пресечению особо опасных государственных преступлений, их количество из года в год неуклонно сокращается. В процессе этой работы органам власти приходится сталкиваться с проявлениями, которые представляют значительную общественную опасность, однако не являются наказуемыми по действующему уголовному закону.
К таким проявлениям относятся, в первую очередь, изготовление и распространение без цели подрыва или ослабления Советской власти листовок и других письменных документов с клеветническими измышлениями, порочащими советский государственный и общественный строй, а также попытки некоторых антиобщественных элементов под различными демагогическими предлогами организовать митинги, демонстрации и иные групповые выступления, направленные против отдельных мероприятий органов власти или общественных организаций.
Так, в ноябре и начале декабря 1965 г. в гор. Москве было распространено большое количество листовок, призывающих граждан принять участие в массовом митинге протеста против ареста Синявского и Даниэля. В результате этих подстрекательских действий 5 декабря 1965 г. на площади Пушкина собралась группа молодежи, пытавшаяся провести митинг с требованием «гласности суда» над Синявским и Даниэлем. Принятыми мерами митинг был предотвращен.
На следующий день члены литературного кружка при Литературном музее Колосков и Кушев изготовили и распространили более 20 экземпляров так называемого «гражданского обращения», в котором сообщалось о якобы произведенных арестах участников митинга и предлагалось «всем без исключения протестовать против произвола властей».
Попытка организации групповых выступлений, направленных против мероприятий органов власти, и распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный строй, представляют большую общественную опасность, но наше законодательство не предусматривает ответственность за подобные умышленные действия, совершаемые без цели подрыва или ослабления Советской власти.
На практике эти действия квалифицируются или как антисоветская агитация и пропаганда, или как хулиганство, хотя для такой квалификации в большинстве случаев отсутствуют достаточные основания».
Ситуация Анатолия Нуна была практически безнадежной, и оба — и Стеклов, и Емельянов — прекрасно понимали это. Понимали, зная намного больше, чем все остальные граждане советской страны.
Следующим утром Емельянова на работе ждал сюрприз. Это был шифрованный телефонный звонок от одного из его лучших осведомителей, некоего вора, вот уже год исправно работавшего с Емельяновым. Обычно он звонил, когда появлялась новая, интересная информация. И в этот раз Емельянов решил, что это так. А потому, отбросив в сторону все дела и немного злясь, что его отвлекают от расследования смертей скрипача и Паука, занимавшего теперь все его мысли, быстро отправился на встречу.
Встреча происходила в пивной возле Привоза, в районе парка Ильича, где всегда толпилось много людей и никого не удивило бы то, что рядом, за одной барной стойкой с кружкой пива могли оказаться вор и опер.
Вор нервничал, и его нервозность заметно бросалась в глаза.
— Рассказывай, чего узнал, — быстро проговорил Емельянов, с отвращением глядя на грязноватую кружку с пивом, которую брякнула перед ним неопрятного вида тетка. Пить подобное вонючее пойло Емельянов считал ниже своего достоинства, однако надо было — в целях конспирации.
— Тут такое дело, гражданин начальник, — быстро заговорил вор, — тут я за информацией к тебе. Народ волнуется. Не понимает, что происходит. На каком свете, собственно.
— Не понял? — опешил Емельянов, не готовый к такому повороту разговора.
— КГБ под контроль воров берет. Давит всех, как Паука. Тут за Синхрона и Меченого уже взялись. Народ волнуется, не знает, что делать.
— Как взялись? Уточни, — сказал Емельянов.
— Зажопили и на какую-то квартиру потащили. Держали три дня. Меченого в тюрягу потом переправили, а Синхрону удалось вырваться. Он теперь на дно залег. Синхрону сказали, что Паук тоже на той квартире был и согласился с ними сотрудничать. Мол, он тоже должен.
— Кто это был? — С глаз оперативника медленно, но верно сползала закрывавшая их пелена.
— Из госбезопасности, Синхрон сказал. Печерский его фамилия.
Печерский! Емельянов затаил дыхание. Теперь все стало ясно — по крайней мере, в отношении Паука.
— Так что делать-то, гражданин начальник? Стремно. КГБ — это не твои опера, уж не серчай. Тут поломанными ребрами не отделаешься.
— Синхрону скажи — залечь на дно. Я его искать пока не буду и людям своим велю. Ты в бега тоже подайся. Исчезнуть тебе надо из Одессы на время. На сотрудничество с госбезопасностью не идти. Всем это скажи. Ни на какие договорняки с ними не идти, ни при каких обстоятельствах! Всем передай это! Тогда уберечься можно.
— Эх, начальник, так скоро они и тебя под контроль возьмут! — вздохнул вор.
— Зубы обломают, — поморщился Емельянов, сделав глоток теплого пойла. Именно сегодня это варево казалось ему особенно гадким, как никогда.
В архиве было прохладно и, как всегда, безлюдно. Емельянов снова корпел над делом Мулявко, особенно над последним томом. Особо интересующие его факты выписывал в блокнот. Узкие листки блокнота быстро-быстро покрывались мелким, плохо различимым почерком.
Своему знакомому эксперту по взрывчатке Емельянов позвонил, отойдя подальше от места работы. Для этого ему пришлось пройти несколько кварталов вниз по улице. К счастью, его знакомый был на работе и вполне мог говорить.
Емельянов тщательно, в деталях, которые мог узнать, описал ему взрыв на консервном заводе. Эксперт внимательно выслушал и высказал свое резюме:
— Это взрыв не от котла.
Емельянов был готов услышать нечто подобное, поэтому не сильно и удивился.
— В котел положили взрывчатку, которая сдетонировала при касании неработающего клапана. Это мог сделать только профессионал, который прошел специальное обучение.
— Ты хочешь сказать, военный? — уточнил Емельянов.
— Не обязательно. Слушай, мне тут на ум одна вещь пришла. Во время войны немцы организовывали такие диверсионные школы, в которых обучали подрывников. Они готовили диверсантов из советских военнопленных, которых планировали потом запускать в тыл. Их учили взрывать здания, подкладывать бомбы и готовить взрывчатку. Одна из самых известных немецких школ находилась в Полтаве, в помещении Крестовоздвиженского монастыря. Для тренировки они подкладывали бомбы под стены монастыря — учились на этом. Школа эта просуществовала недолго. Так вот: принцип, которым воспользовался тот, кто подложил взрывчатку в котел, был таким же, какому обучали немецких диверсантов. Так что, похоже, у тебя не только подрывник объявился, но и шпион, диверсант, который когда-то работал на немцев. Везет тебе!.. Хочешь, я расскажу тебе очень кратко про диверсионные школы? Я когда-то интересовался этим вопросом. Специально изучал, читал в научных книгах.
И знакомый эксперт начал свой рассказ. И хотя Емельянов многое из услышанного знал, выслушал его с большим интересом.
Еще до начала Второй мировой войны немецкие разведорганы вели активную разведывательную работу путем заброски агентуры, подготовленной в индивидуальном порядке. За несколько месяцев до начала крупномасштабных военных действий против СССР абверштелле «Кенигсберг», «Вена», «Краков» организовали ряд разведывательно-диверсионных школ, в которых велась подготовка агентов для последующего их использования против СССР.
В первый период своего существования вышеупомянутые школы комплектовались из эмигрантской молодежи и членов различных антисоветских организаций. Выпускники этих заведений забрасывались на советскую территорию с разведывательными и диверсионными задачами. Однако со временем практика показала, что агенты из эмигрантской среды плохо ориентируются в советской действительности, что служит основной причиной их провалов.
С развертыванием военных действий на Восточном фронте немецкие разведорганы приступили к расширению сети разведывательно-дивер