Во тьме, освещая себе путь красным фонарем, пробирались две фигуры. Рубиновое свечение выхватывало из мрака абрисы надгробных плит. Покрытые надписями и рельефами, надгробия, казалось, двигались, как будто камень оживал под пурпурным светом. Погасшие сморщенные лица скалились, показывая клыки. Змееобразные драконы и надгробные василиски свивались на каменных обрамлениях могильных плит, отпугивая смельчаков, которым вздумалось бы нарушить покой мертвых. Но когда круг света передвигался за могильные плиты, кажимость потаенной жизни исчезала. Оставались лишь черные прямоугольники под серебристым сиянием. Голые, покрытые инеем деревья казались в этом сиянии уменьшившимися и неопасными.
Рабюстель шагал первым, припадая на левую ногу. Для него это был не первый случай. Но, вышагивая между могилами, Лионель чувствовал, как холод берет его за горло. Ему было страшно. Был он карлик, ноги у него были кривые и короткие, поэтому, чтобы поспевать за товарищем, он почти бежал, подпрыгивая и покачиваясь. К тому же спина его сгибалась под тяжестью завернутых в тряпки инструментов.
Рабюстель вдруг остановился, карлик почти наткнулся на него. Проводник прислушивался минуту, а потом, словно крадущаяся рысь, одновременно решительно и мягко свернул направо. Из темноты внезапно вынырнул едва видимый край надгробия. Небольшую могилку соорудили недавно, свежую землю покрывал иней.
– Есть, – прошептал Рабюстель. – Малой, готовь лопаты!
Карлик бросил сверток на землю и дернул, вываливая содержимое на траву. Блеснули в лунном свете кирки. Рабюстель разложил рядом кусок полотна.
– Доктор Агриппа сможет пилить кости, сколько душа его пожелает, – сказал он тихо. – Причем – молодухины. Раритет…
– Долго она тут лежит? – спросил Лионель. – А чтоб его чума разорвала! Давненько я себя так не чувствовал, как нынче.
– Хорошая, сутошной свежести, холодненькая, – проворчал Рабюстель на жаргоне городских кладбищенских гиен. – Вон там начинай, от головы.
Когда Рабюстель воткнул в могилу лопату, Лионель со страхом оглянулся. Казалось, эхо прокатилось по всем подземным криптам и катакомбам некрополя. На Рабюстеля это не произвело никакого впечатления. Он работал, тяжело дыша. Спешил, землю из могилы выбрасывал на кусок материи. Не должны они были оставить после себя никаких следов.
Копали долго. Лионель уже не замечал, как пот стекает из-под надвинутого на лоб капюшона. Всматривался в землю, ожидая того мгновения, когда услышит удар железа о деревянное веко гроба. Почти молился, чтобы это наступило как можно быстрее. Но когда лопата Рабюстеля наконец ударила во что-то, ответившее слабым стуком, по спине его пробежала дрожь ужаса. Их окружало мрачное кладбище. Молчаливые деревья в инее да могилы, что смотрели на них со всех сторон. Тени их переплетались с полосами лунного света, резали пространство на черные и серые пятна.
Рабюстель снял лопатой влажную землю с двух колец, врезанных по бокам гроба. Взял толстую конопляную веревку и пропустил ее под оба ухвата. Быстро вылез из ямы и ухватился за конец веревки. Когда они сдвинули гроб, что-то тихо затрещало. Гроб был тяжелее и массивнее, чем они предполагали. Миновали долгие минуты, прежде чем он упокоился на кучке песка. Дубовый солидный гроб, с медной оковкой в форме грифонов и орлов, выглядел зловеще. Лионель беспокойно огляделся. Ему показалось, словно кусты вдоль тропинки, по которой они сюда пришли, стоят не так, как должны были. Как стояли днем. То ли приблизились друг к другу, то ли стало их больше.
– Рабюстель! – прохрипел он. – Что мы… Что мы делаем?
– Хватит стонать. Ты ж уже потрахивал холодных! Этого тоже счас уделаем.
– Эту, – поправил шепотом Лионель. – Она молодой преставилась.
– Патрицианка, сука! – Рабюстель воткнул лом в щель между веком и основой гроба. – Сама померла или как-то так.
Карлик закусил губу и перекрестился. Заметил, что по ссохшемуся бородавчатому лицу бесстрашного Рабюстеля текли крупные капли пота. Грабитель склонился, его большая, лишенная волос и бровей голова высунулась из капюшона. Изо всех сил подцепил он ломом крышку гроба. Раздался тихий треск ломающегося дерева. Лионель почувствовал дрожь.
Не отводя глаз, смотрел на крышку, ожидая того, что должно из-под нее появиться.
Рабюстель отбросил покровы в сторону.
Ничего не случилось. Покойница лежала тихо, спокойно, лицо ее покрывала белая вуалетка, светлые волосы были разложены вокруг головы. Сквозь тонкую ткань Лионель видел смертную бледность ее лица. Руки, сложенные на груди… Грудь эта – он представлял ее себе, хотя никогда не видел, – должна быть большой, исполненной женской соблазнительности, под тканью должны скрываться темные соски, дерзко торчащие над плоским животом и тонкой талией… Лионель взглянул внимательней. Обычно он жаждал женщин, извлекаемых из гроба. Хорошо знал, что с уродливым своим телом даже о худших из городских девок не может и мечтать, а потому вместо живых были у него мертвые. Они были лучше. Он мог делать с ними все, что хотел. Но эта… С ней было все иначе. Часто вместе с Рабюстелем он насиловал мертвые тела, но нынче не чувствовал желания.
– Ну, что ж… Мертвая шлюха, – пробормотал Рабюстель. – Странно, что похоронили ее здесь, на освященной земле. Ну, в мешок ее – и уносим ноги!
Лионель взглянул на прекрасное бледное лицо покойницы. Его еще не тронуло разложение… Руки женщины, вытянутые вдоль тела, были тонкими и изящными. Вдоль тела… Что-то тут было не так…
– Рабюстель! – крикнул он. – Ты старый дурень!
– Что ты там бормочешь? – варнак склонился над лежащей.
И вдруг карлик понял! Эти руки… Эти мертвые руки не должны, не могли лежать по обе стороны тела, если раньше они лежали на груди!
– Что это… – начал Рабюстель и замолчал.
Неожиданно в глазах покойницы заплясали два огонька белого света, а на мертвом теле вспыхнули языки белого пламени.
– Жжет! Жжет меня! – завыл Рабюстель. Белый, как раскаленное железо, огонь охватил его фигуру. Плащ и вытертый кубрак в один миг заполыхали ясным огнем.
Лионель, ослепленный внезапным светом, непроизвольно отпрыгнул подальше и спрятался за ближайшим надгробием. Через миг выглянул, прикрывая лицо руками.
Рабюстель пылал. По плащу его плясали хаотичные языки белого огня. Лионель почувствовал тошнотворный смрад горящего мяса. Рабюстель упал на колени, а карлик развернулся и побежал. Гнал что было сил, спотыкаясь о надгробия, падая на каменные плиты и таблички. Сзади услышал еще тихий шум, но уже успел добраться до ворот кладбища и, проскочив темную пасть их, погнал вниз по улочке.
В пропахшей тухлым пивом и трухлявым деревом корчме «У Матфея» в ту ночь было немного гостей. Ясное дело, не было тут и пусто. По крайней мере, не пустовала она для самого Матфея, поскольку в кабаке этой ночью собрались самые серьезные окаянники Ренна. Потаскухи и их кавалеры, висельники, уркаганы, святотатцы и кладбищенские грабители. За старыми, залитыми вином столами рождались планы будущих преступлений, грабежей, краж, нападений.
Главной в этом обществе была одна очень видная персона. На столе, нагловато насвистывая, сидел мужчина в порванном кубраке. Его загорелое, покрытое шрамами лицо некрасиво опухло и покраснело от пьянства. Когда окаянник насвистывал, во рту его были видны выщербленные желтые зубы. Когда же отбрасывал со лба редкие волосы, обнажались красноватые шрамы. Устав от безделья, он потянулся к лежащей на столе лютне и ударил по струнам. Бренькал довольно умело, и в гомон разговоров, в пьяный храп прикорнувшего под столом бородатого лиходея ворвались слова песенки:
Пришел ко мне вор в драном кафтане,
Сам собой без отца зачат в матери лоне.
Палкой ему воздавали за верную службу,
С матерью кнут палача водил тесную дружбу.
Наукам обучен он жизнью-проклятием:
Кабаком, нищебродом да воровской шатией.
Кормит в миру его преступный промысел,
Но готова веревка уж палаческим умыслом.
– Хватит тебе бренчать, Вийон, – отозвался мужчина постарше в испятнанном вамсе, с остатками волос, прилизанными на морщинистом черепе. – О себе, что ли, поешь? Твоей же матушкой шлюха была! Говорят, нашли тебя в Париже на Глатиньи, где шалавы своих ублюдков бросают…
– Ни слова о моей матери, Сорбон. Она же… не в канал меня бросила.
– Уж лучше бы так, а то вор из тебя никудышный, Вийон, – старик приблизил к лицу правую руку. Вместо ладони, которую ему отрубили за воровство на десятом году, торчал широкий, острый крюк. Отчего все грабители Ренна звали Жана Сорбона просто Крюком. – Спартачил ты работу. Такой домик мог трахнуть…
– Я думал, что стражники прибыли. А что, должен был ждать, пока преподобный палач Петр Крутиворот меня вздернет? А ты что же, стоял и ждал бы, пока тебя башмай на цюпу возьмет?!
Крюк ухмыльнулся хитро. Маленькие его глазки внимательно смотрели на вора. Вийон взглянул на цыгана Ле Люпа и на Ханса Синемордого. Сорбон начинал его раздражать. В очередной раз за несколько последних дней. Да… Неужели он пытается пошатнуть его, Вийона, авторитет в обществе? Может, покончить с ним? Он невольно коснулся рукояти кинжала за поясом. Но мог и подождать, расправиться с Крюком через неделю. К тому же – а вдруг тот прав? Последнее дело он завалил: не сумели они взять дом богатого купца, причем именно из-за него, Вийона. Стоя на стреме, он дал отбой, закричав, что идет городская стража. Сбежали оттуда как последние дураки. А на самом деле он услышал просто нескольких припозднившихся грузчиков. Правду сказать, накануне они крепко залили зенки у Матфея, но Вийон так и не сумел простить себе свою ошибку. «Проклятый мир, – подумал он, – снова наклевываются трупы». Но с Крюком все было не так просто… Захотелось вдруг выйти на свежий воздух. Покинуть эту вонючую дыру, подняться повыше, бросить паршивую жизнь бродячего вора, философа и… поэта. Последнего человека он убил три месяца назад. Во время ссоры из-за прелестей шлюшки Марго. А теперь снова дело идет к поножовщине…