Андрей окончательно обосновался в техническом отделе управления, занявшись групповым сбором нефти. «На кандидатскую, что ли, целишь?» — не без ехидства осведомился как-то Сергей. Тот отшутился.
…Алексей Петрович Фатеев долго расхаживал по широкому кабинету, заложив руки за спину. Высокий, полный, с сединой в негустых волосах, с властными складками уже изрядно постаревшего лица, в полувоенном кителе, бывшем в ходу в послевоенные годы, он напоминал то ли ответственного районного работника, то ли председателя колхоза. Товарищи не раз говорили ему: «Да сбрось ты свой хитон, Алексей! Ходишь… как уполномоченный по заготовке копыт. Иностранцы чуть ли не каждый месяц бывают…» Фатеев отмахивался: «Так удобнее. Не на балу нахожусь, на работе». До сих пор осталось в нем что-то от деревенского парня, пришедшего в сороковом в эти края в косоворотке и смазанных сапогах. Нетороплива речь. Осмотрителен.
Фатеев подошел к столу, взял листок бумаги, разграфленный вдоль и поперек. «Образец гарантийного паспорта». Вздохнул. За окном оглушительно рявкнул газик-вездеход: шофер торопил. Фатеев поморщился: надо сказать, чтобы сменил сигнал, стыдно ехать по городу, орет, как стадо ослов. Пора ехать к заведующему соседним промыслом: обещал взаимообразно дать два километра труб. Надоел подшефный колхоз со своими просьбами.
Рассеянно поглядывая на скважины, обступившие автостраду, с внезапным раздражением вспомнил Старцева. Полчаса назад, яростно хлопнув дверью, тот вылетел из его кабинета, предварительно съязвив: «Вы превращаетесь в натурального фельетонного бюрократа. Шатуновского на вас нет!» Алексей Петрович перед этим даже не взглянул на бумагу, а сказал Сергею: «Упрям же ты, хлопче! От души советую, Сергей Ильич: брось ерундой заниматься. Не до того. Занимайся своим прямым делом — добычей. Скорее вводи в строй высокодебитную скважину — триста тонн теряем каждый день. Конец семилетки на носу, а ты…» И дал понять, что разговор окончен. Сергей был не один. На стуле у окна примостился худенький парень в огромных поблескивающих очках, оказавшийся корреспондентом областной газеты. И тем более неприятным был резкий разговор со Старцевым. «Знай с самого начала, кто это такой, можно было бы наседать на Сергея не так круто. А, леший с ним! Но до чего въедлив, настырен оказался этот очкарик! Крепкие доводы, логичные рассуждения. И не нажимал на внедрение гарантийного паспорта, а доказывал необходимость эксперимента. Фатееву не оставалось ничего, как прикинуться занятым по горло и пообещать «подумать».
Какая муха укусила Старцева? Впрочем, удивляться нечему. Этот цыганистый парень был всегда упрям — вцепится, как клещ, в загривок, не переубедишь ни за что. Другие начальники участков не лезут в новаторы. Несут общественные нагрузки, с ними по-толковому всегда можно договориться. А Сергей раздражающе подвижен, что ли, резок до грубости. То потребует перевести нормально функционирующую фонтанную скважину на эксплуатацию глубинным штанговым насосом, то ратует за отмену пропарки скважин и доказывает выгодность промывки ее горячей нефтью. Но надо признать, что его выступлений на собраниях всегда ждут с охотой, потому что он не щадит ни других, ни себя.
В последнее время при встречах с Сергеем Фатеев внутренне ощетинивался, готовясь к тому, что настроение будет испорчено обязательно. По глубокому убеждению заведующего, Сергей являлся досадным возмутителем спокойствия, привычного ритма, в котором руководимый им, Фатеевым, промысел работал многие годы. Вот предшественник Старцева: и с людьми поговорить мог, и пройдоха в смысле снабжения, и изворотливый в случае срыва плана — знал ходы-выходы. Правда, слабоват как специалист, но этот недостаток отлично компенсировался административными началами, заложенными в нем. И — на тебе! Не хватало бабе забот, купила порося. Назначили Старцева. И все — Азаматов. Будто сердце чуяло, что хлебнет с ним забот. Мало того, по настоянию Азаматова же Старцева поставили старшим группы по освоению новой техники. И закрутилась карусель! Тщательный подбор оптимальных режимов работы скважин, испытания гидропоршневых насосов, скребков новой конструкции. А сейчас разрабатывают разобщающее устройство для эксплуатации девонского и угленосного горизонтов. Никакой планомерности, все делается лихорадочно, на пожар спешит как будто.
Алексей Петрович отгонял от себя навязчивую мысль о том, что он начинает побаиваться его свойства быть неудовлетворенным собой, делами. И чего колготится парень? Участок — один из лучших в стране, постоянно занимает призовые места в смотрах-конкурсах на лучшую организацию труда. Таких людей башкиры зовут «арбалы», человек с телегой, которая вечно цепляется за что-то и мешает окружающим.
Постепенно крепло в заведующем решение спихнуть Старцева в аппарат управления, в отдел, там найдутся люди, готовые слушать его. С людьми ладить не может (вообще-то, не совсем так). На участке черт-те что творится: Семин ногу сломал (на других участках были ЧП похлеще), вечные переливы на скважинах (всего четыре случая за два года), ходят слухи, что сам Сергей избил тракториста Степашина (за такое безобразие судить надо, по правде говоря).
Фатеев с удивлением поймал себя на том, что свои обвинения отметает сам же. «Оказывается, чувство справедливости все же живет в человеке», — как-то невесело подумал он.
Как ни обвиняй парня, а молодежь он к себе привлек. Пришла на днях рыженькая девчонка из Сафинской бригады и от имени комсомольской организации предложила включиться в борьбу за бесфакельную эксплуатацию скважин, добавив, что мысль эту подал Старцев. Тараторила целый час. Дались им факелы! Видели бы, что здесь творилось лет семь назад. Сотни факелов обступали город, будто стекались сюда толпы с пылающими светильниками. Сейчас — что? Пять-семь штук. Тем более, что мощь компрессорных станций недостаточна, газ не добирают. Вот и приходится сжигать, куда денешься!
Порой в Алексее Петровиче просыпалось смутное сознание собственной неправоты, но груз лет — и каких лет! — высокий пост и ежедневное «давай-давай» сделали свое дело. И если вспоминались непостижимо тяжкие сороковые годы, дерзость планов, осуществление почти фантастических задач, то вспоминались с добродушным вздохом, с налетом легкой сентиментальности: да, была молодость! Все вынесли на плечах своих, сделали невозможное.
Фатеев, однако, чувствовал, что постепенно утрачивает когда-то бывшую в нем веселую ярость, напористость. Азаматов, давний товарищ, заметил недавно: «Без перспективы живешь, друг Алексей. Мыслить завтрашними задачами почти разучился». Фатееву стало понятно, почему начальник управления поддержал Старцева на одном из постоянно действующих производственных совещаний, когда тот заявил: «Создается впечатление, что Алексей Петрович плотной ширмой отгородился от дел, мыслей, которыми живет наше управление. Ведь слепому ясно, что фонтанирование отходит в прошлое. Надо вплотную браться за максимальное внедрение механизированных способов добычи нефти. Это ж аксиома, товарищи, мне неловко делать упреки такого рода заведующему. С каким трудом и раздражением, Алексей Петрович, вы даете «добро» свое на новый вид эксплуатации!»
«Старею я, что ли?» — вдруг спросил себя Фатеев и сам испугался этой мысли.
Для Любы весь мир сузился до размеров белоснежной палаты. Больные знали — ровно в пять в коридоре хирургического корпуса появится рыжая девчонка с чинно поджатыми губами и, бойко постукивая ботинками, пойдет в палату № 19. Там лежал со сломанной ногой парень лет двадцати, неутомимый анекдотчик и острослов, мастер по переделке песен. Порой он так перелицовывал популярную мелодию синкопированными эстрадными ритмами, что больные, хватаясь за животы, ржали в подушки. Его знали почти все: третий год он играл в оркестре Дворца культуры.
Ровно в пять парень замолкал, как иссякающий ручей и, натянув до подбородка одеяло, смотрел на дверь. Появлялась она, садилась рядом с койкой. Трое соседей Анатолия были «ходячими» — они деликатно уходили в курилку.
Пожалуй, за время Любкиных посещений они толком так ничего и не сказали друг другу. Говорить было не о чем, говорили тесно сплетенные пальцы, взгляды, вспыхивающий румянец на девичьем лице. Даже массивные лепные карнизы видневшегося в окне здания, нотные значки нахохлившихся воробьев на проводах откладывались в них радостью. Любка вставала, робко проводила ладонью по щеке Анатолия и уходила, светло улыбнувшись напоследок.
Анатолий несколько минут после ее ухода лежал с закрытыми глазами. И который уж раз думал, что если бы не этот перелом ноги — кто знает, держал ли бы он ее крепкие, готовые выскользнуть в любую секунду пальцы… В одно из своих посещений Любка бросила вскользь: «Думаю волосы обрезать, прямо грива львиная». Анатолий необычайно разволновался и сказал самую длинную за последнее время фразу: «Только попробуй. Они же… ну, не только твои. Я тогда вторую ногу поломаю…» Любка счастливо рассмеялась и часто-часто закивала головой.
Лежа с сомкнутыми веками, он восстанавливал Любку в своем воображении снова и снова, как бы составляя ее мозаичный портрет и удивлялся, чувствуя себя стесненно, необычно. Опутало его что-то ласковое, властное, обуздало не признающий никаких увещеваний нрав. Он даже не огрызался на двусмысленные намеки соседей, не реагировал на многозначительные взгляды сестры, а просто улыбался широко и бессмысленно, как грудной ребенок.
Часто приходили Генка и Танзиля, он скармливал им шоколад и яблоки. О своей ноге, положенной в гипс, Анатолий отзывался так пренебрежительно, словно на ней была пустяковая царапина. Несколько раз были ребята из оркестра. За два вечера он написал им партитуру для сюиты, уточнил репертуар ближайшего концертного выступления, с веселой улыбкой пригрозил отвернуть кое-кому башку, если не найдется потерявшаяся труба.
Однажды, едва Любка ушла, пришел Старцев.
Он постоял в дверях, насмешливо прищурившись, покачался с носка на пятку.
— Здоров… мастер беспарашютного спорта.