Я не собираюсь делать из него икону, но в нем как бы олицетворилось неповторимое время, о котором вспоминают здесь с суровой нежностью. И я понимаю теперь добытчиков первого промысла, когда они снаряжали целую делегацию в объединение, чтобы упросить начальство оставить Азаматова их заведующим, когда того выдвинули на вышестоящую должность.
Мне довелось слышать о таком случае.
…Было уже поздно. Азаматов стоял у машины — собрался ехать на железнодорожную станцию повидать старого фронтового друга, когда-то спасшего ему жизнь: тот был проездом, погостить у него не мог. И увидел, как бежит к нему незнакомый паренек, электрик перекачки Володя Осинцев. У парня дрожали губы.
— Ахмет Закирович…
— Что стряслось?
— Жена… Прободение язвы… У тетки она… в Гусарово. Врача там нет, а пока с райцентра… Машину… Гады! — истерически выкрикнул он.
— А ну, тихо! — Азаматов понимал, что человека впавшего в прострацию, можно привести в себя вот таким хлестким, как удар кнута, окриком. — Садись, поехали.
Шеин — лучший хирург города, его гордость. Шофер гнал машину на бешеной скорости. Дома врача не оказалось — был в гостях. И через четверть часа ошеломленный хирург, буквально вытащенный из-за стола, торопливо одевшись и забрав в больнице инструменты, уже мчался за добрые сто километров в неведомое Гусарово».
Андрей настолько увлекся, что не сразу услышал покашливания Азаматова. И торопливо сложил газету. Азаматов пробормотал что-то вроде «Уж эта пресса…», хотел сказать что-то еще, как вдруг тон его стал непривычно смущенным:
— Вы извините — я прибавлю громкости немного.
И повернул регулятор приемника. И поплыл по кабинету одышливый, с хрипотцой голос курая, подхваченный высоким тоскующим тенором певца.
— «Сибай», — с каким-то замиранием в голосе произнес Азаматов. И добавил, будто извиняясь:
— Люблю очень…
На улице стригли деревья. Весь тротуар был усыпан ветками. Мальчишки уже схватились в ожесточенных поединках — сабельные бои разгорелись не на шутку. Дина медленно шагала по темному сырому асфальту. Солнце било в глаза, она надела темные очки.
— Девушка, отойди-ка, а то зашибу ненароком, — раздался с дерева бас. — Отойди, слышь?
Рядом рухнула тополиная ветвь с уже набухшими почками. И до того разительно напоминала она человеческую руку, что Дина непроизвольно прибавила шаг.
Улица была полна народу. Не зная, куда деть себя, Дина зашла в «Детский мир» и купила потешную обезьянку с вытаращенными глазами и лихо закрученным хвостом. Полюбовалась, положила в сумочку.
«Пойду в ресторан», — решила она, и ей стало весело, когда представила себе повышенное внимание со стороны посетителей. Здесь издавна было заведено, что местные женщины, как правило, одни в ресторан не ходят. Даже поесть. Тут властвовали мужчины, и официантки знали «запатентованные» места своих клиентов.
— Салат, рыбу. И какого-нибудь сухого вина, пожалуйста. — Вертлявая официантка побежала на кухню.
Скоро зал будет полон, в воскресенье всегда так. Хорошо, что села в уголке, за широкой колонной. Хочется побыть одной. Не вежливо не поддерживать разговор, не улыбаться через силу, а просто смотреть через выходящее во двор окно на этих двух чудаков, молоденькую девушку и парня, целующихся средь бела дня в подъезде в полной уверенности, что их никто не видит. Наблюдать, как отплясывает на цементном подоконнике чистая и радостная капель.
Вино слегка ударило в голову.
За колонной гневный девичий шепот:
— Зачем мы сюда зашли? Ведь есть же кафе!
— Там вина не подают.
— Да ты что, пить собрался?
— Отметить же надо. А зачем же в кабак… пардон, в ресторан тогда ходить? Только и погудеть.
— Как-как?
— Гудеть, говорю. — И сердито: — Пить, словом.
— Я сейчас же ухожу! — Девичий голос наливается решительностью. — Тебе после больницы нельзя!
— Кто это сказал? Да и не уйдешь никуда. Номерок-то у меня.
— Подумаешь! Зайду к Дине. Она рядом живет.
«Да это же Люба и Анатолий! Значит, выписался». — Первым желанием Дины было встать и подойти к ним. — «Впрочем, не стоит. Пусть наговорятся наедине».
— Любушка, перестань… Чего там — рюмка какая-то!
— Не хочу я!
Анатолий явно начинал злиться.
— Да не кефир же хлебать, в самом деле!
Молчание. И потом:
— Ну, хорошо. Только немного, ладно?
Заказ вполголоса, шепот:
— Толя, а почему у тебя борода рыжая?
— В прошлом году газосепаратор чистил и отравился остаточным газом. С тех пор и пошло.
— Вре-ешь?
— Клянусь я первым днем творенья…
Дине вдруг стало тоскливо. Она уже пожалела, что зашла сюда. «Сидеть и подслушивать чужую радость? Скажи, пожалуйста, что тебе мешает позвонить Андрею? Что? А, сама не знаю. Не хочу думать ни о чем».
— …в школе однажды номер выкинул: забросил на спину аккордеон и сыграл «Испанское болеро». Поступил в музыкалку, тетка, собственно, заставила, не хотела от моды отставать — по классу фортепьяно…
— Так ты и пианист к тому же?
— Я же частенько заменяю пианиста, разве не видела? Вот. А потом блажь в голову пришла — освоить трубу, до того заигрался, чуть губу не сорвал. Стало, вроде, получаться. У нас, в Прибалтике, музыкантов — через одного. Удивить трудно.
— Ой, Толя, как ты играл на Новый год! Показалось, что труба сама извивается. Я не любила раньше трубу. У нас был духовой оркестр, играл на танцах да на похоронах. И самый противный из них — трубач. Приставала, вечно пьяный. Толя!..
— А?
— Не пей после концертов, а? Слышишь, не надо. Может, это и заведено у вас, но не надо! Все эти твои лабухи…
— Чудачка! Так я ж их руководитель. И не такие уж они фраера, как ты думаешь. Музыканты приличные. А то, что уж нахалюги иногда — так это не нами заведено.
— Наверно, я какая-то старомодная, Толя. Но не выношу пьяных, хоть ты меня режь.
— Странная ты, Любушка. Иногда погляжу на тебя попристальней, так и кажется, что ты с луны свалилась… Воспринимаешь все так серьезно — смех разбирает. Бегаешь, шумишь. Хотя бы со своим дурацким КП. Кому это нужно? Что ты сможешь сделать? Ты кто — министр? Секретарь горкома? Сергей Ильич вон бьется, хочет доказать, что он не верблюд, ночами с промысла не вылазит. А толку? Его же копытом в шею. А ты, извини, как институтка: глаза вытаращишь — ах, как это плохо! Ах, участок на 97 процентов план выполнил! Ах, травка появилась, солнышко светит! По мне надо жить, как Дина: копается в своей автоматике, дело стоящее делает, никому не мешает, ни с кем не ссорится. На все остальное — начхать. Потому — умная, Знает, что бог — не фраер, а негры у нас давно перевелись…
Дина едва не вскочила с места. Щеки будто лизнуло пламя. Опомнилась. «Собственно, почему тебя взволновала болтовня этого мальчишки? Сиди, пожалуйста, ты отдыхаешь. На все остальное — начхать» — и внутренне поежилась, поняв, что повторила Толькину фразу… Но горячий Любкин полушепот начал тоже вызывать в ней царапающее раздражение.
…— даже не знаю, что тебя за сердце трогает. Твои тру-ля-ля в оркестре? Институт? Да ты его скоро бросишь, это я точно тебе говорю. Ведь в кино бы л, наверно, год назад. На промысле ты как ясное солнышко, «от и до» — и вся любовь, как ты говоришь. Все издеваешься, похохатываешь, умничаешь…
Нервно заскрипел стул.
— Глядеть иногда тошно. Пыжится, как холмогорский гусак, и перед кем? Перед Сафиным! Ты знаешь, сколько у него наград? А ты не задумывался, почему он никогда рукавов не засучивает? А поинтересуйся, погляди. Я серьезно говорю…
— Удивительная способность портить настроение. Давай-ка о чем-нибудь другом. А то ты как ходячий моральный кодекс…
— …Девчонки смеются. Связалась, говорят, с «керосинщиком».
Свирепое шипенье Анатолия:
— Да катитесь вы все! Преснятина… Видал я вас… в белых тапочках!
— Что?!
— Что слышала.
Визг скользящего по паркету кресла. Дробный перестук каблуков. Мрачное резюме Анатолия:
— Зал рыдает от восторга… Требуют автора…
Дина, оставив деньги на столе, вышла из-за колонны. Анатолий, уныло просматривавший меню, перевел рассеянный взгляд на ее ноги в тончайших чулках и медленно поднял голову.
— Тысяча извинений! — Он как будто даже обрадовался. — Дина Михайловна, присаживайтесь.
— Здравствуй, Толя. — Она внимательно взглянула в его светлые глаза и заметила в них что-то похожее на растерянность. — Спасибо, мне некогда. А Люба где?
Анатолию вопрос пришелся явно не по душе.
Он возвел руки к потолку (отвратительная привычка, которую ненавидела Дина):
— «Она была, но след ее растаял, как тает легкий дым, как в памяти былое тает…»
— Ну и Толя! — Дина покачала головой.
— Дина Михайловна! — Анатолий умоляюще сложил руки перед грудью. — Посидите со мной. Войдите в положение человека, вырвавшегося из рук эскулапов.
— Как нога?
— Хоть сейчас в сборную мира центрфорвардом. Дина, сядьте, правда?
— Нет. — Дина блеснула глазами. — Я ж говорю — некогда. Работы много. Пойду лучше покопаюсь в своей автоматике.
Анатолий напряженно заулыбался, но было видно, что он обескуражен основательно.
— До встречи.
— Угу.
Одеваясь, Дина наблюдала за ним сквозь застекленную дверь. Вот он встал — тонкий, в отлично выглаженном черном костюме, аккуратнейший, в ниточку, пробор в белобрысых волосах. Пошел к столику, за которым сидел какой-то парень — знакомый, наверно. Походка чуть враскачку, носки выбрасывает вперед — ах, как ему хочется походить на Юла Бриннера! Манжеты белее июньского облака, далеко выходят из рукавов на американский манер. Есть что-то общее между ним и Сергеем — тот тоже ужасный щеголь. Дина поймала себя на том, что невольно любуется Анатолием. Она неожиданно позавидовала ему и Любке, трудной ясности их любви.
А на улице все еще стригли деревья, и они плакали обломками веток.
Азаматов слушал Сергея очень внимательно. Строй разноцветных карандашей под его пальца