о!
— Толя! — не своим голосом крикнула Любка, больно стиснув ему плечи.
— Не шевелись! — гикнул Анатолий, сжался в комок и точно выверенным движением наклонил мотоцикл чуть вправо… и проскочил опасное место, врезался в смородиновый куст. Машина заглохла.
Анатолий был бледен. Он убрал с лица паутину и неуверенно улыбнулся. Руки дрожали. Любка смотрела вниз, в обрыв. Там, запутавшись в тальнике и остовах расщепленных позеленевших деревьев угрожающе билась черная река. Анатолий подошел к березе и похолодел: мысок между деревом и обрывом был всего двадцать-двадцать пять сантиметров — размыло. Повезло! Он привлек к себе притихшую Любку.
— Я осел. Кретин. — И был благодарен ей, когда она просто улыбнулась — слабо, рассеянно: до сих пор не могла прийти в себя.
Они снова выбрались на дорогу.
— Заедем на промысел, сдам экзаменационный вызов, — бросил Анатолий через плечо. Почувствовал, как Любка прижалась к нему.
В коридоре базы они остановились у доски приказов и объявлений.
— Гляди-ка, Толя.
21 июня с. г. в результате сильного грозового разряда загорелась групповая установка № 90. Опасность усугублялась тем, что рядом расположен пруд-накопитель. Первыми заметили пожар оператор первого участка СЕМИН А. В., мастер бригады подземного ремонта скважин СТАРЦЕВ С. И. и находившийся на территории промысла начальник технического отдела управления ОСТАШКОВ А. И. Рискуя жизнью, вышеназванные товарищи погасили огонь еще до прибытия пожарной команды.
1. За проявленную самоотверженность и высокое чувство долга объявить т. т. Старцеву и Семину благодарность и выдать премию в размере месячного заработка каждому.
2. Ходатайствовать перед администрацией управления о поощрении нач. тех. отдела т. Осташкова.
С данным приказом ознакомить всех рабочих, мастеров и членов подготовительных бригад.
— Ах, как сладко сердцу моему! — дурашливо пропел Анатолий. Он почему-то не особенно удивился этому приказу. Оставил в отделе труда вызов на сессию и пошел к выходу. В это время из кабинета промкома выглянул мастер участка Тимофеев и поманил его пальцем.
— Что там еще? — буркнул Анатолий, направляясь к нему.
— Здоров, пожаротушитель, — протянул ему заскорузлую руку Тимофеев. — Садись. Не догадываешься?
— Чего тут не догадываться? — хмуро сказал Анатолий. — Взносы, небось? Сегодня я голый. Завтра же рассчитаюсь.
— Да я не про взносы.
— Опять накапал кто-то?
— Дурак ты, ваше благородие. Был я недавно на промкоме управления. Жилкомиссия заседала. Чуешь? — Тимофеев внушительно поднял указательный палец. — Жилкомиссия. Припомнили твой подвиг героический на пожаре. Ты что — и вправду «забыл об опасности», как в газетке пишут?
— Какой там «забыл!» — ухмыльнулся Анатолий. — Трясся, как овечий хвост. А потом понял, что если сбегу — не видать мне квартиры, как своих ушей! — дерзко заключил он.
— Нахал ты и трепач первостатейный, — покачал головой Тимофеев. — Так вот, постановили за твои выдающиеся заслуги поселить тебя с мастером Курочкиным в двухкомнатной квартире. Из фонда промкома решили выделить. Учли, что ты и трубач знаменитый… Глядишь, скоро и орден дадут.
В голосе мастера звучало плохо скрытое недовольство — Семина он «не уважал».
— С меня причитается, дядя Ефим! — вскочил с места Анатолий.
— Иди, иди, не пью я. Старцеву спасибо скажешь.
— Можно выходить на работу, Настасья Павловна. Только непременно в теплой обуви. Берегите ноги. Еще один приступ — и может случиться осложнение на сердце. Да и сейчас мне не нравится ваше сердце. Вот еще что… Только боюсь, благим пожеланием и останется. У вас никудышная комната, сырость ужасная. Сколько лет вы здесь живете?
— С сорок седьмого.
— Кошмар. Нужно выбираться отсюда, слышите? Я понимаю, квартирная проблема… Но ведь вы-то имеете право. Столько лет на одном предприятии. Вы ведь одна?
— Одна.
— Обязательно хлопочите. Я приведу комиссию из санэпидстанции. Капля за каплей камень долбит. Неужели ни разу не предлагали?
— Предлагали, почему же. Отдала. Приехал молодой специалист, у него ребенок — рахитик. Давали квартиру, как же.
— Вот как… И все-таки просите. Имеете самое что ни на есть полное право. Чуть не забыла. Вам нужно достать где-то собачьи валенки. На худой конец — унты и перешить их. Знакомых летчиков нет?
— Нет, доктор, одни танкисты.
— Жаль. Я постараюсь кое-где разузнать. Счастливо.
— До свиданья. Спасибо.
Расслабленное, бездумное состояние не покидало его уже несколько дней. Скорее всего, это была обычная усталость. Он постоянно как бы ощущал за своей спиной чей-то неотрывный, требовательный взгляд.
Сидя дома за чертежной доской, он вздрагивал как от внезапного укола, оборачивался. «Чего доброго, скоро галлюцинации начнутся».
И вдруг…
Озарение приходит сразу. Как удар тока.
Ирина!..
Сергей отшвырнул газету и вцепился в теплые планки скамьи.
Да, Ирина… Сергею стало немного страшно от безоглядного горячего молчаливого признания… Покачиваясь, как пьяный, он вышел на площадь, постоял в тени, мучительно пытаясь понять себя.
…Фролов-старший, в рубашке с закатанными рукавами, перепачканный землей, — возился на грядке — несколько растерянно смотрел на них, не замечая, что вода, бегущая из шланга, уже заполнила до краев огуречную лунку.
Ирина теребила пуговицу у горла, не в силах совладать с непослушными губами. Мучительно надломились брови, и где-то далеко, в прозрачной бирюзовой глубине глаз зрели слезы.
— Все будет как надо, Ира. Поверьте.
— Я ничего. Я… поеду.
Сергей ласково провел по ее холодной слабой руке.
— Ну что вы волнуетесь? И вообще — быстро, быстро. Без раздумий. Переодеваться не надо, у вас чудесное платье. Только на всякий случай какой-нибудь плащ…
— Пап!
Отец, как бы очнувшись, направился к ним, коротко и тревожно взглянул на Сергея.
— Папа, Сергей Ильич зовет на прогулку.
— Езжай, Ира. — И Сергею. — Не простудите ее. Тебе дать одеяло?
— Я уже захватил, не беспокойтесь.
— Да, он уже захватил, — как эхо, отозвалась Ирина. — Папа, перенеси меня.
— Разрешите мне? — Сергей судорожно глотнул воздух. — Я ж посильнее, — глуповато добавил он и уж совсем не к месту улыбнулся.
— Я, парень, в мои пятьдесят семь лет двоих, как ты, свяжу, — с усмешкой сказал отец. — Ладно, берись…
Как длинна дорога от крыльца к машине… Неужели это происходит наяву? На его шее тонкая, трепетная, готовая отдернуться с секунды на секунду девичья рука. Ветер ласкает лицо прядью Ирининых волос. Глаза ее полуприкрыты. Она совсем не дышит, сама легка, как дыхание. Идешь, словно с пустыми руками. Худые анемичные ноги безжизненно свисают с левой руки. Правая чувствует горячее и пугливое напряжение ее тонкой талии. Неровно, толчками, вздымается грудь под простеньким синим платьем.
Он привез Ирину на берег Черемсана, на излучину, где буйствовал непроходимый ивняк. Расстелил прямо на обрыве одеяло, перенес девушку. Сел рядом, обхватил колени руками.
Тишина. Дни, в которые Сергею удавалось вырваться сюда, всегда почему-то оказывались удачными. Солнце, дремотный говорок реки, поющий в вытянутых губах воздух. Сухие травинки под ладонями. Бесконечный покой, струящийся с ультрамаринового купола и облачных стад.
Ирина сидела неподвижно, только зрачки ее чуть прищуренных глаз уплывали вслед за дальним птичьим косяком.
— Нравится, Ира?
— Очень. И чуть-чуть тревожно почему-то.
— И мне тоже, — задумчиво произнес Сергей. — Когда кругом вот так… полыхает лето, приходят мысли о хрупкости этой красоты. И ждешь удара. Воздух как будто наэлектризован. Глупо, конечно, так напрягать нервы, но это, пожалуй, можно объяснить. Когда началась война, мне было шесть лет. Мы с отцом были на рыбалке. Помню — страшно голубое, без единого облачка небо. Лежим вот так же на одеяле. Отец курит. Читает газету. И тут я увидел много-много темных черточек у горизонта. Говорю: «Батя, смотри, птицы. А много как!» Приподнялся на локтях: «Самолеты. Опять маневры. Десант, наверно, будут выбрасывать». А через несколько минут началось. Как сейчас помню: самолеты переворачиваются вверх брюхом и по дуге падают к земле. Один, второй, третий. Грохот, свист. Я реву, ничего не понимаю. Вот так — черточки на голубом небе.
— Я немного боюсь жизни, Сергей Ильич. Не знаете — почему? Или я просто еще мало что видела? — Она кивнула на ноги. — Вот, наверно, в моем положении сам бог велел… заменять ее чем-то. Скажем, стихами. Люблю простые, без выкрутасов. Вам нравится, например, Солоухин?
— Я не большой знаток поэзии, Ира. Так, хрестоматийно, что ли. Мне проза его больше нравится. А стихи… Довелось как-то слышать. Раздражают чем-то.
— А вы послушайте:
Неужели не счастье — ходить по земле босиком,
Видеть белой ромашку,
А солнышко на небе красным,
И чтобы хлеб, а не писаный пряник,
Не заморским напиться вином,
А коровьим парным молоком!
— Слушайте еще:
Я приставил к букету крапиву.
И — о чудо! Зеленая мощная сочность крапивы
Озарила цветы.
А ее грубоватая сила
Оттенила всю нежность соседки ее незабудки,
Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички,
Подчеркнула всю тонкость, всю розовость раковой шейки.
Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета!
И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить!
И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить.
— Скажете — плохо?
Сергей понимал ее состояние. Глубоко скрытая нервная жизнь девушки как бы находила выход в таких внешних проявлениях, ее мир рвался за пределы уготованных ей несчастьем рамок. Ему показалось, что Ирина выражает высшую степень доверия, говоря стихами о наболевшем. Девушка не кокетничала болезнью, она говорила о ней спокойно и как-то буднично, так же открыто, как и жила — с распахнутыми настежь глазами.