Он никогда не занимался самоутешением. Оценив однажды свои силы и возможности, он твердо и спокойно направил жизнь по определенному и разумному руслу. Искалечен — подлечусь по мере возможности. Учиться нельзя — контузия, ни одна наука в голову не лезет. Трагические секунды на берлинской площади в четвертый раз швырнули его на госпитальную койку. Он не может обзавестись семьей — самое страшное из всех ранений. Но пока руки служат — не раз перебирал по винтикам свою «тридцатичетверку» — пойдем работать, привычное дело. Что еще надо? До смертного часа еще можно кое-что сделать. Об особенном счастье — чтобы дыханье захватило — думать не придется. А так — авось сгодишься людям, заслужишь, кроме законного права фронтовика, право еще раз услышать сердечные слова.
Сафин, вглядываясь в склоненные над ним лица, впервые так остро ощутил необходимость признаться всем этим молодым людям, что он любит их. Что оставляет их с просветленной завистью. Что желает им прямой дороги. Но высказать этого он не сумел бы никогда. И вдруг вспомнилось, как умирал его давний школьный учитель. Старый партизан, коммунист, он вдруг перед кончиной произнес: «Аллах всемилостивый, не со скорбью ухожу из царства твоего. Сделай так, чтобы щедроты твои не обошли остающихся после меня».
— Идите, товарищи. Пора. — Дежурный врач подошел к кровати умирающего.
…Когда они спускались по больничной лестнице, раздался странный сдавленный звук. Все оглянулись…
Сергей плакал.
Сафин умер через день, на руках у Пастуховой. На похоронах говорили многие — и Фатеев, и Азаматов, и Сергей. Людское море всколыхнулось сразу и подалось к могиле, когда на земляном холмике появилась стремительная фигура секретаря горкома Силантьева. Анатолий сумел расслышать слова: «Прощай, мой боевой товарищ… Больно, Галимьян, что не дожил ты несколько дней до этого известия — тебя наградили орденом Ленина. Мы хороним, товарищи, не просто старшего оператора, коммуниста. Мы хороним великого и простого солдата, солдата войны и труда».
Тяжело грохнул пистолетный залп — салютовал взвод милиции.
Едва Сергей сошел с трапа на горячую аэродромную бетонку, как ему сразу захотелось увидеть Стаса. Удивительно, что на этот раз Римма сразу не вспомнилась, как обычно бывало. Он выбежал из аэровокзала и остановил такси.
Вскоре они дружески обнимались с Молчановым, веселым, заросшим до самых глаз антрацитово-черной ноздреватой бородой. Станислав сразу же отпросился, отыскал шофера редакционной машины, и они покатили в тот самый игрушечный ресторанчик бывшего аэропорта — его оставили, будто на память. Сергею взгрустнулось, когда они перешагнули отшлифованный тысячами ног металлический порожек. Прошлое вплотную, до учащенного дыхания, подступило к нему. Та же незамысловатая стойка, те же ширпотребские столы, та же репродукция с картины Нисского. И даже официантка Фагима, всегда обслуживавшая их с Риммой, была та же. Чуть постаревшая, но такая же бойкая, с улыбкой, никогда не покидавшей ее милое лицо с раскосыми глазами ярко выраженного монголоида. Кажется, Сергей узнал и толстую буфетчицу. Фагима не подошла, о подлетела к их столику.
— Слушаю, молодые лю… А, Сережа, салям! Откуда? Давно тебя не видно. А как Римма поживает? Я ее иногда по телевизору…
— Фаечка, потом, — мягко остановил ее взволнованный Сергей. — Потом поговорим, ладно?
Молчанов болтал без умолку. С неподдельным удовольствием пил и ел, размахивая вилкой и не обращая ни на кого внимания. Обиженно заявил, что Андрея вообще знать не желает, поскольку тот даже не сообщил о предстоящей свадьбе. И Сергею в этот миг показалось, что в живых и все понимающих глазах Стаса мелькнуло что-то, похожее на грусть. Узнав о смерти Сафина, Станислав замер и долго стирал несуществующее пятно на скатерти.
— …Человеку никогда не надо возвращаться, Стас. Это плохо, это сулит неудачу. Не надо тащить к себе прошлое. Сколько раз я пытался отгородиться от всего, что было у нас с ней в прошлом. Все-таки я, наверно, не любил ее. Но почему все же забыть не могу? Или оттого, что получил первый урок непостоянства лучшей половины человечества? — Сергей усмехнулся. — Помнишь секретаршу Азаматова, Надю? Красивая такая? Мне… нужно было чье-то тепло. Чтобы и чья-то голова лежала на плече. Так вот. Мы с ней сейчас расстались. Она с самого начала прочла меня своим каким-то звериным чутьем. И поняла, ничего не требовала взамен. Может быть, это так и тянулось бы, вошло в какую-то определенную колею. Но появилась Ирина. Инвалид, паралич ног. Врать Наде я не мог больше… Все, все. Не надо слов.
И тут же продолжал:
— Не знаю, Стас, как быть теперь. Не хочу ее унижать жалостью. Она уверена, что я тверд, что давно выбрал жесткий, надежный курс в жизни. Если бы так! А я робею перед слабой девчонкой, как школьник. Если бы она смогла выбежать, распахнуть калитку, если бы это зависело от меня…
— Сергей, мне кажется, что Римма — наваждение. Пусть я прямолинейно рассуждаю, чисто по-бытовому, но ты и Тагирова — что огурец с лаптем. Тут, по-моему, чистейшая психологическая несовместимость. Что ты на это скажешь? Послушай, а вдруг Ирина — единственный и главный выигрыш у судьбы?
— Ох, не знаю. Замнем лучше.
— Да… — Станислав вдруг остро взглянул ему в лицо. — Значит, Болгария? Тебе виднее, конечно. Отдохнешь, позагораешь. А Ирина на каком курорте, говоришь?
До отъезда группы оставалось еще два дня. Сергей устроился в гостинице, одел легкую льняную рубаху навыпуск, купил удачно подвернувшиеся в сувенирном киоске узкие, плотно прилегающие к лицу темные очки и вышел на центральную улицу. И с особенной остротой почувствовал, что стосковался по этому городу, городу своей студенческой юности. Топот грузных трамваев, шорох асфальта под тысячами подошв, гомон очередей у киосков и сатураторных — от всего этого он, оказывается, основательно отвык в своем тихом, чуть дремотном городе. Зашел в нефтяное объединение, встретился с ребятами-однокурсниками, с шумом отметили встречу в «Колосе». Но все это словно проскальзывало мимо сердца: так, на несколько часов защемило что-то внутри; он отчетливо увидел, насколько изменились хлопцы, как обкатала их жизнь. И ему внезапно стало скучно.
С отъездом Станислава в командировку Сергей с удивлением, даже с каким-то испугом почувствовал, что мысли о Римме, не дававшие покоя последние годы, вдруг перестали его тревожить. Вспомнилась Римма в связи лишь с чисто внешними приметами, встречавшимися в пути во время бесцельного шатания по городу. А ведь она тут — стоит поднять трубку… Тысячу раз крашеная скамейка в сквере Аксакова, вторая от входа направо колонна театра, где они целовались средь бела дня, беседка над рекой, где он чинил ей босоножку… Но острого, до озноба, желания видеть ее не было. Не стало — и все.
Сергей зашел в Лунный парк, сел в дальнюю, спрятавшуюся в густой купе сирени беседку, куда не доносился шум пивной.
Что случилось? Усилием воли, сосредоточившись до предела, он вспоминал Римму — ее глаза, волосы, запах чистой смуглой кожи. Походку — быструю, четкую, независимо поднятую голову… Воображение сменилось холодным, будто выполненным фломастером, плоским рисунком. Он встал, еще полностью не осознавая того, что прошлого больше нет. Неужели разговор со Стасом стал для него последней, зыбкой, уже не связующей нитью со всем, что относится к Римме? Разве так бывает?
Он еще не понимал, что в его жизнь вошло такое, что человеку, может быть, один раз выпадает в судьбе. Что он уже давным-давно, сам того не зная, отрешился от ненужного, путавшего его по рукам и ногам прошлого. Давным-давно, всего полтора-два месяца назад, когда девушка-подросток с зелеными глазами, с чуть опущенными уголками губ безмолвно призналась ему.
Открытие ошеломило его. Он вышел на тенистую аллею, прислонился к дереву, достал сигарету и с удивлением отметил, что она не подчиняется пальцам. С трудом прикурил от прыгающей спички. Двое парней, проходившие мимо, ухмыльнулись: «Со вчерашнего баянишь, дядя?»
В парке было тихо. Август уже незаметно подкрался к деревьям — на нижних ветвях листья были тронуты легкой желтизной. Над головой с шумом вспорхнула какая-то птица. Сергей стал рассеянно наблюдать за парочкой, беседовавшей неподалеку.
Девушка была еще совсем юной, лет семнадцати. Обыкновенная девчонка — два задорных хвостика за ушами, кругленькое лицо с прищуренными глазами, челочка, по-детски еще полные губы, только-только, наверно, еще знакомые с поцелуями. Но такая победительная прелесть была в ее начинавших округляться плечах, в движении руки, нежно убиравшей с рубашки парня невидимую пылинку, в ее простеньком платье!.. Особенно хороши были ноги — прямые, полноватые, с крутым подъемом. Она ступала осторожно, мягко в своих босоножках, солнечные блики плясали на икрах, будто обсыпанных золотистой пыльцой загара… Сергей похолодел…
— Ира! — громко сказал он и, опомнившись, растерянно огляделся, будто кто-то мог услышать его. — Ира! — повторил он. — Ах ты, неврастеник, дурак! Какая, к чертям, Болгария!..
…Инструктор по иностранному туризму обалдело взглянул на него через толстые очки.
— Да вы что, товарищ Старцев? Где вы были раньше? Не-ет, ничего не могу сделать. Завтра отправление.
— Без меня.
— Вы толком можете объяснить, почему не хотите ехать?
— Не могу… У меня заболела жена, — решительно соврал он.
— Жена-а? — В голосе инструктора было торжество. — А ведь в личном деле…
— Не успели расписаться, — бойко сочинял Сергей.
— Ну, знаете…
— А если б я заболел? Или умер?
— Это дело другое.
— Ладно, я умер.
— Поймите, других оформлять уже поздно.
— Это уж вы сами решайте.
— Хорошо. — Инструктор сиял очки. Голос его сразу стал безликим и отчужденным, как у бухгалтера. — Но денег вам сразу вернуть не сможем. Придется подождать.
— Ради бога! — Сергей развел руками. — Не в деньгах счастье. Заявление можно написать прямо сейчас?