— Сережа, Сережка! Как давно я тебя не видела! — В это время, заскрежетав на всю улицу тормозами, подкатил автобус. И Римма, стоя в дверях, успела крикнуть:
— У меня днем спектакль. Приходи в театр часа в четыре. Слышишь, Сережа?
Он не пришел, потому что был уже куплен билет на самолет, домой. И прильнув к дрожащему окошечку ЛИ-2, подумал, что было бы в высшей степени забавно посидеть в их семейном кругу, попить кофе и послушать стихи ее мужа, который, как он слышал, успел выпустить две или три книги. Сергей почему-то был убежден, что поэты непременно в компаниях читают свои стихи и пьют кофе с коньяком.
Сергей провел ладонью по шее и нащупал сзади, рядом с позвонком, маленький рубец — память о Римме Тагировой, студентке театрального училища. Помнится ее крик: «Пустите меня, что вы делаете!» Свалка прямо в фойе драматического театра. Здорово дрались они с Андреем, прямо как в корсарской песне: «Мы — спина к спине — у мачты против тысячи вдвоем». Сергей холодно и расчетливо бил прямо в открытые, пахнущие водкой рты, крушил подбородки — все-таки боксер в легком весе! — повиснув на вешалке, ногами таранил белоснежные рубашки с галстуками-шнурками и с удовлетворением успевал замечать, что Андрей стряхивал с себя нападавших, как разъяренный медведь-шатун. Он, собственно, не дрался — просто брал обеими руками за грудь нападавшего и швырял его в середину зала. Милиция забрала всех — и подвыпившую шпану, и Андрея с Сергеем. Выйдя из комнаты дежурного, он заметил хорошенькую башкирку, ту самую девушку, из-за которой началась драка. Сергей почему-то даже не удивился тому, что она здесь.
— Ты что кричала-то? — неласково спросил он, потирая шею, — хватили-таки ножом слегка, поморщился от боли.
— А что же я должна была делать? — удивилась девушка. — Они же хватать меня начали, тащить куда-то.
— А сюда зачем пришла?
— Просто… сказать, что вы не виноваты. А их не выпустят?
— Не знаю, — пожал плечами Сергей и, охнув, схватился за шею.
— Больно? — Она подалась к нему. — Дайте я поправлю повязку. Я осторожно.
Совсем рядом были ее чуть-чуть раскосые встревоженные глаза, маленький прямой носик. Черные волосы аккуратным валиком выглядывали из-под цветной шапочки домашней вязки. Внезапно захотелось поцеловать эти замерзшие, в блестящих пятнышках глянца, губы. И, словно почувствовав что-то, девушка отпрянула и вдруг с острым любопытством спросила:
— А почему вашей девушки нет с вами? Убежала?
— Это не девушка. Это однокурсница, — ответил он и тут же сообразил, что сказал двусмысленность.
— А вы студент?
— Студент. Из нефтяного.
— А я из театрального училища.
Андрей шел на несколько десятков метров впереди, заложив руки за спину. Его занимала другая мысль: как воспримут в институте тот факт, что в драке принял участие секретарь комсомольского бюро горного факультета? Сергей с девушкой давно отстали. Внезапно повалил снег — беззвучный, сплошной, тягучий, как во сне.
И вот теперь, редкими вечерами, когда удавалось вырваться домой более или менее рано, через сотни километров чувствуя тепло холодных Римминых очертаний, иногда уродовавшихся помехами, Сергей неотступно думал о ней. Что произошло? Ведь были годы, три года отрешенности от всего, что связано с ней. Было все естественно и понятно: она замужем.
Опять начиналось знакомое. Выкручивающая сознание боль в затылке и тревожный зуд в боку.
У локтя недоуменно гудела брошенная прямо на ночной столик телефонная трубка. Андрей лег навзничь, вжимаясь затылком в податливую подушку. Шелковый абажур описывал над ним медленные круги, и углы гостиничного номера сливались в какие-то необычайно прихотливые геометрические нагромождения.
«Дина, может быть…»
«Ты прости меня, Андрей. Никуда не хочется идти».
«Все-таки Новый год».
«Считай это меланхолией, ладно?»
«Дина, мы с тобой…»
«Что за свойство у некоторых считать, что в торжества должно прийти какое-то размягчение души?»
«Если ждешь кого-нибудь, скажи напрямик».
«Глупости. Никого я не жду».
Трубка гудела не переставая, наконец в ней послышался треск и металлический, лишенный всяких эмоций, голос телефонистки. Андрей с внезапной злостью бросил трубку на рычаг. Чувство полного бессилия охватило его и, как следствие, пришли слабость, боль, изматывающие его вот уже восемь лет, после Венгрии. Об этом Дина не знала: Андрей ни на йоту не хотел приближать ее к себе ценой жалости.
Как и два года назад, у развилки зябко вздрагивала полынь.
Как и тогда, только что прошел дождь, и рваные колесные колеи, словно связанные друг с другом, змеясь, уходили к поселку.
Небо на западе было багрово-фиолетовым, и одинокая белая полоса — след реактивного — впивалась прямо в солнечный закатный пожар.
Ветер уныло слонялся по степи.
На обочине стоял рослый парень в погонах сержанта и, припав к его груди, замерла девушка в красной кофточке с небрежно заколотыми волосами.
Дина не плакала. Андрей обнимал ее за плечи. Ему казалось, что к груди прислонилось каменное изваяние — так холодны были ее руки, плечи, лоб. Он не посмел поцеловать ее. Дина оторвалась от него и пошла рядом, глядя прямо перед собой. У ворот своего дома она тихо проронила:
— Зайди завтра.
А завтра была школа. Класс, где когда-то (каких-то два с половиной года назад!) учились они с Виталькой Свиридюком. Старая парта с откидными крышками, одну из которых заменили недавно. Вырезанные на дереве имена обоих. Был тихий тоненький плач Дины, обнявшей эту парту, плач, от которого не знаешь, куда деться, и только комкаешь в руках пилотку, не замечая боли от врезавшейся в ладонь звезды.
Позднее Андрей благодарил себя за то, что не нацепил в момент встречи боевого ордена — хотя бы из-за оправданного юношеского тщеславия…
Потом — неподвижные глаза Дины, когда он рассказывал о том, что произошло на автостраде близ Будапешта в ноябре пятьдесят шестого. Рассказывал бесстрастно и неторопливо и чувствовал, как горбится спина и трещат в руке папиросы, спичечный коробок и ноет, ноет раненый бок. И снова каменные плечи девушки, упавшей грудью на парту.
Андрей встал, смочил полотенце, прижал его ко лбу. Кажется, стало легче. Крепко же он ударился тогда головой, скатываясь вниз по насыпи. Вот она, память, изводившая тело не раз…
Хватит мучить себя. Новый год так Новый год! Который час? Ого, половина десятого. Надо позвонить Сергею, придумать что-нибудь. Не отвечает. Тоже, друг называется. Лежи, изнывай теперь. Взять вина, распить с соседями по гостинице? Даже Молчанов, и тот исчез.
В коридоре — говор, топот ног. И частый, нетерпеливый стук в дверь.
— Прошу!
Улыбающаяся рожица какого-то паренька. За его плечом — рыжие волосы и озорной черный глаз. Девчонка в сиреневом сверкающем платье протискивается вперед. Люба! Щеки — что алые паруса, вся в серпантине.
— Драсте!
— Проходите, проходите!
Любка не дает ему сказать и слова.
— Мо-мен-таль-но с нами! Приказ от Сергея Ильича привести вас живого или мертвого. Ваш пиджак? Одевайтесь. Белый галстук не подойдет. Вот этот, серый, лучше. Где щетка? Расческа есть?
— Люба, да я…
Парень, солнечно улыбающийся абажуру — явно навеселе — комментирует:
— Если бы все калории Ромашовой использовать в производстве, то добыча нефти возрастет втрое.
И Андрей, увлекаемый обоими, бежит вниз.
— Мыслимо ли дома сидеть? Вы что — с ума сошли? Там все наши. И корреспондент тоже — весе-елый!
…Молчанов тыкался лбом в плечо Андрея и бубнил одно и то же:
— Ты мне скажи, почему нет Дины? Я ее хочу видеть, потому что она мне нравится. Усек?
— Усек, усек, — добродушно успокаивал его Андрей. — Да нет ее, понимаешь? Нет.
— Пойдем-ка в буфет, пропустим по коньяку.
Едва успели разлить коньяк, как рядом раздался возглас:
— Куда вы все пропали?
Сергей в сером, отливающем голубизной костюме, с тщательно уложенными волосами, улыбаясь, потрясал двумя бутылками шампанского.
— Сели?
— Валяй.
Молчанов сразу же полез обниматься к Сергею:
— Р-реформатор!
— Выпьем! — пропел Сергей. — Как у нас в отряде говорили — за тех, кто в камышах!
— Можно присоединиться?
Сафин. В старомодном пиджаке с широкими лацканами. Вся грудь — в многочисленных наградах.
— Ого, Ибрагимыч. — Сергей с уважением потрогал их. — Крепко ты…
— Досталось, — кратко ответил Сафин.
Молчанов, не обращая ни на кого внимания, начал считать ордена и медали:
— Один, два, три… десять… двенадцать… пятнадцать наград!
— Да ну вас, нашли занятие! Давай, джигиты, по одной, да чтоб только переливов не было.
— Вы поглядите-ка! — Сафин обернулся так живо, что зазвенели награды. — Вот вам и Танзиля!
Танзиля плясала прямо в центре вестибюля дворца. Баянист Рамазан, мрачный парень с третьего промысла, наяривал что-то совершенно веселое, упав щекой на перламутровый гриф. А Танзиля, плотная, белозубая, с забавными ямочками на щеках, улыбалась, склонив голову на плечо, плела что-то в воздухе округлыми обнаженными руками, а сама шла по полукругу, дробно переступая с каблука на носок, изгибая свой полненький, но послушный стан, то и дело сдувая с губ упавшие на них черные прядки. И в который раз Сергей ловил себя на мысли о том, что своих людей он порой видит в раз и навсегда утвердившейся ипостаси «подчиненных» — не больше. Ну, что особенного — танцует? Но как пленительно-лукавы глазки этой смешливой девчонки из Имангильдина!
— Тетя Даша, с Новым годом! Как празднуете? Ага, слышу, Федор Акимыч свою «Подгорную» поет. Спасибо, зайду, если какая-нибудь подруга не уведет.
— Дина, это я. Звоню из Дворца нефтяников. Что ты делаешь? Слушаешь концерт… Я? Болтаюсь по Дворцу. По буфету. Не скучно тебе одной? А то бы… Что? Прийти с компанией? Я… я мигом! Кого? Любу… Сергея… Какую Таню? Кто она? А, ну да, конечно.
— Может, отойдем, поговорим, Старцев? Вон, хотя бы в курилку? Или трухаешь?