— Нет, погоди, — сделал отрицательный жест Балуев, — сначала ты скажи, откуда тебе известно о похищении моего человека.
— Федора? — усмехнулся Пит. — Видишь, я даже знаю, как его зовут. Нет ничего проще, Гена. Мои ребята хорошо поговорили с твоим шофером.
— Где они его отыскали?
— На проспекте Мира.
— Конечно, случайно наткнулись, — с иронией в голосе добавил Геннадий.
— Ну, зачем так? Они пасли твою машину весь день. И то, как ты маневрировал вокруг собственного магазина, меня просто привело в восторг! — Криворотый закурил и спросил еще более настойчивым тоном: — Теперь я могу рассчитывать на какую-нибудь информацию?
Геннадий Сергеевич провел ладонью по лицу. Ему необходимо было переварить полученное сообщение, прежде чем обронить хоть слово. И тут ему пришел на помощь телефон.
— Я занят! — закричал в трубку Пит, но тут же осекся и переспросил более вкрадчивым голосом: — Кто? — Выслушав ответ, приказал секретарше: — Не вешайте трубку! Я переговорю из приемной.
Геннадий чувствовал, что в этот момент происходит что-то очень важное, но показывать врагу свой интерес — последнее дело.
— Придется мне тебя покинуть на минутку, — сообщил тот, и Балуев заметил, каким озабоченным стало его лицо.
Криворотый действительно вернулся через минуту, не вернулся, а вбежал в кабинет.
— Мне надо срочно уехать! — бросил он на ходу. — Чувствуй себя как дома. Глупостей делать не советую. Тебе отсюда не выйти. Захочешь поесть, обратись к секретарше. Она тут, за дверью. Можешь заказать себе роскошный ужин из ресторана. Все за наш счет. Ты — гость! Запомни это! Можешь поспать на моем диване. Можешь, наконец, трахнуть секретаршу, разрешаю. Она хоть баба и не первой свежести, но порезвиться с ней можно! Все. Пока. — Он хлопнул дверью.
Геннадий тут же бросился к окну. Пит дал последние наставления охране и отправился в неведомый путь на белой «Волге». Еще несколько минут ушло у Геннадия Сергеевича на изучение рыбок в аквариуме, а потом в голове созрел дерзкий план. А не позвонить ли Мишкольцу прямо из кабинета Криворотого? Он ведь гость, в конце концов. На этом так настаивал Пит. Значит, и международный звонок будет за его счет.
— Кофе не желаете? — промяукал за спиной чей-то голос. Геннадий вздрогнул от неожиданности. Он не слышал, как она подкралась сзади. Обычно секретарши стучат каблуками, а эта ненормальная расхаживает в кроссовках. Да еще нацепила бриджи на свой толстый зад! Как Петя только терпит ее?
— Заварите покрепче и с лимоном, — распорядился Балуев.
Ему же предложили быть как дома. Правда, у себя в офисе он всегда говорит Ниночке «пожалуйста». Эта толстая мымра в бриджах и кроссовках обойдется!
Она одарила его живописной улыбкой из-под очков и удалилась, подчеркнуто виляя задом.
«Если я позвоню Мишкольцу, — подумал Гена, — она обязательно подслушает».
Они сидели на кухне и глушили стаканами водку. Во всем Санином доме только кухня с тяжелым запахом спиртного и дешевого табака (Серафимыч принципиально курил «Беломор») была ярко освещена.
Но никто из них — ни Шаталин, ни Серафимыч — никак не мог опьянеть. То ли закуски оказалось предостаточно, то ли нервы не давали расслабиться.
Сначала пили молча, но оба понимали, за кого пьют. Потом Саня по-глупому выставился, видно, чтобы начать разговор:
— Как поживает Зоя Степановна?
— Не поживает, Санек. Уже не поживает.
Опять замолчали. Выпили.
— Ты, я вижу, здорово обустроился, — начал, в свою очередь, Иван Серафимыч. — Часовенка, что напротив, на твои деньги возводится?
— Как вы догадались?
— Я всегда, Саня, догадливым был. Всегда был. О таком соображение имел, о чем никто и не ведал.
— Я, Иван Серафимыч, ее давно задумал. Решил, как жильем себя обеспечу, так рядом часовенку выстрою. До этого все по общежитиям мытарился да комнаты снимал. Я ведь сам из деревенских.
— Помню, Саня. Все помню. Как ты в первый раз к нам с Людмилой пришел — помню. Застенчивый такой был, скромный… Мне ты, кстати, сразу не понравился, не обессудь. А вот Зое Степановне приглянулся. Баба — дура! Что она понимает? На что в первую очередь внимание обращает? Мужик здоровый — это еще не значит, что в поле пахать будет. Вон их сколько, здоровых дармоедов, у тебя под окном! Заставь-ка их пахать — они тебя на смех подымут! А лицом мужик вышел — так на что ему эта смазливость? Он же не девица. Правда, сейчас и таких развелось сколько угодно. Что еще в тебе она приметила? Тихий, скромный ты был. Так в тихом омуте, известно, кто водится…
Саня только кивал в ответ, как бы соглашаясь сразу и с мнением Зои Степановны и с осуждениями Ивана Серафимыча.
— А на что смотреть надо было? — поинтересовался Шаталин, когда тот замолчал.
— Вот здесь должно быть! — Серафимыч ударил себя кулаком в грудь. — Понял? И еще здесь, — постучал он себя по лбу. Его бас то ли от выпитой водки, то ли от нервного напряжения превратился в хрип.
— Но туда ведь не заглянешь, — возразил Саня.
— Правильно мыслишь, Санек. Правильно. Отсюда и беда.
— А может, не только отсюда? — снова возразил хозяин.
— На что намекаешь? — Серафимыч поднял тяжелую голову и уставился мутным взором в Санин подбородок. — На Людочку, на кровинушку мою намекаешь? А какие ты на нее права имел? Никаких! Она тебе женой не была ни перед людьми, ни перед Богом! Она имела полное право влюбиться, а влюбившись, выйти замуж без твоего на то согласия! Я отец, а не ты! Понял? Ты — дерьмо собачье! И все! Вот так мы и порешили на своем семейном кругу.
— Что я — дерьмо собачье, порешили?
— Цыц! Не передергивай! — Серафимыч тяжело вздохнул, и в горле у него что-то забулькало.
— Ладно вам! Давайте еще по стакану хряпнем, и вы мне расскажете, что у вас там случилось, — предложил Шаталин, — а то мы так никогда до главного не доберемся.
— Доберемся, Санек, доберемся. Мы с тобой сегодня до всего доберемся.
Последняя фраза насторожила Шаталина. Он подумал о том, что проклятая девка оставила его без оружия, а звать на помощь он не привык.
— Нет, Санек, пить я больше не буду, — прохрипел Серафимыч, вовремя вспомнив о своей миссии.
— Бросьте, Иван Серафимыч, я вас все равно в таком виде не отпущу. Заночуете у меня. Я постелю вам в гостиной.
— Мне постелят, где надо. Не волнуйся. — И вдруг ошарашил: — Если хочешь знать, она тебя, дурака, любила, а этого хмыря нет!
— Зачем же замуж пошла?
— Мы с Зойкой так хотели. Понравился нам этот хмырь. Обеспеченный всем. Папа — шишка, начальник санэпидемстанции. — Последнее слово он выговорил с трудом. — А Людмила привыкла слушаться нас с матерью, вот и пошла за него. Со слезами, но пошла. Три года терпела, бедняжка, а потом развелась. А с другой стороны если посмотреть, не за тебя же ее было отдавать, Саня. Ведь у тебя тогда ни фига не было! Сам говоришь, по общагам мытарился.
— Верно все рассчитали, Иван Серафимыч, и быстро сварганили Людкино замужество, пока я в Афгане прохлаждался! Всем, короче, счастливую жизнь устроили!
Александр старался говорить спокойно, но уже понимал, к чему сворачивается их полупьяная беседа. «Что он может знать о гибели дочери? — соображал он. — Только то, что во время акции в доме Овчинникова находился я. В принципе, и этого достаточно, чтобы по-свойски разобраться со мной. Здесь явно не обошлось без дочери Овчинникова. Но откуда он может знать, как распорядился нами жребий? Этого и дочь Овчинникова не знала, раз подарила мне пупсика».
— Нет, Санек, ты подойди к этому с отцовской позиции, — настаивал на своем старикан. — Отдал бы ты свою дочь, свою кровинушку за голодранца? А ведь ты был голодранцем. Вспомни.
— Мы с вами разные люди, Иван Серафимыч, и нам друг друга трудно понять.
— Мы — разные люди. Это верно. Но почему ты не захотел сам во всем разобраться? Пришел бы к нам домой, выпили бы с тобой, как сейчас, и прояснили, глядишь, ситуацию. Гордость не позволила? Почему после армии ты к нам ни разу не пришел? Ведь не чужие мы тебе были…
— Я любил ее, — пробормотал Саня, — и у меня вот здесь кое-что разорвалось. — Он постучал себя кулаком в грудь. — Вы несете околесицу, Иван Серафимыч. Люда вышла замуж за полгода до окончания моей службы. Последние ее письма не отличались нежностью. Неужели я должен был выяснять, по любви она вышла замуж или нет? Мне это было безразлично. Я потерял ее навсегда.
— После развода она сохла по тебе. Так и знай. Но гордость не позволила ей найти тебя. Не позволила гордость. Вот как.
— Не смешите меня. Вы со своим запоздавшим на десять лет комментарием все превращаете в анекдот, в «мыльную оперу». Вы хотите свалить все на меня, чтобы очистить совесть. Не надо этого делать, Иван Серафимыч. Каждому — свое.
— Ах ты Боже мой! Послушать тебя — так прямо ангел! А часовенку-то строишь для чего? Есть, значит, грех на душе? Тяжкий грех! Ведь это ты, гаденыш, Людочку убил! Ты-ы-ы! — взревел Серафимыч раненым зверем. — Из-за тебя вся жизнь моя пошла наперекосяк! Зоенька даже на похороны не смогла пойти, паралич ее скрутил, как узнала! Сколько она мучилась, бедная! Все из-за тебя, гаденыша, все из-за тебя! — Он расстегнул на груди клетчатую рубаху — тяжко давался этот разговор. Потом сунул руку под мышку и вытянул оттуда пистолет на резинке — излюбленный фокус героев гангстерских фильмов. Нельзя сказать, что при этом он продемонстрировал чудо ловкости. — Вот, значит, Санек, часовенкой не отделаешься! Я тебе Людочки и жизни моей искалеченной не прощу! Так и знай. Вот. — Он явно медлил. Чего-то ему не хватало для полной картины. — Может, покаешься напоследок?
— А с чего вы решили, что это я?
Любопытство пересилило страх. Этот вопрос мучил Шаталина с самого начала.
— А что тебе до того? Я тебя предупреждал о своей находчивости.
— А все-таки?
— Полгода назад один человек…
— Дочь Овчинникова? Не юлите, Иван Серафимыч, мне ведь все равно на тот свет отправляться. Зачем же скрывать?