«А что случилось?».
Я поняла, что это не простой визит, ведь все рухнуло, а дача-то у нас казенная.
Не убрав усмешки с лица, он сказал:
«Папа ваш, девочки, умер, а мама… Маму вашу мы попробуем найти».
«Волга» вскоре исчезла с проселочной дороги, а я еще долго не могла отойти от калитки, будто приросла. Сестренка тянула меня за руку, о чем-то спрашивала, капризничала, но все напрасно.
Сестренка почти не знала отца. Когда он возвращался с работы, она уже спала. В последние годы он уделял нам мало внимания. Но я помнила еще те счастливые времена, когда он работал в парткоме крупного завода. Тогда он меньше уставал и по выходным принадлежал семье. Водил меня в театры, на концерты в филармонию. Помню, как мы однажды с ним пришли в Парк культуры к самому открытию и катались совершенно одни на американских горках, и орали на весь парк наши любимые песни.
Я проревела всю ночь, а наутро приехала мама.
Она забрала с дачи все необходимое и не забыла нас с сестрой.
«Где ты была все эти дни?» — попыталась выяснить я.
«Не твое дело!» — грубо оборвала она.
Мы навсегда распрощались с дачей, и я даже по-детски была рада, что не будет у меня больше таких скучных каникул.
В город подоспели к самым похоронам. Отец лежал в гробу какой-то искусственный. Я уже знала от матери, что он покончил жизнь самоубийством, выбросившись с четвертого этажа здания райкома партии.
До сих пор не верю в эту версию самоубийства. Отец никогда не был фанатиком и любил жизнь. Думаю, к этому причастны те тайны партийной ложи, в которые он был посвящен.
Не прошло и месяца после гибели отца, как в нашей квартире завелся «новый папа». Мой отчим был моложе матери лет на пять, работал официантом в ресторане, имел судимость и пел блатные песни под гитару. Из разговоров я поняла, что они с матерью знакомы больше года. Вот с кем, оказывается, она провела тяжелые дни и ночи ГКЧП. Мама больше не заботилась о моей психике. Мы с сестрой ей вообще были уже не нужны. Она с удовольствием оставила бы нас на даче на осень и на зиму, если бы дачу не отняли.
Отчим принадлежал к той разновидности самцов, которые не успокаиваются на достигнутом и, трахая мать, не брезгуют и малолетней дочкой на десерт. Это случилось в ноябре. Мне только исполнилось тринадцать. Я болела ангиной. Мать ушла на работу, сестра в школу. Отчим работал во вторую смену. Он залез ко мне в постель со словами: «Я сейчас тебя подлечу!»
Матери я ничего не сказала. Наши отношения к тому времени не располагали к откровенности. Кроме всего прочего, в этом я видела своеобразный акт мести за отца. «Так тебе и надо!» — говорила я всякий раз, покорно ложась под официанта.
Неожиданно перед Новым годом пришла поздравительная открытка из Москвы (или с того света?). «Ты меня еще не забыла?» — спрашивала Настя. Ничего себе — забыла! Я прыгала от счастья в тот день! Ответила большим, подробным письмом, завязалась переписка. Вскоре я поняла, что Настя здорово изменилась, стала злая, недоверчивая, язвительная. Так ведь и я тоже изменилась. И моя жизнь была не сахар.
Наши школьные подруги не выдержали такого обилия желчи и сарказма, которыми изобиловали Настины письма, и перестали с ней переписываться. Я не могла себе позволить такую роскошь. Переписка с Настей и занятия в драмкружке были единственными отдушинами в моем тогдашнем существовании. Кроме того, мои письма не уступали Настиным. Я приняла вызов, и неизвестно, кто еще вышел бы победителем в этом соревновании беспредельного цинизма, если бы связь не оборвалась так же внезапно, как тем скучным летом на даче. Я опять ничего не понимала. Посылала одно письмо за другим — ни ответа, ни привета.
До окончания школы оставался год, и я серьезно увлеклась театром. А что мне еще оставалось из мирских забав?
В нашем семейном театре шла одна и та же пьеса. Она наконец достигла своей банальной кульминации и развязки. Мать застукала меня с отчимом во время авангардной мизансцены. Последний акт этого пошлого фарса шел под битье посуды, истеричные крики, обоюдное рукоприкладство. Короче, они разукрасили друг другу физиономии и помирились, а меня выставили за дверь.
К этому времени я уже сдала документы в театральный институт. В приемной комиссии я случайно встретила папиного знакомого, артиста ТЮЗа. Он был в свое время комсоргом театра. Когда я была маленькая, отец часто приводил меня к нему в гримерную. Он помог мне не только поступить в институт, но и выбил для меня комнату в актерском общежитии.
В этой самой общежитской комнате и материализовалась по весне Настя Овчинникова.
Я готовилась к курсовому спектаклю, учила роль. В дверь постучали два раза. Я по обыкновению крикнула:
— Открыто!
На пороге стояла красивая девушка с коротко стриженными иссиня-черными волосами, в простеньком платьице. Короче, совсем незнакомая девушка.
— Не узнаешь? — спросила она меня.
И я тут же узнала — то ли по интонации, то ли по какому-то необыкновенному, кошачьему блеску в глазах.
— Настя! — крикнула я. Крикнула, потому что мне казалось, что иначе она не услышит, ведь между нами было огромное расстояние — в пять мучительных лет.
Мы обнялись.
— Почему не отвечала на письма? — первым делом спросила я.
— Сейчас это не важно.
Такой ответ могла позволить себе только Настя Овчинникова. И я любила ее за это.
— Где живешь?
— Там же. На проспекте Мира.
— Одна?
— Могла бы не спрашивать.
— Прости! Сорвалось…
— Ты неплохо устроилась, — бросила она дежурную фразу, оглядев мою комнату.
Я с ужасом поняла, что нам не о чем говорить. Вспоминать совместное прошлое больно, да и глупо. Теребить пережитое за пять лет не хотелось. А мое настоящее, судя по всему, ее мало интересовало. Наши дороги давно разошлись, и наши вкусы теперь вряд ли совпадали. Но ведь зачем-то я ей понадобилась спустя два года после прекращения переписки?
— Все хорошо, вот только видака нет! — продолжала она осмотр помещения.
— Моей стипухи хватает только на проездной билет да на корочку хлеба, — заметила я.
— Жаль, — вздохнула Настя, — а то я хотела тебе показать забавный триллер!
— Мы можем пойти к моему соседу, — предложила я, хотя мне было страшно некогда.
В курсовом спектакле на античные сюжеты по иронии судьбы мне досталась роль Электры, жаждущей отомстить своей матери за отца. Роль мне совсем не давалась. Слишком личностно я принимала устаревшие коллизии.
— Нет, сосед не подойдет, — решительно отвергла Настя мое предложение. — Триллер больно крут. У соседа может не выдержать сердечко!
И тут до меня дошло, что она говорит иносказательно. «Господи! Что же это может быть?» — подумала я, но Настя сама разъяснила:
— Это фильм о том, как шли убивать моих родителей, и брата, и меня…
— Не может быть, — не поверила я.
— Пойдем ко мне!
От общежития до Настиного дома — полчаса ходьбы. Я уже не думала об Электре, о курсовом спектакле. За те полчаса, что мы шли бок о бок с Настей Овчинниковой, с моей лучшей подругой детства, роль начисто выветрилась из головы и что-то переменилось в моей судьбе. Мы большей частью молчали и старались не смотреть друг дружке в глаза. Мы знали о многом из наших циничных, саркастических писем. И к этому нечего было добавить. Разве что…
Когда я в первый раз смотрела этот фильм, слезы сами катились из глаз. А я-то думала, что за прошедшие годы закалилась так, что ничем не прошибешь! Вот Настя — та действительно ни слезинки не проронила! Ни один мускул на лице не дрогнул! Может, потому, что для меня это было кино, а для нее пережитая реальность?
— Что скажешь? — спросила она, глядя остекленевшими глазами в пустоту экрана.
— Ты собираешься мстить?
Она кивнула.
— Зачем ты показала мне это? Ты хочешь…
— Да. Я хочу, чтобы ты мне помогла.
Я согласилась. А кто бы на моем месте отказался? Я теперь видела своими глазами, как пятеро в пятнистой форме с автоматами шли убивать Настиных родителей, маленького братишку, которого мы хотели женить на моей сестренке. Она сейчас наверняка ложится под маминого официанта. А еще была Люда…
Серебристый «крайслер» резко затормозил, с таким душераздирающим визгом, будто под колеса угодила собака. Шаталин едва вписался в поворот. Эта дорога ему всякий раз давалась тяжело. Преступника тянет на место преступления — набившая оскомину фраза. Он решил немного передохнуть. Тогда они оставили машину чуть подальше. Вчера он не стал смотреть кассету, только спросил:
— Зачем ты ее принесла сюда?
— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Наверно, хотела увидеть твою реакцию во время просмотра.
— Значит, я — подопытный кролик?
— Вроде того. Все мы любим экспериментировать, но экспериментируют в основном на нас.
— А как ты себе представляешь мою реакцию?
— Не представляю.
— Я тоже, — честно признался он. — Пожалуй, не стоит этого делать.
— Боишься?
— Не в том дело. Эта кассета столько раз прокручена в моей памяти…
— В своей памяти ты не мог видеть себя со стороны. А в этом заложено все. Человеку свойственно со временем меняться. Это зависит еще от рода его занятий. Когда мы с Настей разработали безумный план с «подарком», я воображала себя белкой-малюткой, попавшей в логово дикого вепря. Того самого вепря, которого видела на экране. Но белка-малютка должна перехитрить тупорылого! В первые минуты нашего знакомства ты пожирал крабовые палочки, запивал их пивом, не хотел делиться и вел себя грубо и нагло. Я сразу сообразила, что белке-малютке надо прикинуться по меньшей мере своенравной львицей, чтобы устоять в противоборстве.
На следующее утро вепрь разбушевался, но вдруг стал кротким и милым, когда почувствовал сильное сопротивление. Я решила приручить зверя. Любой зверь приручается лакомством. Я сделала жаркое. Когда ты ел его, я поняла, что никакой ты не вепрь, а только хочешь казаться им.
— Почему ты меня не убила сразу? И что за женщина мне звонила тогда?