Нет, пусть говорят, что хотят, а работа у него блатная, и он мастер своего дела, не первый год сидит в отделе по борьбе с организованной преступностью, а уже добился таких успехов! Трехкомнатная квартира в центре города, машина — не какая-нибудь там засранная «Нива», а «мерседес»! И вот теперь еще — загородный дом! А что касается непосредственно борьбы, так разве он не борется? Создал такую взрывоопасную ситуацию между Питом и Поликарпом, что не сегодня завтра полетят буйные головы.
Это он открыл Карпиди карты — рассказал насчет второго убийства, насчет одинакового почерка, насчет мотива с шофером Аликом, чтобы тот почувствовал, как Пит хочет с ним поцапаться. Пит же ни черта об этом не знает. Назревает, назревает потихоньку скандал! Да уж не скандал, а великая сшибка! После которой можно будет с чистой совестью умыть руки, а при желании даже встать под душ, а потом погреться возле камина в своем загородном доме, потягивая из керамической кружки горячий грог или, на худой конец, чай с молоком!
Разобью английскую лужайку, заведу английские порядки, куплю британского кота, размечтался Беспалый и, не зная, что ему придумать еще, бухнулся в свой нежно любимый «мерседес» и воскликнул, как истинный британец:
— В сраку всех! В сраку! — воздев к небу кулаки.
…Настя третий день не притрагивалась к еде и вообще потеряла всякий интерес к жизни. Пять лет она жила одной-единственной надеждой, страстной жаждой мести, похожей на счастье. Все остальные чувства атрофировались в ней, еще не родившись. Жизненными соками не питалась ее душа. Она ни о чем и ни о ком больше не жалела. И даже то, что до конца не выполнила свою миссию, ничуть не тревожило Настю. В одно прекрасное, солнечное утро она утратила смысл существования, а за одну задушевную, тихую ночь устала навсегда.
В своем заключении у Пита она старалась вспоминать только о хорошем, теплом, приятном. Немного она находила такого в своей коротенькой жизни.
За окном ее комнаты постоянно маячила чья-то голова. Головы были разные — караул сменялся через определенное время. За дверью тоже кто-то сидел. Она слышала голоса. Настя не помышляла о побеге, но совершенно не могла понять, как при таком строгом режиме к ней допускали гостей.
Первой пришла Люда. Она села прямо на пол, сплошь заросший одуванчиками, из которых горничная плела веночки ей и брату, и они, перекрикивая друг дружку, заголосили: «Ах, мой голубой дельтаплан! Стрелой пронзает туман!» Наоравшись от души, долго хохотали, а потом Люда тревожно спросила:
— Твоя бабушка к ужину вернется?
— Нет-нет! — успокоила ее Настя. — Она останется ночевать у подруги!
— Слава Богу! — обрадовалась девушка. — С детства не переношу, когда на меня кричат! Сразу теряюсь, каменею.
— А на тебя часто кричали?
— Постоянно. Отец житья не давал.
— А мой папа на меня никогда не кричит.
— Ему просто не до тебя! — махнула рукой Люда. — И слава Богу! Отцы, они когда возьмутся за воспитание детей, так хоть святых из дома выноси! Только пух и перья летят! — Она посмотрела на часы и воскликнула: — Батюшки! Я совсем с тобой заболталась, а ведь надо ужин готовить! Ты идешь домой?
— Нет, я еще здесь побуду.
— Ну, как знаешь. Долго не засиживайся, а то мама потеряет. Опять я во всем виновата буду. — Люда поднялась, отряхнула свое платье в желтый и синий горошек, преспокойно открыла дверь ее комнаты (а за дверью море одуванчиков! А вдалеке виднеется их дом!) и пошла, пошла… Настя могла бы пойти за ней, но не хотела. Она уже знала, какое завтра наступит утро.
В другой раз к ней пропустили Эльзу Петровну. Тетя, по обыкновению, принялась протирать очки, будто в них дело, — просто на глаза навернулись слезы.
— Я приехала повидаться с тобой. Как ты?
— Нормально. Не стоило тратить время и деньги.
— Ты, как всегда, мне грубишь. Чем я заслужила такое обращение?
— Сама не знаю, — пожала плечами Настя, — может, мы по гороскопу не совместимы?
— Возможно, — вздохнула Эльза Петровна и достала из сумочки знакомую коробку. — Я привезла тебе краску для волос.
— Ой, спасибо! — обрадовалась Настя.
Только вчера она, глянув в зеркало, ахнула — волосы отросли! Жуткая картина! Серебристые корни уже вылезли на целый сантиметр!
Она взяла в руки коробку, а та вдруг на глазах стала уменьшаться, прямо как у той, сказочной Алисы, хотя это ей только казалось. На самом деле Алиса просто росла. Коробка совсем исчезла, и Эльза Петровна ушла не попрощавшись. И правильно сделала. Тогда, в Москве, Настя поступила точно так же.
Как-то ночью вломились монахи. Двое в белых капюшонах. Они, правда, ее не заметили, говорили друг с другом о погоде, о природе. Настя им не мешала, молча лежала, слушала.
— Мы вчера с Гришуней на пару четыре поллитры раздавили! — хвастался один монах своими успехами в математике.
— Да не звезди ты! — не верил ему второй. — Гришуня сто грамм опрокинет — уже лыка не вяжет!
— Я тебе говорю! Сукой буду!
— Побожись!
Первый монах щелкнул ногтем большого пальца о передний зуб и провел им по шее.
Потом Настя уснула, а когда проснулась, в комнате остался всего один монах. Он сидел на стуле в глубоко надвинутом капюшоне, так что виден был только рот. И рот кривой.
— Проснулась, ласточка? — спросил этот рот.
Вместо ответа Настя отвернулась к стене.
— Нет, так дело не пойдет!
Он с силой перевернул ее, тряхнул за плечи. Настя открыла глаза. Откуда она взяла капюшон? Пит стоял перед ней в обычном своем одеянии — в легком костюме болотного цвета.
— Какого черта? — застонала девушка.
— Это я хочу тебя спросить: какого черта? Тебя что, с ложечки кормить прикажешь? Я тебе не нянька! Жрать не будешь — через кишку накормят! Ясно? Здесь тебе не шахта, чтобы голодовки устраивать!
— Отвянь! Твоя рожа у меня не вызывает аппетита!
— Послушай, детка, я терплю оскорбления до поры, ссылаясь на твой недоразвитый умишко! Лучше не доводи меня, а то недосчитаешься многих зубов!
— Че ты пришел сюда? Я тебя не звала!
— Пришел предупредить о кишке!
— Ну и проваливай! Считай, что я предупреждена!
— Еще не все. Снова звонил твой хахаль. Мы с ним договорились завтра утром обменяться товаром.
— Я тебе не верю! А его никто не просил заботиться обо мне!
— Тебя никто не спрашивает, детка! Твое место у параши! Выгодней иметь кассету, чем такую безмозглую куклу, как ты!!
— А я не напрашивалась в гости.
— Жрать будешь? — произнес он более ровным голосом, как спрашивают непослушных детей после сурового наказания.
— Буду, — пробурчала она.
Пит приоткрыл дверь и крикнул кому-то:
— Давай!
Охранник внес на подносе чашечку кофе, рогалик, масло, тонко нарезанный сыр и блюдо с фруктами, поставил на стол и удалился.
— Приятного аппетита! — пожелал ей босс и тоже направился к двери.
— Постой! — крикнула Настя.
— Что-то новенькое — ухмыльнулся он. — Я не хочу своей рожей портить тебе аппетит!
— Послушай, Пит… — Она впервые обратилась к нему по имени, и он даже присел от изумления. — Послушай. На хрена этот обмен? Эта кассета тебе вряд ли повредит, даже если ее отправят в Москву.
— Ты мне льстишь, ласточка. Я не Господь Бог.
— Он ведь может сделать копию и шантажировать тебя снова. Такие случаи бывали. Не надо обмена!
— Ты не хочешь на волю? — все больше поражался Пит. — Тебе так понравилось у меня?
Она сидела на диване, спустив ноги на пол, упершись локтями в колени и поникнув наполовину серебристой головой.
— Зачем устраивать этот цирк? — пробубнила обиженным голосом Настя. — Он — наивный парень, не понимает, что живой ты меня отсюда не выпустишь.
— Что за чушь ты городишь? — ухмыльнулся босс. — Пей кофе, а то остынет! — Он вновь сделал попытку уйти.
— Стой! — закричала она с такой невероятной силой, что мог бы остановиться танк на полном ходу.
Криворотый с испугом посмотрел на девушку. Она подняла голову, но в ее глазах не было мольбы или просьбы о пощаде — только ненависть, бескрайняя ненависть. Она быстро совладала с собой и вновь обратилась к нему по имени:
— Пит, я прекрасно понимаю, что завтра умру…
— Да кому ты нужна, соплячка!..
— Заткнись! — Она тяжело дышала. После нескольких дней голодовки крик давался с трудом. — Пит… — Очень трудно было говорить ровным, спокойным голосом с человеком, искалечившим ей жизнь. — Этот парень не должен погибнуть.
— У тебя бред, ласточка. Надо покушать.
— Обещай мне, что он останется жив. Это моя последняя просьба. Ты обязан ее выполнить.
— Я никому ничего не обязан, а ты начиталась каких-то старых романов о благородных разбойниках…
— Обещай мне, Криворотый! — завопила она, пнув поднос со всем его содержимым, да так ловко, что не остался целым ни один бьющийся прибор. — Обещай мне, сука!
Она бросилась было к нему, но он предупредил попытку вцепиться ногтями ему в лицо, перехватил руку девушки и вывернул ее назад. Вбежавшие охранники оттащили пленницу обратно к дивану.
— Обещай мне! Слышишь? А иначе… — Настя недоговорила свое условие, потому что ей залепили пластырем рот.
— Вот и ладушки! — произнес он любимое словцо, зачем-то подмигнул ей, а потом приказал охранникам: — Принесите новый завтрак! И не забудьте снять эту штуку! — усмехнувшись, он указал на собственный рот.
Федор приехал к Балуеву домой в назначенный час. Геннадий Сергеевич оказался не один. Он провел его в гостиную, где в широком мягком кресле восседал Мишкольц. Шеф листал какой-то заграничный журнал и поприветствовал вошедшего кивком головы. Федор сразу обратил внимание на маленький кожаный саквояж, стоявший перед Мишкольцем на журнальном столике.
— Это твой, — пояснил Балуев.
Федор щелкнул замком. Саквояж был набит пачками долларов.
— Он должен их пересчитать при тебе и отдать расписку, — предупредил Геннадий. — Без расписки не уходи!