— Он ненормальный.
— Ничего подобного! Я за ним наблюдал: он вел себя нормально — для человека его лет… в ситуации катастрофической. Он был уверен, что выследил убийцу своего отца.
— Среди нас?
— Среди нас.
— Тогда почему он его не назвал?
— Это загадка.
— Вот видите! Ни в чем он не был уверен…
— А вы представьте, например, — перебил Алексей как-то вкрадчиво, — что человек этот был ему очень дорог.
— Убийца?
— Да.
— Вы на что намекаете? — Катя усмехнулась презрительно. — До третьего сентября я не подозревала о существовании этого мальчика, вообще о его семье.
— А он о вас, может быть, подозревал. Записку, во всякою случае, он оставил вам.
— И цианистый калий! — вырвалось у Кати против воли.
— Что? — Алексей весь подобрался, словно готовясь к прыжку. — Яд? Отдайте его мне!
— Ну нет! Пока я не разберусь…
— Пока вы станете разбираться, яд может быть использован.
— Если вы подразумеваете самоубийство, то я…
— Что вы?
Она исподлобья поглядела на него.
— Я верю… я хочу верить в Бога.
— Что же вам мешает?
— Бес, должно быть, — она усмехнулась.
— Некий бес здорово наловчился проворачивать самоубийства, — пробормотал Алексей. — Но может быть, и яд, и записка предназначены не для вас.
— А для кого?
— Для кого-то из нашей компании, а вы — всего лишь посредник. Смените учеников.
— Вы говорите, как Вадим. Но пока я не разберусь…
— Кто такой?
— Мой единственный друг.
— Он прав. Знаете, о ком мы весь вечер говорили с вашей подругой?
— Она мне не подруга.
— Это да. Только о вас. Причем не по моей инициативе.
Кате вдруг стало холодно. Она захлопнула форточку и села за стол. Лицо Алексея в светлых сумерках показалось очень молодым и очень опасным.
— Если уж речь зашла об учениках, Алексей Кириллович, то зачем вам нужен английский?
— Для особого спецзадания, — он опять улыбнулся, опять ярко блеснули зубы. Вот откуда ощущение опасности: он чувственный, наверное, даже порочный человек.
— По спецзаданию вы пришли сюда еще третьего сентября?
— По объявлению.
— Вы приходили дважды.
Он вновь весь напружинился, как перед прыжком.
— Кто вам донес?
— Не скажу. («Только бы не выдать Дуню!»)
— Я знаю, — сказал он медленно. — И мне это не нравится.
— Что именно?
— Екатерина Павловна, я нюхом чую: вы в опасности.
— Не переводите разговор. Когда вы явились в первый раз, то видели Глеба?
После некоторого колебания он уступил.
— Ну, хорошо. Я подошел к вашей двери, раздумывая, стоит ли игра свеч.
— Не стоит, — вставила Катя холодно. — Вы неважно занимаетесь.
— Ежели у человека нет способностей, его надо пожалеть!
— Да вы ничего не делаете!
— Ну, кое-что я все-таки… Хорошо. Я вдруг услышал, что кто-то поднимается по лестнице, тихонько, крадучись…
— Он за вами следил! — воскликнула Катя.
— Не советую, Екатерина Павловна, идти по ложному следу, — возразил Алексей, но лицо его приобрело выражение озадаченное. — В общем, я решил еще подумать…
— Сбежать и подумать?
— Пожалуй. Я ушел, он остался стоять на нижней площадке.
— Вам не кажется его поведение странным?
— Ничуть, — отрезал Алексей угрюмо, даже мрачно. — Оно естественно для влюбленного. Тем более для мальчика.
— Не смейте говорить мне…
— А почему вы думаете, что я имею в виду вас? Вы считаете, все у ваших ног?
Слова эти прозвучали так издевательски, что Катя промолчала, не удостоив ответом.
— Есть обольстительная девица, есть загадочная Агния, которые готовы ночью хоть на край света… У покойного был выбор.
— Как вы ненавидите женщин! — не выдержала Катя.
— Да ну их к Богу в рай! — отмахнулся он. — В дамских тонкостях не разбираюсь.
— Скорее, в мальчиках, да?
— Да вы язва! — Однако он отвел глаза, кажется, покраснел. — Напрасно обижаетесь, вы для меня не женщина, а сыщик. Потому и волнуете, с моим азартом…
— Алексей Кириллович, я сегодня так устала, извините. Еще после Кащенко я… — она запнулась.
— Кащенко? Это же психбольница?
«Определенно в его присутствии я теряю голову! — ужаснулась Катя. — Так действует зло, порок неприкрытый…»
— Я не обязана вам отчетом!
— Зачем вы ездили в Кащенко?
Какой жестокий, страшный голос. Неожиданно для себя Катя заплакала. Алексей взирал изумленно. Наконец выговорил:
— Катя, уезжайте отсюда!
Так он выразил ее потаенное, подспудное желание: бежать из «жуткого места», где запах миндаля смешивается с трупным духом! Смутное воспоминание, которое она никак не могла уловить.
— Почему я должна из своего собственного дома…
— Ну, хоть на время. Здесь нехорошо. У вас есть деньги?
Не отвечая, она бросилась в ванную умыться. Он жаждет удалить меня — не выйдет! И как позорно, как постыдно я разревелась!
Алексей стоял в прихожей и смотрел на шкафчик с красным крестом. Ничего, черный сосуд с цианистым калием припрятан — в кабинете за книгами.
— Завтра приходить на урок?
— Пожалуйста. Но именно на урок, без отступлений.
Однако в «свой» четверг Алексей не явился.
«Вот эта улица, вот этот дом»
Бабье лето шло своим удручающим чередом: день — солнышко, день — дождик, день — солнышко… Сегодня день дождя, вернее, в воздухе висела мга, бусенец по-старинному. Без шляпы, в длинном плаще она бродила по милому Замоскворечью, где прошла жизнь… Но отчего же «прошла»? (Катя усмехнулась.) Жизнь только начинается: новые чувства и взаимоотношения, новая профессия. «Я люблю выслеживать людей, какое упоение, какое сладострастие: он ничего не знает, а я о нем знаю все.»
Она уже отчаялась и зашагала к себе на Петровскую, как вдруг совсем неподалеку от дома, в маленьком Монетчиковом переулке, в глаза бросилась блестящая вывеска — черными буквами по красному полю: «Издательство «Корона». Колоритный купеческий особняк, обшарпанный донельзя, но с признаками возрождения: строительные леса по фасаду, груда новеньких кирпичей у входа.
После недоуменных переговоров с секретаршей и главным редактором она вышла на Виктора Аркадьевича — старика завхоза («вице-президента» на местном диалекте), который подтвердил, что Воронов действительно нанимался к ним «подсобником», но с понедельника прогуливает.
— Я ж его сюда и пристроил, — сердито пояснил Виктор Аркадьевич. — Пожалел сироту — и вот пожалуйста!
— Вы знаете эту семью?
— На одной площадке живем.
— Да как же вы не знаете, что Глеб умер?
— Как? — ахнул старик.
— Как отец. Отравился.
Вице-президент забормотал невнятно про командировку за лесом в Брянскую область, из которой он только что…
— Господи, а Ирина-то! — перебил он сам себя.
— Она в больнице. В Кащенко.
— Это ее добьет.
Виктор Аркадьевич тяжело поднялся и подошел к оконцу, забранному решеткой (сидели они с Катей в полуподвале на пачках книг среди ужасающего количества Гарднеров), постоял, вернулся, сел напротив.
— А с кем я, так сказать, имею честь?
— Екатерина Павловна — учительница Глеба по английскому. Меня вызывал следователь… я ничего не могу понять.
— Эх, жизнь собачья!
— Но не в семнадцать лет! Неужели он так переживал за отца?
— Не то слово. Затаились оба, обособились, ни с кем в доме… А как родные были, я ведь Алика с рождения знал.
— Отца?
— Отца. Деликатный человек. Мы еще с его родителями дружили, покойными… и как он о них заботился! Умница, интеллигент. Бауманское закончил, научный сотрудник. Заметьте — не пил… и вдруг!
— Для вас его смерть явилась неожиданностью?
— Слабо сказано. Весь дом вздрогнул.
— Он страдал депрессиями, кажется?
— Не замечал. Жене, конечно, виднее… Остроумен, обаятелен, мягок — как воск. Поневоле вспомнишь: чужая душа — жуткие потемки. Главное — сын его мертвым застал, будь оно все проклято!
— Вы те события хорошо помните?
Старик пристально смотрел на странную посетительницу.
— Екатерина Павловна, а в чем, собственно, дело?
— Перед самой смертью Глеб был у меня и оставил в моем доме записку и цианистый калий.
— Так это он у вас…
— Нет, на даче.
— Тоже на даче! Что-то во всем этом есть… — старик подумал, — нарочитое, чересчур. Вы понимаете?
— Понимаю. Артистический почерк.
— Вот-вот. А в записке что?
— Он как будто обвиняет кого-то в гибели отца.
— Кого?
— Непонятно.
— А яд оставлен зачем?
— Тем более непонятно.
— Он нам звонил, — заявил Виктор Аркадьевич неожиданно.
— В прошлую пятницу?
— В пятницу я в Брянске был. В апреле, когда отца на даче обнаружил.
— Почему вам?
— Мать искал. Она близка с моею Машей, с женой… была близка.
— И он вам про отца сказал?
— Ни слова. Ну, я ответил, что Ирины у нас сегодня не было. Это уж потом до меня дошло, что он ее из-за отца разыскивал. Из Герасимова звонил, из автомата — звонки особые, короткие.
— А во сколько, не помните?
— Вечером. Не поздно, — старик вгляделся в лицо Кати. — А что, это так важно?
— Может быть. А вдруг это преступление?
Виктор Аркадьевич, словно услышав в последнем слове походный зов трубы, посуровел и сосредоточился.
— По телевизору как раз начиналось «Время», помню, я звук приглушал. В самом начале десятого… И такой жутью ото всего от этого несло, вы не поверите!
— От его звонка?
— Нет, потом. В те дни… на похоронах, на поминках. Закаменели оба — ни слез, ни слов, чтоб душу отвести. Так они и жили с апреля — в доме у них смерть стояла — это я по Машиным словам говорю, сам не заходил. А когда он в институт не прошел…
— Он поступал?
— В юридический.
— Значит, собирался жить.
— Конечно!.. — старик осекся. — Одного балла недобрал, а хорошо шел. Умный мальчик, способный: стихи писал — и такие… изысканные, знаете. Учился на пятерки, с детства по-английски свободно разговаривал. Помню…