Рассеянный свет фонарика издали озарил глухую дощатую стену, к которой льнул обильный пожухлый плющ, тянулся вверх на крышу спутанными космами. Место преступления притягивало и манило: кирпичная с трещинками дорожка в густой траве уводила влево, ко входу в дом. Замок автоматический, дверь бесшумно открывается внутрь.
Прежде всего надо восстановить ту самую атмосферу… В тесной кухоньке Катя поймала лучом фонарика розетку с тройником, от которого тянулся шнур, и включила настольную лампу — стеклянный плафончик вспыхнул бледно-голубым мерцанием, как в мертвецкой. «Души мертвых…» — Тут у нее сдали нервы, вышла на волю — вроде легче — и обогнула дом.
Слабый свет падал из окна на нескошенную траву и куст смородины. Да, все просматривается насквозь, и если занавески были раздвинуты, можно было увидеть, как Глеб берет с лавки ведро, чтоб идти к колодцу. Сейчас они задернуты, золотые и лазоревые попугайчики в изумрудных листьях неподвижны и безмолвны. Плетеные кресла пусты, а на круглом столике по-прежнему стоит бутылка «Наполеона» и наполовину наполненный стакан… Катя вдруг ухватилась руками за шершавый наличник окна, чувствуя, будто проваливается в какую-то черную яму… скользнула тень, послышались голоса… наверное, на какие-то секунды она потеряла сознание, потому что ощутила себя уже бегущей по улице Аптечной в диком ужасе, — и никогда потом не смогла вспомнить в подробностях, как очутилась у станции. «Мне померещилось! — твердила и твердила она про себя. — Это галлюцинации… хотя бы потому, что все взято на экспертизу. Там не может стоять бутылка и стакан. Мне померещилось. Души мертвых переговариваются только в изящной словесности и в Кащенко. Это галлюцинации…» Постепенно окружающая реальность начала проступать сквозь обрывки бреда: на лавочке возле расписания покуривал пожилой милиционер. Она так долго и бессмысленно вглядывалась в его лицо, что страж заволновался.
— А что мы здесь делаем, барышня?
«Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня…» — эхом отозвался в ушах голосок Агнии.
— Вы… не скажете, который час?
— 20.45. Куда, так сказать, путь держим?
— В Москву.
— Упустили. Следующая электричка через сорок пять минут.
— Тогда мне надо позвонить.
Дрожащими руками Катя вытянула из сумочки кошелек; сумочка упала оземь, за ней кошелек. Подобрала.
— Это что ж такое с вами стряслось? — спросил страж уже строго.
— Муж бросил.
— Вернется. Куда от вас денешься. Монетка есть?
— Кажется, нету. Нету.
Дрожь затихла, зато зазвенели слезы; страж сжалился.
— Ну-ка, пошли.
Привел он ее в станционный домик, в какую-то казенную комнату с телефоном. Катя по записной книжке набрала номер Мирона, насчитала пять длинных гудков; номер Агнии — пять длинных гудков; номер Алексея — старушечий голос (должно быть, хозяйка): «На работе Алеша, на работе, сегодня не будет. Что передать?» — «Ничего».
— Гуляет, значит, — констатировал страж столь простодушно, что Катя окончательно пришла в себя и позвонила Вадиму.
— Алло! — тотчас откликнулся женский голос.
— Здравствуй, Елена, Вадима можно?
Жена Вадима даже не поздоровалась… я, очевидно, не во время!
— Катя, ты? Что случилось?
— Ты занят?
— Это неважно. Где ты?
— Я в Герасимове. Но уже уезжаю, — Катя твердо решила Вадима с места не срывать, просто услышать его голос и успокоиться.
— Кажется, ты мне обещала…
— Да все в порядке. Что там у тебя играет?
— А, проигрыватель. Узнала? Соната фа-мажор.
— Меня сегодня преследует Моцарт.
— Ты что-то скрываешь, сестренка!
— Завтра позвоню.
Катя положила трубку, пробормотала: «Спасибо вам большое» — и пошла на выход; милиционер за нею, что-то говоря. Прислушалась.
— …вот так вот гулял — и она его отравила. В один момент — цианистым калием, — чтоб не мучился.
— Кто? — воскликнула Катя.
— Жена — кто ж еще? Тут, в Герасимове. И заметьте: сумела вывернуться.
— Вы этим «делом» занимались?
— Нет, я к линейной милиции отношусь, к железнодорожной то есть. Но в курсе.
— Я вижу, вы добрый человек, — сказала Катя, страж засмеялся. — Правда. Мне надо дачу запереть. Но я боюсь: вдруг там муж… так мне показалось…
— Буйный, что ли?
— Когда напьется. Тут недалеко… Аптечная улица.
— Ладно, пойдемте. А вы про тот случай разве не слыхали?
— Слыхала. Про самоубийство.
— Так для всех проще, — заметил страж сдержанно, и она так же сдержанно возразила:
— Бывает простота хуже воровства.
И они почему-то замолчали. В молчании завернули за угол, миновали табличку под фонарем…
— Вот этот дом?
— Этот, — прошептала Катя, опять впадая в дрожь: окно не светилось!
— Не бойтесь, справлюсь, — страж нашарил щеколду. — Не привыкать.
Калитка закрыта на щеколду!
Прошли ко входу в дом: дверь заперта!
— Изнутри закрылся, что ли?
— Надо проверить, — прошептала она, доставая из кармана плаща ключ.
— Говорю: не бойтесь.
Дом был пуст. Катя включила настольную лампу и в бледно-голубом свете увидела бутылку «Наполеона» на круглом столике и стакан с темно-золотистой жидкостью — наклонилась, понюхала, с ужасом ожидая знакомый… нет, благовонным миндалем не пахнет! Потом бессильно присела на кровать, только сейчас осознав, с каким противником она имеет дело. Поражала таинственность его поступков и беспредельная наглость.
Милиционер стоял напротив и внимательно смотрел на нее. Вдруг спросил:
— А не в этом ли доме произошло отравление?
Катя кивнула.
Он круто развернулся и исчез за занавесками. Оставил ее одну! Откуда только взялись силы — через секунды (погасив свет, захлопнув дверь) она шагала почти вплотную за стражем порядка по узкому тротуарчику.
— Вам лечиться надо, — бросил он глухо.
— Я не жена, что вы!
— Вы — вдова!
Возникло сюрреалистическое ощущение: они бредут во сне по знакомой улице — Аптечная — блеснуло черным под фонарем и откликнулось божественными звуками «Маленькой ночной серенады».
А ночью зазвонил телефон. Сквозь сильные трески и по мехи прорвалось только четыре слова: «Не ездить на дачу!» — «Кто это? — закричала Катя. — Кто?» Треск усилился, но кажется, она узнала голос.
Бес левой руки
Катя прождала почти два часа в молчаливой группе людей, преимущественно женщин, на просторной террасе с разноцветными стеклами, которые омывал печальный дождь. И вдруг блеснул закатный луч, воздух вспыхнул, словно озарился радугой — и наступила ее очередь. Тяжелая стальная дверь слегка приоткрылась, курчавый, как негр, старик в черном сделал приглашающий жест — и она прошла за ним по полутемной в чаду лампад анфиладе комнат в своего рода молельню — иконы, свечи, розы, — где за столом в углу восседала седая, смуглая баба-яга с пронзительными траурными глазами. Обстановка впечатляла.
— Когда родилась? — бросила старуха.
— Второго апреля тысяча…
— Год не нужен. Светила сегодня для тебя благоприятные, нужно позолотить.
Катя выложила приготовленную купюру на стол, покрытый парчовой скатертью с кистями.
— Садись. Имя.
— Екатерина. Я пришла по поводу…
— Помолчи. Я знаю, зачем ты пришла. Дай левую руку.
Катя повиновалась, баба-яга склонилась над ее ладонью.
— Ты испорчена, — заявила глухо.
— Как это? — Катя вспыхнула.
— Порча. Сильный бес играет… — Хиромантка на миг прикрыла черные очи. — Левой рукой играет. Одно тебе скажу: бойся любви, она для тебя смерть. Правда, есть у тебя верный человек, ждет тебя, ему верь. Высокий, сильный, красивый, обеспеченный. Сейчас бедствует, но будет обеспеченный.
— Но он мне как брат.
— Не брат он тебе, между вами любовь. Но покуда беса не изгонишь, счастья не жди, потому что ты испорчена.
— А как изгнать?
— Очень трудно. Большие деньги нужны. Достанешь — приходи. Больше ничего не буду говорить.
— Я только хотела… — Катя достала из кармана плаща фотографию. — Посмотрите…
— Поздно.
— Я не про себя!
— Про себя. Поздно.
— Вы все знаете! — взмолилась Катя. — Скажите только…
— Симеон! — негромко позвала хиромантка, по ковру неслышно подкрался курчавый старик. — Выпроводи ее.
Катя поднялась и произнесла с силой:
— Если вы мне не скажете, к вам придет следователь.
— Меня никто не запугает, — старуха улыбнулась, блеснуло золото зубов. — А она слишком поздно пришла, я предупреждала.
— Когда?
— В день убийства.
— То есть двенадцатого апреля?
Старик подхватил Катю мощной рукой и поволок по комнатам, а старуха прокаркала вслед:
— Всех вон! Больше сегодня принимать не буду.
Вадим действительно ждал ее в машине, сильный, красивый, обеспеченный, но сейчас «бедствует», да. И верный — как брат. И некий бес, поигрывая левой рукой, мешает им полюбить друг друга по-другому. Катя нервно рассмеялась и проскользнула на переднее сиденье.
— Ну что? — нетерпеливо спросил он, включая зажигание. — Она была у нее?
— Была. В день убийства.
— Двенадцатого апреля… А что тебя развеселило?
— Около меня играет бес.
Машина рванула с места в карьер, Вадим проворчал:
— Ничего смешного. Я то же чувствую.
— Ты веришь в порчу?
— А ты почитай «Молот ведьм».
— Нет, серьезно.
— Я серьезно. Вот тебе прелестная средневековая история на эту тему. Фрейд объяснил бы это болезненной фиксацией чувств на одном человеке…
— Да ну его! Что за история?
— Двое молодых людей, по некоторым обстоятельствам не могли пожениться и принадлежали друг другу тайно. Любовь и полная гармония царили между ними, но вот он почти случайно дважды убедился, что не может овладеть никакой другой женщиной, и почуял неладное.
— Зачем убеждаться, если он был любим и счастлив?
— Здоровый мужской эгоизм. Свои сомнения он высказал на исповеди, и когда дело дошло до святой инквизиции, она быстро разобралась: возлюбленная, с помощью старой ведьмы, навела на юношу порчу.