— Ни с того, ни с сего — чувствуете подтекст? В этом плане слова гадалки о том, что вы «испорчены», проявляют глубокий, онтологический для вашей личности смысл. Испорчены — не наговором, не сглазом — комплексом неполноценности, который и есть, образно говоря, ваш бес, играющий левой рукой.
— Гадалка предсказала Ирине Васильевне, что этот бес убьет ее мужа.
— Не хватало вам еще комплекса вины! Всегда помните: у вас алиби, вас никто не смеет подозревать. У больной свой бес, у вас свой, это профессиональный жаргон гадалок.
— Но почему именно «левая рука»?
— Из Библии. Там все дурное слева: и черт, и грешник, и разбойник… Вы же образованный человек, Екатерина Павловна, освобождайтесь от комплексов — и радуйтесь жизни.
— Сначала надо изгнать беса, — Катя усмехнулась.
— Она долго отходила от допроса. Настоящие солдафоны, честное слово! Не хотелось бы все снова колыхать.
— Ни в коем случае! Я пришла не к больной, а к вам.
— Уж не боитесь ли вы ее?.. Екатерина Павловна, вы не могли знать, что она жена вашего любовника.
— Все равно мне… тяжело. Стыдно.
— Такие чувства делают вам честь, но не вините себя чрезмерно, не углубляйтесь — это опасно.
— Да черт со мною в конце-то концов, не о себе я пришла говорить! И слушала только потому, что вы сказали: во мне причина преступления.
— Так получается по логике вещей.
— Ладно. По словам следователя, Ирину Васильевну навещала бывшая одноклассница Глеба.
— Одноклассники с учительницей. Двое юношей и девочка. Предварительно я с ними побеседовал.
— Доктор, Ирине Васильевне с вами повезло.
— У больной самый строгий режим, понимаете? Вы в первый раз проникли по недоразумению.
— Может, еще кто по недоразумению проник?
— Я ничего не исключаю. А они были в четверг. И уверен, ключей не крали.
— Но Ирина Васильевна, когда разговаривала с девочкой, якобы чувствовала кого-то в кустах.
— Вот именно: якобы. Вы же знаете, что она зафиксирована на убийце в саду.
— Почему она упомянула девочку, а не всех одноклассников?
— Потому что та пришла еще раз одна. В пятницу. Но меня уже не застала.
— Мне все же хотелось бы поговорить с ней, если можно.
Доктор задумался.
— 157-я школа, Клавдия Петровна — вот отправные точки, — и принялся за телефон.
После некоторых перипетий удалось добраться до Марины — «девочки в саду».
— Меня уже следователь допрашивал.
— А мы не могли бы с вами встретиться?
— Пожалуйста.
— Вам удобно через полчаса на Добрынинской, у выхода на кольцевой?
— Удобно.
— А как я вас узнаю?
— У меня коса.
Да, коса редкостная, роскошная, особенно в сопоставлении с безволосой головкой Дунечки, но в остальном ее ученица гораздо эффектней, несравнимо. Ах, не все ли теперь равно!.. Не для развлечения позвал ее Глеб на дачу, а, наверное, как свидетельницу.
— Вы хорошо знали Ирину Васильевну?
— Так себе… не очень.
— А Глеба?
— Хорошо.
— Вы дружили?
Лицо девочки, строгое — должно быть, из-за больших очков, — сразу замкнулось.
— Вы понимаете, я спрашиваю не из праздного любопытства.
— Вы сыщик?
— В некотором роде. Я ищу убийцу Глеба.
— Неужели он все-таки убит?
— Убит.
— Нет, правда?
— Правда.
Лицо девочки оживилось, зарумянилось от волнения.
— Он тоже хотел стать сыщиком, с первого класса. У нас была такая игра: мы за кем-нибудь следили.
— Зачем вы играете в такие игры! — вырвалось у Кати.
— А что, он из-за этого умер?
— Из-за этого.
— Да, мы дружили. До двенадцатого апреля.
— Вы помните тот день?
— Конечно. Это был наш последний день. Глеб пришел в школу после гриппа, мы, как обычно, вместе домой возвращались.
— Он же заходил на работу к матери.
— На минутку за заказом. Его мама после работы куда-то отправлялась… не домой. И предупредила, чтоб он за продуктами зашел.
«Она отправлялась к бабе-яге!» — сообразила Катя.
— Он очень быстро вернулся и сказал, что планы меняются. Мы вечером собирались в кино.
— Куда же он собрался?
— К отцу на работу.
— Зачем?
— Не сказал. Засмеялся злорадно, он вышел какой-то злой.
— Значит, он действительно следил за отцом, а не за убийцей.
— И поэтому очутился на даче?
— Да. Марина, он что-нибудь вам потом рассказывал?.. Ну хоть что-нибудь!
— Ничего. — Лицо ее опять замкнулось. — Я ему позвонила, как только узнала про его папу. Он сказал: «Идите вы все к черту!». И на этом стоял до конца, ни с кем в классе не общался, не разговаривал.
— И вы к нему не подошли?
— Я за ним следила.
— Когда?
— Каждый день после школы провожала, но тайком.
— Зачем вы это делали?
— Он словно омертвел. Все было странно и страшно. Чаще он шел не домой, а на кладбище. И там он меня в последний раз застукал, подошел быстро и сказал: «Не ходи за мной, это наша тайна». Я спросила: «Чья — наша?» — «Мертвых», — он ответил. Больше я его не видела, школа кончилась.
— А как вы узнали про его смерть?
— Клавдия Петровна позвонила, предложила навестить Ирину Васильевну. Вот мы и собрались.
— Вы ведь и на другой день приезжали?
— Я привозила фотографию.
— Какую фотографию?
— С выпускного. Глеба на ней не было, он вообще на вечер не приходил. Но Ирине Васильевне захотелось иметь… ну, как память, наверное.
— Вы с ней сидели в саду?
— Мы заранее договорились, поэтому меня пропустили без формальностей. Она меня уже в саду ждала.
— А во время вашего свидания вы не заметили там ничего подозрительного?
— Нет, я уже следователю говорила.
— Понимаете, ей показалось, будто кто-то в кустах крадется что ли, прячется. Она больная, понимаете.
— Я ничего такого не заметила. Да мы с ней виделись всего одну минуту, я в институт опаздывала.
— Вы учитесь на вечернем?
— На дневном в педагогическом, — Марина задумалась, вспоминая. — Там густые кусты за скамейкой, но мы сидели к ним почти спиной… Может, кто и прятался, я не видела.
— А Ирина Васильевна сказала что-нибудь по этому поводу?
— Да. Она сказала, что чувствует убийцу. Но как-то неконкретно, она глядела на фотографию.
Искушение
— Вы меня извините, — сказал изумленный Мирошников, — но более бестолковой, — вдруг прищурился, — или изощренной женщины я еще не встречал. Или это фантазии, или… ладно, проведем проверку в аптеке. Но вы! Как вы могли не знать, что у вас хранится один из самых сильных ядов?
— Я не разбирала аптечку после смерти папы. Да если б и разбирала… мне была неизвестна формула цианистого калия. Просто выбросила бы.
— И это был бы для всех нас наилучший выход. Я пока не утверждаю, что вы… — он махнул рукой, — но ваш дом — это какой-то клуб самоубийц. Или убийц. На ваше счастье, нам удалось установить некую связь между Студницкой и Александром Вороновым.
— Правда? Какую связь?
— В ее записной книжке есть телефон Вороновых.
— А вы помните, что листок оттуда валялся под столом на даче… со следами порошка?
— Мы-то все помним. Да, почерк у преступника один, будем надеяться — ее почерк.
— А телефон она сама записала?
— Собственноручно. «Александр Александрович» — и номер. В отличие от вас она даже знала его отчество.
— Господи, как все запутано в этой жизни!
— Сами запутываете, а нам вот приходится… Но просвет наметился. Серьезный просвет. Да, насчет Туркина: учились на одном курсе, но в разных группах. Могли друг друга знать, могли не знать.
— А запись в книжке как-то зашифрована?
— С чего вы взяли?
— Ну, просто… Вы сразу не нашли.
— Наш сотрудник изучал книжку по порядку, от «А» до «Я». Запись сделана на букву «Э».
— «Э»?
— Уж не знаю, для какой конспирации это понадобилось, но факт.
— Воронов, Александр, Алик, Саша… почему на «Э»?
— А, может, писала второпях… На какой страничке открыла — это не суть важно. Важно, что связь была, причем тайная. Мы проверили ее окружение. Последний год она была якобы одинока. Чувствуется стиль вашего любовника, подпольный, так сказать. В НИИ о его похождениях как будто никто не догадывался.
— Вадиму показалось, что у нее кто-то появился. Мне, пожалуй, тоже.
— Эту линию мы изучаем. Проверили, кстати, вашего друга: с десятого по пятнадцатое он действительно был на конференции в Питере. Студницкая познакомилась с Алексеем Палицыным на той вечеринке?
— Вроде бы да.
— Вот вам и повод для самоубийства: он говорит ей, что видел, как она поехала вслед за Глебом.
— Значит, вы остановились на той первоначальной версии.
— В принципе — да. Но пока остаются неясности: ваша роль в этой истории, кружение Палицына по поселку в момент смерти, ключи и цианистый калий. Ну, слепок она имела возможность сделать, а яд — позаимствовать у вас, как теперь выяснилось.
— Я думала, но не представляю… о нем никто не знал.
— Не уверен. Вы могли проболтаться.
— Я сама не подозревала!
— В этом я тем более не уверен.
Катя вдруг осознала его взгляд — пристальный прищур темно-серых глаз, в которых, образно говоря, блистала сталь. Эта сталь закалялась десятилетиями — и могла обнажиться. Обрушиться на нее, против нее. На миг обнажился, обрушился тот ирреальный ночной мир. «Вы — вдова!» — шепнул назойливый, с тою же родственной стальной нотой голос; зазвучал небесный Моцарт, в данном контексте сочетающийся с Сальери (где таинственный исторический маньяк хранил отраву?); блоковская аптека с Клеопатрой напомнила о символических «Розе и Кресте», об алых розах на могиле у подножия — «Никоим образом не пуста», — под которым тайна мертвых. Но у него нет доказательств моей вины… Я сама найду доказательства!
— И молите Бога, — многозначительно предупредил следователь на прощание, — чтоб я окончательно остановился на той первоначальной версии.