— Леон, работать! Ты ему сказала, что я собираюсь…
— А мы спорим, обрезать ли шиповник, — перебила Аллочка хладнокровно.
— Вот делать-то нечего, когда столько дел! Мрачноватым выглядел большой босс и нервным, какой-то нетерпеж в нем бился, безудерж.
— Пошли, надиктуешь, вспомним вместе. Остальные рукописи у тебя ведь перепечатаны… Аленька, оставь нас, а?
Она послушно удалилась, Гриша сказал вполголоса, оглядевшись:
— Ничего не трогай. У нее прямо патология какая-то — все резать, резать… на солнцепеке живем, — и закурил.
Я тоже закурил и запоздало ответил:
— Остальные перепечатаны.
— Отлично. Машинка не нужна?
— Нет, отремонтировал. Еще тогда. А у тебя новая?
— Компьютер.
— Вообще, дай мне на всякий случай свою старую, моя ненадежна.
— Я ее в комиссионку сдал. Разве не говорил?
— И на выручку от продажи открыл издательство?
Он засмеялся с оттенком горечи.
— Нет, серьезно, Гриш, завидую.
— Ты? Мне?
— Ну, столько энергии. Я б просто не сообразил, где такую уйму монет раздобыть.
— Все сложно, Леон, очень сложно. Пришлось побегать, попотеть. Да и дела не так блестящи. Ну, идем, что ли?
В кабинете я быстро задвинул Нестерова в угол за кушетку, взял пять папок из сундучка, положил на стол. Сели.
— Отлично, — повторил Гриша. — Где тетрадь?
Я проделал манипуляции с ключом: достал его из фарфоровой вазы на полке, отпер верхний ящик стола, вынул тетрадку.
— И что б тебе два года назад так же припрятать!
— Я точно так и припрятал.
— Странно.
— Не думай, что я так трясусь над своими творениями. Привык когда-то от маленького Коли прятать, он однажды тут наделал дел… Потом отвык. Но эту рукопись я спрятал сознательно.
— Вот как?
— Точнее, инстинктивно. Меня потрясла, так сказать, смерть героя.
— Ящик взломали?
— Нет, он был открыт, ключ лежал на столе.
— Марго знала, где ты его хранишь?
— Да. Она и Коля.
— В таком случае… — Гриша поднял голову. — Кто там ходит?
В мансарде над нами слышались негромкие равномерные шаги.
— Кто-то из молодых. Они на чердаке живут.
— Скоро свадьба?
— Да черт их знает! — вырвалось у меня в сердцах.
Гриша поглядел пристально.
— Не хочешь связываться с семейством Праховых?
— Не хочу.
— Ты уже связался, навечно. Ничего не исправишь, Леон, ничего…
— Да не каркай ты!.. Прости, нервный стал. Давай переменим тему, а?
— Да, да, — Гриша открыл коричневую тетрадь с конца. — Кончается на слове «убий».
— На вырванную страницу переносится, — продолжил я нехотя, — «ство». Ты разбираешь мой почерк?
После паузы он сказал:
— Разбираю. Диктуй, — придвинул к себе чистый лист бумаги, взял карандаш. — Вспоминай пока, зачиню, — и раскрыл мой перочинный ножик, лежащий в пластмассовом стаканчике вместе со скрепками, стерженьками и т. д.
Посверкивание стали и монотонные шаги наверху мешали сосредоточиться… да не в этом дело! Надвигался мой обычный неврозик (стоило подумать о концовке) — «проклятие Прахова».
— «Убийство», — констатировал Гриша с удовлетворением, записав. — Дальше.
— Как ты думаешь, через два года можно определить кровь?
— Разве это текст?
— Да нет.
— Ты обнаружил старые следы?
— Обнаружил.
Гриша снял очки и принялся протирать стекла прямо пальцами; зеленые «голые» глаза сощурились.
— Ну, я же не медик.
Повинуясь какому-то неясному чувству, я набрал номер телефона.
— Это реанимация? Будьте любезны, Востокова.
— Минутку!
— Алло!
— Вась, это я. Через два года можно определить кровь? Я имею в виду…
— Опять! — завопил Василии. — Что с тобой творится?
Я опомнился.
— Извини, хотелось посоветоваться…
— Так срочно?
— Так срочно.
— Я до десяти дежурю, — Василий помолчал. — Вот что: без меня ничего не трогай, в спальню не входи. Я приеду с ночевкой.
— Договорились.
Большой босс сидел неподвижно и смотрел в окно.
— Гриш, скажи откровенно: на что тебе так сдался этот двухтомник?
— На что ты собираешься жить? — спросил он не глядя.
— Тебя это волнует?
— Это.
Никогда не подозревал, что Гриша такой милосердный самаритянин.
— Я заберу эти папки?
— Забирай.
Он сгреб рукописи под мышку и молча удалился. А я завалился на кушетку: никуда не выходить, никого не видеть, думать и думать, сторожить картину до приезда брата.
Однако шаги над головой сводили с ума.
Я вскочил, схватил «Видение», опять улегся. Моя детская тайна, вечная… желто-зеленые травы на исходе лета… крови не было, мне померещилось. С картиной в руках я подошел к окну… Господи, опоздал! Все стерто, подчищено… белесое пятно в пространстве пейзажа между отроком и монахом.
Глава 10
— Пап, с тобой, наконец, можно поговорить? — В дверях кабинета стоял Коля.
Не то что говорить — я видеть его не мог. Трус! Еще осуждал ученичка.
— Ну?
— Тут в окрестностях шастает твой ученик.
— Где?
— Я видел его на озере.
— По водам, что ль, шагал?
— Что с тобою?
Сын смотрел очень серьезно, даже сурово. Поделом! Из-за нетерпения похоти потерять единственного близкого человека. Я указал ему на кресло возле стола и опять улегся на кушетку с картиной в руках.
— Это же твой Нестеров?
Я кивнул.
— Ты плохо выглядишь.
— Меня окончательно загнали в угол, Коля.
— Кто?
— Слушай, что она там все время ходит?
— Привычка такая. Я ей скажу, что она тебе мешает.
— Вы скоро поженитесь?
— Скоро.
Ответ столь быстр и тверд, что классическая исповедь (по Достоевскому) как-то отпала: стоит ли портить ему жизнь? («И себе!» — добавил насмешливый голосок.)
— Ладно. Что там с Юрой?
— Я пошел искупнуться. Где-то в двенадцатом. Подплывая к тому берегу, заметил его.
— Ты не ошибся?
— Ну нет. Лохматый, бородатый, пер напролом, как лось, через кусты. Но пока я подплыл, вылез… как сквозь землю провалился.
— Он тебя видел?
— Не знаю. В сторону озера вроде не смотрел. Я еще раз туда сбегал — не нашел.
— Еще раз… Дом оставался открытый?
— Машка здесь была.
— Вот погляди, — я протянул ему картину. — Ты не находишь в ней ничего необычного?
— Необычного?.. — Он всмотрелся. — Да нет… вот тут только краски как будто стерты.
— Да. Кто-то подчистил красное пятно, по-моему, отпечаток пальца.
— Ты что! Мы все осмотрели два года назад.
— Пятно было блеклое и стало видно только при ярком дневном свете, когда я внес картину в кабинет. Во втором часу. Мы с Аллой ушли в беседку. А вы?
— Мы еще кофе пили. И я опять пошел на озеро.
— Значит, дом был без присмотра примерно с двух до трех.
— Но Машка…
— Она претендент номер один.
— Ерунда!
— Номер один. Номер два — Алла, которая видела меня с картиной и, покинув нас с Гришей, могла зайти сюда полюбопытствовать. Сам Гриша: до беседки он наверняка искал меня в доме. Наконец, номер четыре — чертов ученик.
— Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь их?
— Да. Теперь я не сомневаюсь: это была кровь.
— Но может… — Он не закончил.
— Это была ее кровь. Заниматься порчей картины из любви… вернее, из ненависти к искусству… — Я тоже не закончил: жалкая ирония.
Иллюзии вдруг исчезли, а ведь были, были… Наступила боль. Значит, никогда. Никогда я не услышу ее голос в этих комнатах, не увижу черные косы, летящую походку — белый или оранжевый вихрь — ее тона, краски… ее суть — «легкое дыхание» — не мною сказано, но верно. Не знаю, любовь то была или ее придумали русские, но я не могу писать. Я — импотент. В творческом (я покосился на Колю), в творческом смысле.
Он сказал:
— Уж за два-то года убийца стер бы отпечатки.
— Не отдавал себе отчета, как и мы. Ну что, будем лелеять иллюзии или пойдем до конца?
— До конца.
— Имей в виду: если труп в озере — то до Страшного Суда. Мы не найдем.
— Я пытался. Все эти дни. Обследовал в маске и ластах.
— Кости давно бы затянуло илом.
— Но… тело должно было всплыть еще тогда.
— А «тяжелый серый камень»?
— А, черт! — закричал Коля. — Неужели кто-то стоял и смотрел?
— После сегодняшнего открытия с «Отроком Варфоломеем» мое давнее впечатление укрепилось: убийство произошло в спальне.
— Но тащить тело и сумку с вещами по улице, по дороге с полкилометра…
— Да, затруднительно.
— Где же она?
Мы смотрели в зеленый покой открытого настежь окна. Как он, наверное, ждал моих редких писем там, в чужой стране, страшась и надеясь… а я, бездарный дурак, ушел в подполье… и вот выполз, чтоб так опозориться на старости лет! Шаги наверху стихли, по странной ассоциации у меня вырвался вопрос:
— Ты бывал в кабинете Прахова?
Задумавшийся Коля вздрогнул.
— Давно, не помню. А что?
— Где Мария замуровала труп?
— Чей?
В каком-то ужасе мы уставились друг на друга.
— Как чей? — едва выговорил я. — Прадеда.
— Я не спрашивал.
— Так спроси!
Ночью я сидел на терраске, курил, ждал брата. Бледные мошки вились вокруг фонарика, флоксы уснули. Победно запахло полынью в росе, и протяжно заухала, точно леший, одинокая птица. Все полно значения, казалось, вот-вот случится что-то; и я, с детства не боящийся темноты, не рискнул бы углубиться сейчас в черную влажную сердцевину сада.
С «Отроком Варфоломеем» я потерпел фиаско, а чтоб завести следственную машину (ну, хоть сдать на анализ ковер), необходимо предъявить уголовные улики. Истлевшие останки. Два года назад, пораженные пропажей ножа, да и вообще жутковатой атмосферой спальни, мы с Колей осмотрели участок — запущенные кущи, истрепанные, истерзанные прошедшей грозой: никаких следов могилы не было. Все три лопаты находились на своем месте в сарае — также без свежих следов земли. А на третий день, после первого письма («белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла»), мои мысли и сны обрели четкую направленность: наше озеро.