— Кто нашел? — взорвался я, — Кто этот ненормальный?
Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!
— Но я не точил! — вырвалось невольно вслух, и лопата тупо уперлась во что-то твердое.
Прыгающий свет фонарика — вековое, затвердевшее, как железо, корневище…
— На этом месте не может быть могилы, — пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.
— «Вода ничего не смыла», — повторил он задумчиво. — Почему?
— Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.
Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?
— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.
— О чем ты говоришь?
— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.
— А ты откуда знаешь?
— От Василия.
— Ты разобрался с его женщиной?
— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.
Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».
— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?
— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.
Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.
— Давай закопаем яму?
Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.
— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.
Коля вздрогнул.
— Здесь?
— У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.
— Я уверен, что оно состоялось, — холодно процедил он. — Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…
— Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние — настоящая монашеская хламида.
— Думаешь, ее надел убийца?
— Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.
— Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?
— Никто.
— Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения — да.
— Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.
— Но разобраться в твоем почерке!
— Есть такой специалист по моему будущему наследию — Григорий Петрович Горностаев.
— И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?
— Это невозможно. Вся соль в том, что сцену смерти я закончил одновременно со смертью Прахова. Мы с убийцей действовали синхронно.
— Так не бывает.
— Так было.
— Пап, я все думаю над кульминацией, как ты выразился. И не понимаю главного. Что бы ни случилось со стариком, что бы мама там ни видела, это не было убийством. Так за что она погибла?
— Может, явилась свидетельницей кражи церковных ценностей, например. Ты бережешь свою девочку, не можешь ее разговорить и помочь мне. Или ты ее боишься?
— Кого — Машку? Не смеши.
— А тебя не смущает, что она — наследница Прахова?
— Это, — он подчеркнул, — меня не смущает.
— Что-то другое? Что?
Коля молчал.
— Коля, ты-то хоть будь со мной откровенен!
— А ты со мной откровенен?
Тут я облился холодным потом, благословляя ночную тьму, и — была не была! — спросил хрипло:
— На что конкретно ты намекаешь?
— На твой роман.
Ну, «в зобу дыхание сперло»!
— Какой роман?
— О Прахове.
— Ничего не понимаю!
— Да ну? — Тут сын как будто сжалился и переменил тему (постыдная исповедь опять сорвалась): — Она сказала, что получила урну с прахом прадеда, она его называет дедушкой, в крематории и закопала в земле того монастыря.
— Закопал Юра, знаешь?
— Наш пострел везде поспел. Машка ни в чем таком не замешана.
— Сомневаюсь.
— Да где бы они сожгли второй труп? — спросил он шепотом.
«Замешана» — «не замешана», а мыслит в том же направлении, что и я. Три древнейших стихии: вода, земля, огонь. «Огонь сильнее», согласен, но в наших условиях и «сложнее», если можно так выразиться.
— Камень я беру с собой, — сказал Коля.
— Да, конечно. Может, это улика, может, кто и клюнет. Уже в полной тьме зашагали мы по рыбацкой тропинке, нащупывая направление в тусклом свете фонарика. Шли долго — да, километра два, не меньше — и молча. Уже на нашей улице я спросил:
— Коля, а как ты все-таки наткнулся на камень? Ученик тебя на след навел?
— Может быть. Правда, в тот момент я о нем не думал.
«А о Марии?» — хотел я уточнить, припоминая его рассказ о позапрошлогодних событиях: побежал звонить дяде Васе, вернулся, Мария на той стороне напротив мостков. Русалка. Хотел, да расхотел. Беда моя в том, что ни с кем я не могу быть откровенен до конца — по их ли вине, по своей ли, — не могу.
А тяжелый серый камень я водрузил на свой письменный стол в кабинете, боясь, надеясь и воображая: кто-то войдет, увидит — и я непременно почувствую смертный страх его, энергию разрушения, азарт убойной охоты.
Глава 15
Я миновал заросли шиповника (впрочем, какие заросли — все брито-стрижено), Аллочки нет, поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь открыл издатель в домашнем виде, в тапочках, небрит, седоват. Чем он берет женщин, черт? Надо думать, сугубо мужскими достоинствами, этакий интеллектуал-хищник.
— Доброе утро. Ты свободен?
— Доброе. Я по воскресеньям дома работаю.
— Намек понял. Я тогда с Аллочкой пообщаюсь.
— Ей нездоровится, — Гриша подумал. — Готов уделить тебе полчаса.
Это сказал большой босс, с солидным достоинством. А когда-то, студентами Литинститута, в общаге вместе пропадали, делились последним рублем, последней пачкой сигарет… Бедная счастливая юность со жгучими спорами до рассвета, стихами и застольями, и надеждами, надеждами…
Прошли в кабинет: попросторней моего и письменный стол побольше, а вместо стеллажей — застекленные шкафы с присборенными розовыми шторками изнутри, целый угол занимает новейшая японская техника. На какие шиши, хотелось бы знать…
Уселись в кресла, закурили, Гриша спросил устало как-то и суховато:
— Концовку принес?
Я разозлился отчего-то и заговорил официально:
— Григорий Петрович, из достоверных источников мне стало известно, что я рогоносец.
Он усмехнулся.
— Сочувствую, Леонтий Николаевич, но помочь ничем не могу.
— В какой-то мере можешь искупить. Потому что это лестное звание я заслужил и благодаря тебе.
Непроницаемое ироническое лицо. Я всегда подозревал, что Гриша — сильный противник (достаточно вспомнить темпераментные, нередко уничтожающие его статейки), но когтей друга на собственной шкуре еще не испытывал.
— Ну, было, каюсь, — он улыбнулся. — Господи, неужели тебя волнует то, что было двадцать пять лет назад? Ты ж ее у меня и отбил.
— Оставим студенческие страсти. Источники этой пикантной информации у меня совсем свеженькие, с писательским душком.
Зеленые глаза за стеклами блеснули; я понял, что Милашкину у Горностаева не печататься. Но совесть моя не затрепетала, потому что ни при какой погоде Гриша секретаря печатать бы не стал.
— Господи! — вновь упомянул он Божье имя всуе. — Артур… Конечно!
— Ты ему, кажется, чем-то обязан?
— Это к делу не относится. Леон, ничего такого не было, клянусь!
— А что было?
— Я купался вечером на озере, как обычно.
— Когда?
— Позапрошлым летом, дату, естественно, не помню. Появилась Марго.
— У вас было свидание?
— Да ну! Возвращалась со станции, из Москвы. Ну, посидели, поболтали… — Он помолчал, потом добавил: — Посмеялись. Помню, действительно, Артур с очередной своей пассией проходил. Девочка — майская заря. Как он таких на старости лет…
— Вы на пляже смеялись?
— На пляже. Почти. Чуть в сторонке.
— В кустах, значит?
— Леон!.. — Он засмеялся.
— Я говорю: в кустах?
— Ну, рядом рос куст.
— Какой?
— Ну, знаешь!.. Ну такой: с маленькими листиками, в розовых цветочках.
— Наверное, бересклет.
— Да какая разница?
— Мне нужно знать место, где вы встречались.
— Да не было этого!
— Ты любил Марго?
Большой босс снял очки и принялся протирать стекла пальцами. Потом сказал ее фразу, которая так потрясла сына:
— Я любил любовь.
— Ты! Грязная скотина…
Он вдруг рассмеялся; от этого смеха у меня мурашки поползли.
— Любил, Леон. В прошедшем времени. Все кончено, с этим все покончено.
— Тебя так поразила ее смерть?
— Меня поразил твой роман.
— Не только тебя, — я пристально наблюдал за ним. — В вечер исчезновения Марго к нам в сад явился черный монах.
— У тебя была галлюцинация?
— Я в это время набирался за упокой Прахова. Но некто монаха этого видел.
Горностаев вздрогнул.
— Этот ряженый убил Марго?
— Ишь ты, точное какое словечко подобрал. Во что нарядился ряженый?
— Я тебя не понимаю, — отрубил он угрюмо.
— Не понимаешь? А скверный почерк мой понимаешь, а?
— Как старый литератор, как издатель, наконец, я действительно поднаторел во всяческих скверностях.