моим плечом.
— Главное — никакой мистики! — прошелестели в зеркале белые мои губы с красным пятном над верхней. — Я прикасался к тебе — раз…
— А я лежал в кровавой постели, — продолжил Василий с жалкой усмешкой.
Короткий взгляд на белоснежное постельное белье.
— И еще я прикасался… — я сделал движение к двери и умолк.
— К кому? Господи, Леон, к кому?
— К чему! — воскликнул я и засмеялся не без легкой истерики, но и с облегчением. — Пошли. У тебя фонарик?
— У меня. А куда?
— И зонт надо взять, чтоб вода на этот раз не смыла, нет… ничего не смыла.
— Ты что, окровавленным в милицию явишься?
Прелестный лиственный тоннель привел к беседке. Неяркий луч осветил темно-алую разбрызганную лужицу на столешнице, уже затянутую пленкой. Василий с фонарем склонился над ней.
— Кровь!
Я сложил зонт, мы сели друг против друга на лавку, повторяющую по форме окружность беседки.
— Ты что-нибудь понимаешь, Леон?
— Четвертый случай, Вась. А трупов нет.
— Положим, Прахов…
— Единственный. Законно. Сожжен. Закопан. Внесен в списки. Горит. Проклятие продолжается.
— Кончай истерику. Кровь совсем свежая.
— Думаешь, не ее?
— Чья?
— Чья-чья! Не Марго же.
— Ну, станет Гриша жену резать на твоем участке.
— Это следы убийства?
— Это?.. Крови немало… вон на перилах пятно, на сиденье… — он водил фонариком. — Но если попасть в артерию, например… — Осветились по очереди пол, потолок, сквозные стены. — Ножа, кажется, нет. Но здесь была борьба, видишь? Ветки шиповника поломаны.
— Мне мерещились какие-то руки из-под земли…
— Ну-ну! Странно, что никто даже не попытался затереть. Или ты спугнул. Леон, если подключить «органы»…
— Они не подключатся.
Меньше всего я хотел впутывать милицию. Что-то в этом ночном эпизоде задело меня слишком лично. А что — сообразить пока не мог.
— Здесь пролилась кровь, — продолжал терзать меня Василий. — Ты точно не ранен?
— Точно. А ты?
— Нет, — он помолчал. — А дети?
— Зачем бы они стали скрывать?
Вот так сидели мы, сгорбившись, как два старика, над подсохшей кровавой лужицей и молчали. А дождь прозрачной завесой обтекал наше убежище — истерзанную, но все равно прекрасную благоухающую сердцевину сада. И было мне очень нехорошо — как-то по-новому нехорошо, тревожно и больно.
— Зря ты их разбудил. Девочку напугал.
— Ее напугаешь!
Мария бегала по саду, как коза. А вот у бедного Коли впервые сдали нервы. Когда я впотьмах налетел на него у сарая, он завизжал так дико, что сбежались остальные. «Сумели заразить этим чертовым монахом!» — процедил он сквозь зубы и удалился в дом.
— Ладно, Вась, спать. Тебе завтра на дежурство. Мы накрыли столешницу тазом, чтоб как-нибудь вода ничего не смыла, и разошлись.
Мне не спалось, свет не включал, внезапно заметил, что повторяю машинально: «Точил и точил… точил и точил…» Кто ж его точил?
Позвонил Григорию.
— Алло! — сразу откликнулся он, словно сидел на телефоне.
— Ты не спишь?
— Сплю, — и отключился.
Позвонил Юрию. После долгих-долгих гудков агрессивный женский голос рявкнул:
— Да!
— Будьте любезны Красницкого.
— Разбежалась! В три часа ночи! — проскрежетала добрая душа и отключилась.
Перезвонил.
— Простите, случилось несчастье. Можно Юру? Долгая пауза.
— Его нету. Какое несчастье-то? Передам.
— Спасибо. Еще перезвоню.
Я оцепенело смотрел в струящуюся тьму за окном, и в измученном моем мозгу разыгрывалась мистерия. Пятна, камень, нож — ключевые символы. Где же нож? Тот же нож? Поддавшись Прахову, я привел в действие некий вневременной механизм, всколыхнул тени девятнадцатого года — теперь так и будут исчезать люди, приходить письма, проступать кровь.
А может, в геенне огненной вопиют недовоплощенные души — и надо дописать финал, довоплотить — и морок этот окончится? В нереальной тьме я достал из стола лист бумаги, взял ручку, написал невидимое слово: «убийство». Ну, дальше! Ты же помнишь, «…а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! — проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу, отпил.
Как вдруг своеобразную «черную мессу» прервал электрический звонок из прихожей.
— Не открывать! — прошептал Павел…»
За моей спиной скрипнула дверь, и послышались крадущиеся шаги… Я не шелохнулся. «Черна твоя душа, и остро лезвие». Сцена в коммуналке у лампады… нет. Подошла Мария, я почувствовал, и услышал тихий волнующий голос:
— Вам плохо, Леон?
Не нежность звучала в нем, а любопытство. Юное безжалостное существо.
— Вы пишете в темноте? — голос дрогнул, все-таки ее пробрало.
— Я исписался.
Кажется, мой тон ее успокоил, и она села на край кушетки, совсем рядом.
— Скажи, детка, — спросил я, не поворачивая головы, — кому я могу быть интересен до такой степени?
— До какой?
— До кровавой лужи.
— Вы, конечно, бредите, но я вам отвечу: наверное, вы должны пройти свои испытания.
— Наверное. Но я никогда не воображал, что они будут такие больные, такие фантастические. — Я погладил холодное «надгробье». — Зачем ты положила над урной прадеда такой же камень?
— Вы были в монастыре?
— Да.
— С Юрой?
— С Юрой.
— Остерегайтесь его, он опасный человек. А камень… он у вас на улице валялся, просто мне понравился.
Она врет, конечно, но пусть. Лишь бы не уходила. Лишь бы прожить мне эту мучительную ночь.
Последнюю фразу я нечаянно произнес вслух. Мария взяла меня за руки и повернула лицом к себе.
— Не надо, я в крови…
— Ну что ж, — она удержала руки. — Я могу вам помочь?
— Не уходи.
— Ладно.
Так сидели мы впотьмах под ласковый лепет ливня, по-школьному держась за руки.
— Какие холодные, — заметила Мария.
— Старость, — пояснил я бесстрастно, с усилием ставя хотя бы словесную преграду меж нами. — Ты уедешь в Голландию?
— Разумеется. А вам бы как хотелось?
Мне много чего хотелось, но нельзя.
— Поезжай, — согласился я благостно — и вдруг страсть моя прорвалась в жгучей мольбе: — Поезжай, девочка, ради Христа! Будь счастлива! — Я не выдержал и принялся целовать горячие тонкие руки. — Поезжай! Здесь убийца!
— Я знаю.
— Ты же видела! Ты сказала: во сне. Нет, ты видела того, в развевающихся черных одеждах!
— Видела.
— Только молчи! Никому ни слова, все исчезают.
— Не скажу. А вы выкиньте этот камень.
— Нет, нельзя. Вчера исчезла Алла.
— Кто? Как исчезла?
— Здесь смерть, понимаешь?
Она выдернула руки, оттолкнув меня, так что я ударился головой о спинку кресла и застыл. А потом начались шаги над головой, равномерные и упорные. Я сходил с ума.
Глава 23
Ранним утром я сбежал в Москву — с намерением до «Голландии» в Кукуевку не возвращаться. Ливень перешел в заунывное, почти осеннее накрапывание. Мы с братом успели на семичасовую электричку, но на платформе, в сутолоке разноцветных зонтов меня перехватил Милашкин, провожающий свою юную «бабочку». «Для конфиденциального разговора». Я тупо смотрел, как они целуются на прощанье, и завидовал.
Электричка с воем двинулась; я вздрогнул, словно обожженный чьим-то взглядом — напоминанием о ночном кошмаре… «За мной следят», — пробормотал я, оказывается вслух, потому что секретарь, усмехнувшись, выдал философскую сентенцию:
— Демоны за нами следят и радуются.
— И все же мне хотелось бы поскорее уехать, Артур Иосифович.
Бежать отсюда и не возвращаться!
— Айн момент! Следующая электричка в 7.10.
— Итак?
Милашкиным руководила жажда мщения.
— Вас интересовала надежность вашего издателя.
— Интересовала.
— Так вот, Леонтий Николаевич. Имея в некоторых инстанциях некоторых верных людей, я проследил источники капитала издательства «Странник». Были ссуды, увы, из нашего Союза, заложены кооператив и дача — и все же остается сомнительным происхождение семисот тысяч. В старых, как вы понимаете, полновесных рублях девяностого года.
— Каково же официальное объяснение?
— Личные накопления и займы у друзей и знакомых. У вас занимал?
— Нет.
— Ни у кого не занимал!
— Это очень интересно.
— Чрезвычайно интересно. Как бы его «Четвертый Всадник» не проторил ему дорожку в камеру.
— На своем посту, Артур Иосифович, вы были незаменимы, — констатировал я, следя за приближающейся электричкой.
— Понимая, что вы иронизируете, Леонтий Николаевич, принимаю как комплимент.
На том мы и расстались.
По уговору с братом сначала я решил «исполнить» свой больничный долг, коль уж собирался шарить в чужой квартире. В старомодном многоколонном вестибюле старушка-вахтерша вызвала Востокова из реанимации. Поскольку часы были утренние, он сам провел меня в стационар, который соединялся со старым приемным покоем бесконечно длинным подземным переходом.
Мы в белых халатах (свой я набросил прямо на куртку, плащ в пятнах был спрятан в шкаф) шли долго и молча в спертом, бледно-синем от светящихся трубок воздухе, углубляясь в стерильную преисподнюю. В столь ранний час никто не встретился нам по пути, кроме одинокой каталки, на которой лежало нечто, покрытое белой простыней.
— Дядя Вася сегодня у нас отмучился, — угрюмо пояснил мой Вергилий. — В морг везут.
— Кто ж его везет?
— Значит, отошли.
— Куда?
— Покурить.
— Куда?!
Уходящие вдаль белые гладкие стены.
— Тут есть боковые потайные помещения.
М-да, вот это адик, вполне можно снимать фильмы ужасов (болезненное мое впечатление, несомненно, объяснялось ужасом прошедшей ночи). Лифт. Вознеслись. Повеяло человеческим. Страданиями. Лекарствами. Уборной. Я никогда не лежал в больнице, и подумалось: уж лучше умереть внезапно, как Прахов… Нет, Прахов — тоже «не лучше».
В палате на четырех пахло цветами. Я поморщился: все у меня со вчерашнего ассоциировалось со смертью. Две старухи — толстая и тонкая. Совсем молоденькая, почти девочка. И Ольга Бергер.