— Ну что ж, некоторые признаки мегаломании налицо.
— Неужели такие чувства, как жалость и сострадание, могут стать почвой для мании величия?
— Благими намереньями вымощена дорога… сами знаете куда.
— В ад.
— Вы хотите, чтоб его признали невменяемым?
— Я хочу понять.
— Я тоже, — призналась заинтригованная знаменитость. — Но мне нужны подробности.
Я подумал.
— Эта история началась в тысяча девятьсот девятнадцатом году…
Я рассказывал о прорыве антихриста в Россию (что поселился у нас прочно и, боюсь, надолго) и заново переживал мысли и чувства, с которыми начинал писать роман… Разрытые могилы, нетленные мощи, проклятие, блеск стали, убийство… 1990 год. Пасхальное Воскресенье. Скорбный список близких и предателей. Можно ли убить словом?
— Именно тот застольный разговор послужил подспудным толчком к преступлению. «Под твоим влиянием, — обвинил меня брат, — я нашел цель в жизни: облегчить, прекратить муки предсмертия. А ты назвал меня ненормальным и убийцей. Меня?.. Так пусть же этот вечный везунчик побывает в моей шкуре». Скажите, профессор, разве это нормально?
— Пока воздержимся от выводов. Как я понимаю, вы вдруг явились для него неким нравственным препятствием, которое надо убрать с дороги. И не забывайте: вы сами заявили, что ваш прототип просит смерти.
— И Василий решил его облагодетельствовать, подставив меня. В каком воображении мог возникнуть столь изощренный план?
— В воображении писателя, например.
— Но Василий…
— Он ваш родной брат. И привел «слова, слова, слова» в действие.
— Он не знал о замысле романа — и в чем-то повторил! — Чувствуете, какая глубинная связь между вами?
— Мы не братья Карамазовы, в конце-то концов! Я хотел покончить с «проклятием Прахова».
— А он, получается, взял его на себя. Каким же образом?
— Четвертого августа, накануне моего дня рождения, Василий звонит старику, представившись Григорием Петровичем Горностаевым. Известный критик, автор «Четвертого Всадника». Передаю, как запомнил: «Речь идет о прозаике Востокове, поступившем по отношению к вам крайне неблагородно. Завтра он собирается публично читать тот самый роман. Вам необходимо объясниться с ним». Напуганный давними «чистками» старик реагирует как надо: «Я его немедленно вызову. Может быть, и вы будете так любезны?» — «Он мой близкий друг». — «Но я не знаю сути обвинений…» — «Я подумаю, вероятно, подъеду. Только пока обо мне ни слова». Прахов на все соглашается.
Так состоялась его последняя премьера.
Любопытно, что Кощей Бессмертный, живущий за пятью замками, но прошедший огни, воды и медные трубы, делает вид, будто запирает входную дверь. На всякий «пожарный» случай. Они проходят в кабинет. «Вы позвонили Востокову?» — «Да, он едет».
Двое у давно потухшего камина. Неожиданное беспощадное откровение: «Я знаю, что вы желаете смерти».
Старика вдруг всего затрясло, и он спросил: «Кто вы?» — «Я тот, кто принес вам избавление, — Василий достал из кармана пиджака и натянул на руки хирургические перчатки. — Слово «эвтаназия» по-гречески означает «хорошая смерть». Вы могли бы умереть с моей помощью спокойно, во сне. Но я вынужден поступить по предсказанию». Когда Василий вынул мой охотничий нож, Прахов совсем оцепенел. Наверное, в предсмертии казалось ему, что пришло давно ожидаемое возмездие.
И он упал.
Василий профессионально оценил ситуацию, склонился над ним проверить пульс и внезапно ощутил легкий («потусторонний», как он выразился) сквознячок. И услышал шаги: посреди кабинета стояла моя жена и глядела на нож в его руке.
Я замолчал, в который раз переживая эту фантастическую сцену. И после паузы ответил на нетерпеливый немой вопрос профессора:
— Тогда он не рискнул: Марго была с сыном.
— Как же рискнул потом?
— Она мне ничего не рассказала.
— Он был ей дорог?
— Ей был дорог сын. Хотела дождаться, как я понимаю, его отъезда за границу. Он работает в Голландии. В юности Марго была близка с тем самым Гришей Горностаевым.
— Это имеет отношение к делу?
— Самое прямое.
— Так что же произошло?
— Марго спросила: «Ты его убил?» — «Убил!» — прокричал уже полутруп, уже в агонии. И успел произнести последнее слово: «Эвтаназия!»
«Скончался, — констатировал Василий. — Очевидно, разрыв сердца». — «Это убийство!» — «Вскрытие покажет, поверь мне». — «Тогда что ты тут делаешь?» Прятать нож было поздно. «Сегодня Леон должен окончить роман, а прототип умереть». — «Ты — ненормальный!» Василий вздрогнул и приблизился к Марго. «Сейчас позову Колю, — предупредила она, — он тут рядом», — и вырвала у брата нож. — «Зови. Заодно выясним, чей он сын». — «Как чей?» — «Вспомни своего Гришеньку». — «Что за чушь!» Однако шума она поднимать не стала и пошла из комнаты, он нагнал ее. «Что ты собираешься делать?» — «Отдать Леону нож с соответствующими комментариями». — «А, он поймет: я просто попугал, пошутил».
Они посмотрели на скрюченный труп у камина — старик оделся как на торжественную премьеру — и абсолютный ужас на его лице как бы пронзил их. Ледяное дыхание вечности — я ощутил его у гроба Прахова.
Она внезапно спросила: «Что такое эвтаназия»?» — «Старик бредил». — «Я докопаюсь».
Василий говорил мне, что именно в тот момент он понял, что убьет ее. Ни про какое «проклятие Прахова» он еще не слыхал, но впервые почувствовал себя убийцей. «Марго, меня лишат практики!» — вырвалось у него невольно и умоляюще. Она тогда не поняла, конечно, и бросила: «Правильно сделают!» Оба разом отвели взгляд от мертвого тела и посмотрели друг другу в глаза. «За что ты хотел погубить брата?» — «Он — предатель!» — «Леон?» — «Пустые слова… а когда я это сделал, меня же считают ненормальным!» — и вновь это слово привело его в бешенство. — «Что сделал?» — «Умертвил отца».
Василий почувствовал ее ужас, который вдруг передался ему. Марго заверила его, что ничего никому не расскажет. «Мерзкая шутка, но если подтвердится, что старик вправду умер своей смертью…». Он ей не поверил.
Однако назавтра у нас на даче, в кругу близких, убедился: действительно — ничего никому… пока!
Слушая мой роман, Василий, по его словам, был поражен совпадением… нет, не фактов, а помыслов: атмосфера смерти в творчестве и жизни, сама суть убийства. Все чаще и чаще их взгляды встречались, и он понимал: она докопалась.
Слова «меня лишат практики» были слишком многозначительны: эта женщина («шлюха», он сказал, но я не повторил это слово профессору), несомненно, рано или поздно положит конец его «милосердной миссии».
Скорее — рано. На другой день он убил ее.
— Но позвольте! — Профессор давно уже сидел, подавшись вперед и нервно постукивая пальцами по резным подлокотникам; гнилой сквознячок с реки витал над нами, меж нами. — Позвольте! Ведь это событие двухлетней давности?
— Да, прошло два года — и пятнадцатого августа я нашел ее могилу.
— Ваш брат так сумел замести следы?
— Так сумел.
— Уникальный случай! Я готов участвовать в судебно-медицинской экспертизе.
Глава 32
В царстве заката бродили мы с сыном по берегу. Озерная чаша, как драгоценный потир, сияла в вечерних лучах.
— Я все равно не понимаю, — говорил он с отчаянием, — почему она не позвала меня!
— Не хотела втягивать в скандал, ведь ты уезжал за границу.
— Будь она проклята, эта…
— Никаких проклятий!
— Он во всем признался?
— Во всем. Был слишком потрясен… а я догадался слишком поздно!
— Блаженный убийца! Та женщина соврала про его алиби?
— Нет. Действие наркотических таблеток — я испытал его на себе, более слабое — принял одну. Ощущение «благодати», как будто времени уже нет: «Остановлю мгновенье, оно прекрасно. И перепутаю часы не напрасно. День на дворе или ночь? Шутить опасно. Гроза грядет, сверкает, мгновенье страстно».
— Ее стихи?
— Она, как сумела, выразила это ощущение.
— Пап, какой это все-таки ужас!
— Да. У нее дома, в полумраке лиловых штор, Василий сказал, что беспокоится за меня, надо подъехать к закрытию ресторана. В девятом часу он отправился в Кукуевку. На звонок Марго открыла сразу, очевидно, ждала Гришу. Ей надо было с кем-то посоветоваться.
— Почему не с тобой?
— Кажется, мы уже анализировали проблему шантажа.
— Но почему Горностаев действовал так тайно?
— Насчет женщин у Гриши помыслы всегда «про это».
Тайно от жены.
Мы помолчали.
— Ну, мама открыла на звонок…
— Переменилась в лице и бросилась в спальню: увидела хирургические перчатки на его руках. На этот раз он предусмотрительно захлопнул дверь и прошел за нею. Она держала нож. «Тот самый! — говорил он. — Значит, все предрешено». Твоя мать отчаянно сопротивлялась. Опрокинулась бутылка, вино разбрызгалось по ковру, чуть не упала картина Нестерова (ее потом на свою беду «поправил» Гриша). Он ударил точно в сердце, она не мучилась. Вообще именно подробности невыносимы…
— Я должен знать. Почему он вынул твой нож из раны?
— Он не помнит, сколько времени просидел на полу возле мертвой. И вдруг заметил в правой ее руке обрывки своей перчатки. Сорвала во время борьбы. Но никак не мог разжать пальцы. Вынул нож и разжал.
— А кровь?
— Ее было сравнительно немного; видимо, сердце сразу остановилось. Пижама пропиталась кровью, а капли с ножа забрызгали рукопись. Как он понял впоследствии — тогда не заметил — тетрадь упала и лежала под кроватью. Вид крови привел его в чувство.
— Вампир!
— Хирург, привык. И начал действовать: еще заранее он спланировал ее «уход» от меня. В прихожей взял сумочку с паспортом, положил в дорожную сумку. Начал собирать вещи. И на первом же платье из шкафа проступили пятна: руки в крови. Бросил в сумку нож и упавшую на пол серьгу.
— А вот с озером убийца промахнулся.
— Он собирался закопать вещи вместе с мертвой.
— Но почему же…
— Потом. Чтобы не замараться кровью, он надел брошенный мною на стул хал