Ни мама, ни Кузьменки не хотели отдавать ей дочку. Кузьминишна прямо бухнула: «С этим идолом? Не отпущу!» Константин привозил множество игрушек, но разражался, если Катерина при нем возилась с дочкой. Уехать без Светланки? Ни за что!
В первые недели их близости Катерине казалось, что Алымов становится добрей, мягче. Он уступал ей. Старался не ругаться при ней… Наконец в тот недобрый вечер он закричал и на нее! Правда, он приревновал… Приревновав, наивно старался возбудить ее ревность, любезничая с дочкой Катенина. А потом, ночью, целовал ей ноги и бормотал, как в бреду: «Я тебя никогда не обижу, никогда, никогда!»
Но все-таки и ей он крикнул:
— Хватит воспитывать, надоело!
Значит, и с нею он может быть груб?..
Катерина удивлялась самой себе — как легко она согласилась бросить работу, стоило Алымову попросить! Как будто выхватила у жизни передышку… Разом кинула все, как в сон окунулась, — Крым, потом Москва…
Ничего не сказав Алымову, она все же договорилась на шахте, что уходит временно, — где-то в подсознании ощущала, что ничто в жизни не переменится и она не сошла с выбранной дороги, а только повременила, переводя дух. Урывками, кое-как продолжала заниматься делами в шахткоме и готовилась к экзаменам в заочном институте. Но прежней увлеченности не было.
Теперь, впервые за много недель раздумывая о самой себе, Катерина поняла: когда Кузьмич сообщил об аресте Чубака, в ней надломилось что-то важное. Она потеряла уверенность и ясность. Надо было до конца разобраться в мучительном и непонятном, а она прижмурилась, отстранила тяжелые мысли, с головой погрузилась в бабьи чувства…
И вот спустя полгода вернулась в привычную жизнь и не нашла ни в ней, ни в самой себе того, что так жарко грело раньше. Старательно, как виноватая, возится с дочкой, дежурит возле Никиты и Сверчка, зубрит политэкономию, разбирает заявления о жилье, о ссудах — и не знает, что будет завтра, что за человек ворвался в ее жизнь, на горе или на радость, и почему этого человека нет сейчас рядом, и как ей снова обрести ясность, без которой она не может быть сама собой.
Это продолжалось всего несколько минут. Он истошно заорал на Липатова, сунувшегося было к нему, и остался один у головки скважины. Положил ладони на штурвал, в последний раз искоса поглядел на товарищей сгрудившихся поодаль, на окно пульта управления, где белым пятном виднелось лицо Саши, а затем перевел глаза на приборы и еще мгновение помедлил, решая, какой глаз прикрыть и сохранить в случае…
Именно сейчас он совершенно отчетливо увидел, как все произошло в тот раз. Конечно, Федя Голь и Степа учитывали, что на совещании идут разговоры о перспективах дела, и хотели поддержать нас вестью о возможности получения технологического газа, который мог бы заменить кокс в металлургии.
Опыт намечалось провести после совещания. Федя Голь со Сверчком решили не ждать. Все было продумано и как будто рассчитано. Повышенная концентрация кислорода, задутая в зону высших температур, то есть в район газоотводящей скважины, создаст процесс, при котором газ будет насыщен водородом и окисью углерода и почти избавлен от метана. Вероятно, Федя и Сверчок подумали о возможностях взрыва, по ведь дутье с меньшей концентрацией кислорода подавалось много раз, было уже установлено, что в подземном процессе образуются водяные пары от испарения подземных вод, а они делают газ менее взрывоопасным, — ну, получаются хлопки, их бывало много, их перестали бояться…
Вот так же, как сейчас он сам, Сверчок подошел к головке скважины и взялся за штурвал. Рядом стоял Федя. Переговариваясь с Федей, Степа начал крутить штурвал влево… Может быть, он сказал: «То-то наши обрадуются!» или «Сразу же пошлем телеграмму»…
Только что произвели реверсию. Газ пошел через другую скважину, а в эту ринулась под давлением струя воздуха, обогащенного кислородом. Восемьдесят процентов кислорода — такой концентрации еще никогда не пробовали! В раскаленной до полутора тысяч градусов подземной зоне процесс соединения кислорода с горючими компонентами газа — окисью углерода, водородом и метаном — произошел в какую-то тысячную долю секунды…
Вся сила взрыва пришлась на головку скважины — под землей деться некуда. Фонтан горящего газа, смешанного с еще не сгоревшими кусочками угля, ринулся вверх, сорвал и откинул на десятки метров головку, разрывая металл, как картон… Дунул в лицо Сверчка, отшвырнул на несколько метров Федю… И пошел полыхать, разбрасывая огненные брызги, закидывая горящие уголья на крыши зданий и за колючую проволоку, ограждавшую бочки с бензином и смазочными маслами.
Палька отчетливо увидел все это и даже физически ощутил силу рванувшейся из-под земли струн, злобный, обжигающий удар по глазам, по лицу…
Прикрыв один глаз (он так и не вспомнил потом, который), он сжал руками штурвал и начал крутить его влево.
Задвижка медленно открылась, пропуская в трубу водяной пар. Слышно было, как он там шипит и словно приговаривает, пришептывая: «Расчищаю, очищаю…»
Палька отключил пар и включил кислородное дутье. Осторожно. Сперва обычную концентрацию — двадцать пять процентов, потом — с каждой минутой — увеличивая содержание кислорода.
Одним глазом он все время видел показания прибора:
Шестьдесят пять…
Семьдесят…
Семьдесят пять…
Восемьдесят!
Саша прав — теоретически взрыв не исключается, поскольку пиросернистые соединения могли образоваться на стенках труб, упасть в нижнюю часть скважины, загореться в воздухе…
Все дело в том, что с газом нужно обращаться деликатно. Не на ты, а на вы.
Прислушался — ровное гудение.
— Хорош! — крикнул он и медленно пошел прочь, мельком заметив, что ноги стали ватными, а лоб и шея — в поту.
— Вот в чем и была ошибка, — сказал он Липатову. — Надо сперва продувать паром и затем подавать дутье постепенно.
Они пошли к Саше, на пульт управления, и занялись показателями процесса, не считая нужным возвращаться к тому, что пережили.
— А Никита — молодец! — в середине обсуждения сказал Палька. Теперь ему ясно представилось, как из группы растерявшихся людей выбежал Никита, как он пробежал мимо убитого Феди Голь, мимо ослепшего Сверчкова, пригнув голову под огненными брызгами. Как он глотнул воздуха побольше, бросился в огонь, схватился голыми руками за нагревшийся штурвал и начал крутить его вправо, вправо, вправо, перекрывая дутье…
— Ого, вот это показатели! — воскликнул Саша, не отрывавший глаз от самописцев.
Палька кинул взгляд на показания, улыбнулся и притянул к себе графин.
Стакан куда-то запропастился, он начал пить из горлышка. Вода стекала по подбородку, горлышко было неудобное. Но он выпил всю воду, сколько ее было.
— Схожу к ребятам, расскажу, — вслух подумал он. — Сверчок обрадуется.
Больница всегда внушала ему страх, а теперь — больше, чем обычно. Белая безглазая мумия, лежавшая на одной из коек, заставляла его содрогаться от ужаса и жалости.
Выдержка Сверчка, его оживленный голос были непостижимы. Палька не знал, как держаться с ним, — проявлять сочувствие или делать вид, что все в порядке.
Инстинктом он выбрал лучшее — докладывал обо всем, что происходило на опытной станции. Никиту это не интересовало. Работает станция, и ладно, только взрывов больше не устраивайте. А Сверчку нужно было знать все, Палька отчитывался перед ним, как перед дотошным начальством, по всем показателям. Сверчок имел на это право. И Палька заставлял себя приходить ежедневно.
Здесь он встречался с Клашей.
Решение, принятое ранним утром в Москве, оказалось легкомысленным и несбыточным. Но именно потому, что теперь об этом и думать было стыдно, мысли о Клаше стали неудержимы, они всегда были с ним, тревожа и мучая, и нужны были все силы, чтобы держаться, держаться, держаться…
Поняв, в какие часы бывает Клаша, он переменил час, но и Клаша переменила — так уж выходило, что они сталкивались у постели Сверчка. В такие минуты Сверчок держался еще веселей — до ужаса. Палька спешил уйти, оставить Клашу с ним вдвоем. Но Сверчок говорил дребезжащим голосом:
— Ну, чего спешишь? Я теперь провожатый плохой. Будь другом, проводи Клашеньку, ведь темнеет уже!
Откуда он знал, что темнеет?
— Я еще не собираюсь уходить, Степа, — говорила Клаша, — чего ты меня торопишь?
— Сейчас начнутся вечерние процедуры, тебя выгонят.
Они уходили вдвоем и шли по сумеречным улицам, сохраняя между собою дистанцию в добрый метр. Они говорили о Сверчке, обсуждали, поможет ли ему Филатов.
И однажды Клаша сказала, опустив голову:
— Если он ослепнет, я его не оставлю.
После этого они долго молчали. Наконец Палька спросил самым безразличным тоном, на какой был способен:
— У вас все уже было решено?
— Нет, — быстро ответила Клаша. — И не могло быть решено. Я сказала — если.
— Степа не тот парень, чтоб принять жертву.
— Он никогда не почувствует жертвы. И с ним всякая девушка… Он такой хороший!..
— Да, — подтвердил Палька.
Они подошли к ее дому. Несколько метров от угла до ее двери были самыми трудными. Палька заставлял себя не замедлять шаги, не топтаться на месте, а дружелюбно попрощаться и уйти. Обычно это удавалось, но сегодня, чтобы отвлечься от того разговора, он начал рассказывать ей о московских друзьях, о стихах поэта Тихонова…
— Я знаю их, — сказала Клаша. — «А ты забыл, что хмур и сед и что тебе не двадцать лет…»
И тогда он сказал:
— Но нам-то двадцать! Давай прогуляемся немного.
— Мне еще к семинару готовиться, — ответила Клаша, — и прошла мимо дома, припоминая разные стихи, и произнесла две изумительные строчки:
Так мужество по-новому встает,
Когда к нему приходит испытанье.
Рассказать бы ей, как он недавно стоял один возле скважины, положив руки на штурвал и зная, что держит в руке жизнь или смерть… Нет, получится похвальба.
Они еще долго бродили по тихим улицам, открывая все новые совпадения вкусов и мыслей.