ждали и немного поработали в долг…
Когда начали скликать на собрание, все уже были подготовлены к принятию жесткого решения — работать без зарплаты.
— Перетерпим! — первым закричал тот молодой землекоп, что когда-то добивался отправки в Испанию. — Ремешки подтянем, раз нужно! В гости ходить будем!
— К теще на блины! — подхватил другой. — По дружкам-приятелям!
— Семейным подсобить придется, — сказал один из проходчиков. — А так что ж, ведь не закрываться же. Тем более утрясется все. Должно утрястись.
Решение приняли без споров, как будто оно не сулило каждому всяких лишений. Так же просто решили — самым сильным парням поехать на выгрузку насосов. Но где взять деньги?.. Думали, гадали. Оттого, что ни Липатова, ни Светова тут не было и все знали, что начальникам сейчас приходится туго, особое настроение царило на этом недлинном собрании — мы сами! Сами собрались и хотим помочь.
Выступление Сигизмунда Антиповича было для всех неожиданно — старого циркача никто не принимал всерьез, над ним и его кокетливой супругой посмеивались. Смехом встретили и первые его слова:
— А я предлагаю, товарищи, продать уголь.
Смех рассердил Сигизмунда Антиповича.
— Что тут смешного?! — срывающимся голоском выкрикнул он. — Зачем у нас валяется без пользы уголь? Только территорию портит! — Люди прислушались — еще недоверчиво, с усмешками, но прислушались, а Сигизмунд Антипович продолжал; — У нас до революции был случай, когда мы прогорели. Цирк шапито, с места на место переезжали, всякого навидались, а тут — прогорели. Совсем. Вы этого не поймете, вы безработицы не знаете… а куда мы тогда разбрестись могли? Кому мы нужны были — сами-то по себе? А у нас в труппе дрессированные животные — собачки, морские свинки, две белые крысы…
Кто-то из молодежи засмеялся, на него зашикали.
— Их кормить нужно. А денег ни шиша. Так мы по дворам, по базарам пошли — фокусы всякие… Акробаты… Клоун прямо на базаре выступал… И мы с женой — целый день свой лучший номер с бутылками исполняли…
Опять кто-то из молодежи неуверенно засмеялся — и смолк.
— Так почему же теперь не помочь своей социалистической станции?! — с неожиданным пафосом воскликнул Сигизмунд Антипович. — Объявить по соседним поселкам — продаются излишки угля. По дешевой цене. Отбою от покупателей не будет! А зачем он нам, этот уголь? И территорию очистим. И насосы перевезем.
— Товарищи, да он же дело говорит!
— Ай да Сигизмунд!
— Это уже не Сигизмунд, а Антипович! Смекалистый мужик!
— Угольку подбавить надо! Кто хочет проходчикам помогать? Записывайся!
— Товарищи! Товарищи! Кто пойдет объявить по поселкам? У кого там знакомые есть?
— Всем работать вечер! Субботник объявляй, дядя Алеша!
Так родился этот необычный субботник. Машинисты и землекопы спустились в ствол подсоблять проходчикам, а возле навала угля, спасаясь от моросящего дождичка, сидели под зонтом Сигизмунд Антипович с супругой; она держала зонт, он аккуратно записывал в ведомость количество отпускаемого угля, пересчитывал рубли и десятки, складывал их по порядку в железный ящик. А в ворота тянулась очередь телег и тачек за дешевым — дешевле, чем на складе, — углем…
Липатов вернулся из Москвы с мрачноватой формулой — «еще потрепыхаемся, как та муха на липучке», — но не успел он поделиться с друзьями невеселыми московскими впечатлениями, как позвонил Саша и восторженно, но не очень понятно сообщил, что победа полная, в самом главном месте! Потом позвонил Рачко и рассказал все подробности, какие можно было передать по телефону, и посулил широкую помощь.
Липатов начал названивать в банк и в подрядные организации, а Палька поспешил сообщить о победе тем, кто не растерялся в дни беды. Он ходил от одного участка до другого, поздравлял, принимал поздравления и бежал дальше.
Наконец на станции не осталось ни одного человека, который не знал бы счастливой новости.
Мстительно усмехаясь, Палька позвонил Тукову.
Туков помолчал минуту, потом быстро сказал:
— Рад за вас. Есть документ?
— Если вам нужен документ — запросите сами! — сказал Палька и, не прощаясь, дал отбой.
Кому сообщить еще?
Он взялся за телефонную трубку — и отпустил ее.
— Я съезжу к Кузьмичу, ладно, Липатушка? Все равно работать… ну, не могу я сегодня работать!
По пути в больницу он свернул к зданию, где помещался горком комсомола. Так просто было бы подняться на второй этаж, открыть четвертую дверь справа и увидеть…
Постоял — и пошел в больницу. «Не надо» — так она сказала. «Нельзя» — она в этом уверена.
К Кузьме Ивановичу не хотели пускать:
— Ему очень плохо.
— Ему станет лучше, честное слово!
Палька приготовился увидеть что-то страшное, а Кузьма Иванович выглядел почти так же, как в прошлый раз, даже спокойней и легче дышал. Но когда он поднял глаза на подошедшего вплотную человека, Палька содрогнулся, таким отрешенным был его взгляд.
— Зашел? Садись, — проговорил тусклый голос.
Пробиваясь через эту пугающую отрешенность, Палька начал рассказывать. Слушал старик — или нет? Все тот же невидящий, чуждый всему взгляд устремлен куда-то мимо Пальки. Но вот что-то затеплилось в глазах, судорогой прошло по лицу.
— Повтори, — произнесли губы.
Палька повторил с еще более радостными интонациями.
— Жаль… — еле слышно сказал Кузьма Иванович. — Жаль…
Мучительное недоумение возникло в его глазах вместо недавней отрешенности. Будто он никак не мог освоиться с тем, что его жертва уже не нужна, а жить — нет сил.
— Иди, Павлуша… — Он слегка махнул пальцами. — Иди.
В той внутренней работе, что началась, он не хотел ни участников, ни свидетелей.
В вестибюле больницы Палька подошел к автомату. Если найдется в кармане гривенник, позвоню. Гривенник нашелся.
— Весненок слушает.
Этот ее авторитетно-ответственный голосок! Он уже не раз звонил только для того, чтобы услышать его — и, помолчав, повесить трубку.
— Клаша, это Павел. Мне нужно рассказать тебе большую новость.
Она не может отказаться от встречи, раз у него большая новость!
— Павлик! — воскликнула она. — Поздравляю, Павлик! Я уже все знаю, мне звонил Леня. Замечательно!
Если б этот Леня подвернулся сейчас под руку, было бы здорово дать ему трубкой по башке.
— Значит, ты рада за нас? — упавшим голосом спросил он.
— Ну еще бы! Я всегда верила, что кончится хорошо.
— И я тоже.
— Да.
— Что ты сейчас делаешь?
Она не ответила. Кажется, он слышал ее напряженное дыхание.
— Тебе не пора кончать работу?
Она все еще медлила. Потом твердо сказала:
— Работу я кончила. Я пишу письмо Степе. Надо же ему сообщить такую новость.
Теперь молчал он.
— Что ему передать?
— Привет. И поздравление. Ну, до свидания!
— До свидания!
Такой получился разговор…
Катерина была дома. Она сидела одна и читала длиннющее письмо.
— Победа? — первою воскликнула она еще до того, как он открыл рот, — видно, и после того разговора что-то победное в лице сохранилось.
— …И ты понимаешь, все уже было гробово, все подавлены, молчат… И вдруг встает Саша и говорит: неправда, все не так, вам наврали!
— Саша? — бледнея, переспросила Катерина.
Затем она отвернулась, вложила длиннющее письмо в конверт и сунула в ящик комода.
— Конечно, Саша! — Он вдруг понял, быстро поправился: — Да неважно кто, важно, что нас поддержали, что теперь можно…
— Да, конечно, — сказала Катерина.
После этого дня прошло еще пять. Ликование сменилось ожиданием. Что-то долго не было ощутимых результатов победы — даже финансирование еще не открыли, уж нет ли там какой-нибудь осечки?
На шестой день пришла телеграмма.
Финансирование открыто тчк Примите меры полному развороту работ тчк Липатову или Светову выехать Москву обсуждение перспектив и потребностей тчк Директор Углегаза
Алымов — директор?
Интересно, что там произошло с Олесовым? И какие перемены в аппарате? Останется ли Колокольников? И что значит — обсуждение перспектив и потребностей? Это и есть — начало широкой помощи?
Палька был в восторге от того, что Липатов не может ехать, так как нужно подкрутить все, что тут запустили и приостановили.
Катерина отнеслась к новому известию непонятно — и обрадовалась как будто, и стала колючей.
— Поедем вместе, сестренка! Собирайся, а? Сделаем приятный сюрприз новому директору.
— Разве новый директор меня вызывает?
— Ну, в данном случае директор, кажется, ты?
Она холодно улыбнулась и сказала:
— Кажется, да. Но ведь я на работе.
Снег выпадал — и таял. Выпадал — и таял. Ветры носились над донецкой землей, то ледяные, пронизывающие до костей, то теплые, сырые, от которых по телу шел озноб.
Катерина носила кирпичи по дощатой сходне на растущую стену новой компрессорной. Она взялась за такую грубую работу со злости на себя и на весь свет: прогуляла семь месяцев, а вместо нее приняли другого машиниста, теперь ее кидают из смены в смену — то подменить больного, то поработать за отпускника или за товарища, занятого на общественном деле. В нынешнем ее душевном состоянии налаженная, четкая работа могла успокоить, всякая бестолочь была нестерпима.
В отделе кадров ей сказали:
— Поработай на стройке компрессорной, тогда поставим тебя на любой новый компрессор, сама выбирать будешь.
В первые дни — да что дни! — в первые недели спина болела так, что утром не разогнуться.
Движения грубы и однообразны — опустили носилки, наложили из штабеля кирпичей, разом подняли носилки, перехватив в ладонях поудобней, и пошли — в лад, размеренным шагом. Ноги привычно нащупывают ребрышки сходни. Когда идешь с грузом, доски прогибаются, когда сбегаешь налегке обратно — еле ощутимо пружинят.
— Ну куда спешишь, скаженная? — ворчит напарница. — Надорваться хочешь?