Он вскочил в душную кабину и сквозь черную раковину услышал, увидел, ощутил Клашу. Ее милый голос был ясен, будто они обо всем сговорились давным-давно. Ее пальцы с короткими круглыми ноготками сжимали трубку. Ее лицо было потрясающе светлым, таким он видел его только раз, когда она прочитала стихи о какой-то границе, а он сказал — хочешь не хочешь, границы никакой нет, ты — любимая…
— Клаша, я вылетаю за тобой в семнадцать ноль-ноль. Самолетом! Липатов возьмет билеты, а ты скорей бери расчет и собирайся. Мы сегодня уже уедем вместе!
— Хорошо, — сказала Клаша.
— Две минуты кончаются, — сказала телефонистка.
— Найди Липатова, он тебе поможет! — крикнул он уже в гулкую пустоту междугородных пространств.
Клаше не нужна была никакая помощь. Вместо того чтобы задерживать ее, секретарь горкома комсомола сказал: «Ну, слава богу!» И сам пошел с нею в бухгалтерию, чтобы для нее нашли деньги, и сказал: «Ну смотри, чтоб была самая счастливая на свете!» Соседка дала чемодан, и вещи улеглись в нем ни свободно, ни тесно. Липатов поймал ее по телефону как раз перед тем, как она убежала из горкома, и сообщил, что на сегодня есть только два боковых жестких, брать или не брать, и она ответила: «Какая разница, конечно, брать».
В аэропорту ей сказали, что самолет будет в 6.30, если не опоздает. Самолет не опоздал ни на минуту.
Липатов ждал у выхода с машиной, он не пошел на поле встречать: он бывал очень умным, Липатушка!
Палька первым показался из самолета и в два прыжка соскочил по лесенке еще до того, как ее толком установили. Он подбежал к Клаше и крепко прижал к груди ее голову, и они постояли так, ничего не говоря. Они стояли на самом проходе, но пассажиры и встречающие обходили их двумя деликатными потоками.
— Молодой человек, это ваш чемодан остался в сетке?
Это был его чемодан. Они взяли его и понесли, вдвоем держась за потрепанную ручку.
— Поезд отходит через час, — флегматично сообщил Липатов. — Куда денемся?
— На вокзал!
Они молчали всю дорогу, сидя рядом на заднем диване и не глядя на укоризненный затылок Липатова.
— На завтра можно было взять мягкие, — говорил Липатов, тяготясь молчанием за своей спиной. — Я за всяческое сумасшествие, раз такое дело, но обедать все-таки нужно. Ты небось и не ел ничего со вчера. А ты, Клаша, ела?
Клаша сказала, что, кажется, ела.
— Аннушка приглашала заехать пообедать, если успеем. И как-никак спрыснуть полагается.
— Мы еще спрыснем, старик! — пообещал Палька.
Они никуда не хотели заезжать: они боялись опоздать на поезд.
На вокзал приехала только Катерина — маме решили пока не говорить, чтоб избежать ахов и охов.
— Катериночка, вы объясните всем… — попросила Клаша, и свет в ее лице ненадолго замутился.
— Я уже всем сказала, — энергично ответила Катерина. — Леня и Степа поздравляют вас, говорят — правильно.
— Да?!
— Да, — подтвердила Катерина, — правильно.
Весело поторопил колокол: дон-н-н!
Потом еще веселее: донн! донн!
Они стояли рядом на площадке и рассеянно махали руками, глядя друг на друга.
Их места были сбоку, койки раскидывались поперек окна, одна над другой. Поезд шел с юга, постельного белья не было, Пальке удалось улестить проводницу и получить для Клаши тюфяк.
В шуме вагона, сидя по двум сторонам откидного столика, они ошеломленно молчали. Мимо них ходили туда-сюда неугомонные пассажиры. В том отделении, что помещалось против них, трое парней играли в карты на перевернутом чемодане, а четвертый пассажир, седой и чем-то недовольный, лежал на верхней полке и осуждающе смотрел на парочку, молчавшую возле окна так, будто они давно наскучили друг другу.
А они сидели, все еще ошеломленные своей решительностью и быстротой, с какой все произошло.
— Ты со вчера не ел, — вдруг прошептала Клаша. — У нас есть пирожки.
Это был солидный пакет, сунутый им на дорогу Липатовым. В пакете оказалось десятка два довольно черствых пирожков с капустой, — вероятно, остатки Аннушкиной субботней стряпни.
Они ели пирожок за пирожком, подхватывая в ладонь крошки, и смеялись тому, что они, оказывается, страшно голодные, а пирожки все же вкусные, и они едут, едут, едут…
Заговорили они только ночью, когда Клаша улеглась внизу, прикрытая его одеялом, а он наверху, на жесткой полке, под пальто. Вагон кидало из стороны в сторону, вокруг раздавались храпы, мимо них проходили железнодорожники с фонарями, странные блики прыгали по стенам и полкам от свечи, догоравшей в фонаре над дверью.
Неудобно вывернув плечи, упираясь виском в стекло, Палька заглянул в щель между окном и полкой.
— Клаша! Ты не спишь?
— Нет.
— Я тебя немного вижу. Щеку и висок. Подвинься к стене, чтобы я тебя видел.
Она подвинулась. Странное у нее было лицо в этих качающихся отсветах — незнакомое и очень родное.
— Просунь ко мне руку.
Она приподнялась и просунула пальцы, он подержал их в своих и поцеловал. Оказалось, никакой это не пережиток, если рука — ее.
— Это правда, что ты тут?
— Правда. А это правда, что ты тут? И это твой нос торчит в щели?
— Правда. Симпатичный нос?
— Хвастун! Очень симпатичный.
— Клаша, я тебя люблю.
— И я.
— Нет, ты скажи само слово.
Недовольный неловок с верхней полки завертелся и что-то проворчал. Они помолчали, ожидая, чтоб он уснул.
— Павлик!
— Я смотрю на тебя.
— Знаешь, вчера на вокзале… нет, уже позавчера… я прибежала и вдруг подумала: если он скажет — прыгай и уедем, я прыгну. Ты это понял?
— Нет, я думал, что ты… Нет, я ничего не думал. Я тебя терял, понимаешь? Терял и терял… За это всю остальную жизнь я не отпущу тебя ни на шаг.
— Хорошо. А в Москве мы куда денемся?
— Понятия не имею.
— Вот Саша и Люба удивятся!
Недовольный человек приподнялся и пробурчал:
— Кончите вы шептаться когда-нибудь? Второй час!
Клаша тихонько засмеялась. В качающихся отсветах поблескивали ее глаза и чуть белели зубы.
— Клаша!
— Что?
— Ничего. Хотел услышать тебя. Это здорово, что я тебя увез! И ты приготовься, теперь так и будет — куда я, туда и ты. Не улыбайся, я серьезно.
— И я серьезно. А что, на вашей Подмосковной станции тоже — поле и больше ничего?
— Наверно. Не знаю. Но что-нибудь мне там приготовили, я же все-таки главный инженер и авторитетная фигура. Это ты меня недооцениваешь.
— Я дооцениваю. Очень.
— То-то!
— А что я там буду делать, на вашей станции?
— Слушай, я скажу совсем тихо: любить меня.
Он сказал совсем тихо, но сердитый сосед именно в эту минуту взорвался и посоветовал ездить в отдельном купе, в международном вагоне.
— Учтем, — сказал Палька.
— Сидели бы дома и миловались, раз не терпится, — не унимался сосед.
Вероятно, он был очень обижен жизнью и ни с кем не миловался уже давным-давно, а может быть, — никогда.
— Мы и едем к себе домой, — сказала Клаша.
В ее ответе не было ни насмешки, ни желания поспорить, только счастье. Такое полное счастье, что и до сердитого соседа дошло его умиротворяющее дыхание.
— Ну и поспите пока. Скорее доедете.
Он заворочался, охнул и уже не им, а себе сказал:
— А мне вот не уснуть. Духотища!
Клаша подскочила, как на пружинке.
— Товарищ, а товарищ! Там, над вашей головой, вентилятор. Вы дерните веревочку, он и откроется.
Ворчун дернул веревочку. Вытянул жилистую шею, подышал холодным воздухом, слегка шевелившим его седые волосы. Свесил голову, пригляделся к Клаше и спросил:
— Муж?
И тут произошло самое удивительное, чудесное, невероятное. Клаша улыбнулась ворчуну и без запинки ответила:
— Муж.
ДЕНЬ, ВЕЧЕР И НОЧЬ
День был обычный, он ничем не выделялся из череды других дней, люди заполняли его тем, чем они жили повседневно, и если потом этот день вспоминался по-особому и все события, мысли, поступки и чувства того дня приобрели завораживающую значительность, то лишь потому, что он надолго стал последним днем их мирной жизни. Но в тот солнечный день, в тот теплый вечер конца недели они об этом не знали и даже подумать не могли, что истекают последние часы привычного бытия, что с завтрашнего утра придется в долгой кровавой борьбе отстаивать свое право жить так, как они хотят и любят жить, что в этой борьбе одни падут мертвыми, другие потеряют любимых, что не будет среди них ни одного — без жертв и утрат, что души их пройдут через огонь нечеловеческих испытаний…
В тот день в небе не было ни единого облачка.
…С утра испытывали новый способ сбойки скважин. Павел наволновался и нажарился на солнцепеке. Только он успел выкупаться на запруде и пообедать, как дежурная телефонистка сообщила: звонили из Тулы, к вам идут гости.
— Кто такие?..
— Просили сказать — неизвестные гости.
Клаша испуганно оглядела свое незатейливое хозяйство и спросила: может, что-нибудь испечь? Стряпала она неумело, и вид у нее был как на экзамене, причем экзаменатором оказывался Павел. Она смотрела на него робкими, сияющими глазами и говорила с ним слегка задыхающимся от радости голосом, будто он только вчера ее привез. А ему казалось, что Клаша была с ним всегда…
— Никакой возни! — решил он. — Пойдем навстречу, кто бы они ни были.
Гадая, что за чудаки тащатся пешком, когда есть автобус, они неторопливо шагали по траве — ярчайше-зеленой и сонной, усеянной белыми крапинками ромашек и синими — васильков. Клаша то и дело наклонялась, срывая цветы, а Павел с непроходящей гордостью оглядывал все, что было вокруг, потому что на сухом языке техники это место называлось подземным генератором.
Раздольное поле, недавно принадлежавшее соседнему колхозу, было разрезано на широкие полосы линиями массивных труб: по одним подавалось дутье, по другим выходил газ. От этих магистральных труб, дробя полосу на квадраты, разбегались трубы потоньше — к скважинам. Скважины обозначались рядами черных головок с приборами контроля и ручным штурвальным колесом, — когда-то возле такого колеса Павел пережил минуты огромного душевного подъема, страха и торжества… Они стояли в ряд, как на параде, а глубоко под ними, в раскаленном до 1500° забое, шел процесс превращения угля в газ. Это было уже привычно — и к этому все же нельзя было привыкнуть…