— Тепло юга впитает влагу и благодатными дождями и ветрами вернет ее северу. Вечной мерзлоте придется отступить!
А сейчас отец стоит, ссутулившись, горько сжав губы, — старик… Захотелось подбежать, прижаться к родному плечу, прошептать: «Прости…» Но отец заметил его наблюдающий взгляд и резко отвернулся.
Игорь продолжал вышагивать вдоль перрона, ожесточая себя мыслями о том, что стоит проявить слабость, отец в самом деле заберет его к себе, а тогда — прощай самостоятельность!
Матвей Денисович тоже украдкой посматривал на сына, стараясь не встречаться с ним взглядом. Но думал он не о давешней ссоре и не об оскорбительном выкрике сына: «Нет уж, спасибо!» Еще ночью, томясь бессонницей, он понял и даже как-то оправдал эту резкость: у парня и впрямь было в экспедиции ложное положение. Но в эту ночь мысли о сыне сплелись с горькими мыслями о смерти Нади и с обостренным ощущением ограниченности человеческой жизни. И во всех этих раздумьях присутствовал Юрасов, его советы и определившаяся возможность всерьез заняться проблемой рек.
Он почти не горевал о смерти реальной, вчерашней Нади — за время ее неизлечимой болезни он успел примириться с неизбежным. Но в памяти ожила та, давняя Надя — Надежда, светлый огонь его нелегкой юности, девушка, которую он, сам того не ведая, обидел. Он был так уверен, что недостоин ее, так боялся оскорбить ее целомудренную строгость! Много позднее он понял, что Надя, пугливо замыкаясь, ждала, когда же он все-таки заговорит с нею, как с обыкновенной девушкой. Вспомнилось ее окаменелое лицо на свадьбе сестры и то, как она вдруг ушла и у двери сказала ему: «А мне, видно, суждена одна-единая дорога». Так она и прошла дорогой чистой и прямой как стрела.
Сколько сотен благодарных людей шагало за гробом «нашей докторши»! Сколько молодых врачей научилось у нее искусству врачевать и искусству истинной человечности! Такой огонь негасим, он переходит от сердца к сердцу.
Жизнь может быть очень большой — и все же она до жути ограниченна. И отрада тут одна — то, что ты сделал, и то, что ты негасимым передал другим.
«Что же я сделал? — думал он. — Кому и что я передал? Всю жизнь прошагал рядовым, ничего особенного не сотворил, но шел — впереди, и все, что вырастало за мною, в чем-то опиралось и на мой труд, на мои выводы и доводы. Исхоженные мною берега рек были необжитыми, земли — пустынными, жизнь возникала там после меня, но она возникала! Сотни людей росли около меня, в чем-то я им помог, наверно, и добрый огонек передал многим… Но мечтал все самое лучшее вложить в сына. Что же я все-таки недоглядел? Что — не сумел?.. Кажется мне — или он действительно жестковат и рассудочен? Моя ли увлеченность мне глаза застит или у него в самом деле не хватает способности увлечься, загореться — так, чтоб и повседневные заботы побоку, и ночь не спалось?..
Вот он злится на мою „нелепую“ дружбу с Галинкой Русаковской, а для меня Галинка — открытие и загадка. Когда Игорь был мальчуганом, я вечно пропадал в экспедициях. А тогда созревал вот этот, сегодняшний человек. Что-то навсегда закладывалось. Определялись грани характера. Я беспечно думал, что воспитал сына хорошим человеком только потому, что он не делал плохого, толково учился, стал комсомольцем. А в жизни сотни сложностей, когда человек поворачивается или так, или эдак, и вдруг проявляются глубинные свойства характера. И эти свойства исподволь складывались в нем… а я не замечал?
Вот — Галинка. Посмотришь — детеныш! Какие у нее могут быть переживания и раздумья? А в этой детской душе идет своя, очень важная работа. И такая же шла в детской душе Игоря, а я не заронил в нее тот самый огонь?.. Радовался — хочет быть гидротехником-изыскателем, мечтает пойти по моему пути, передам ему свой опыт. А ради чего?
„…Ты слишком энергичен в том, что никакого отношения к делу не имеет!“ Что же для него — дело? Служба? Сегодняшнее? А все остальное — бредни?..
Вот Галинка увлеклась моим замыслом. Когда рассказываешь — слушает с приоткрытым ртом, рожица ребячья, а глаза… ох, какие глаза! Можно поручиться, что они видят то же, что вижу я, и это видение ее завораживает. Что из нее выйдет потом — кто знает! Но эти глаза уже никогда не смогут смотреть только себе под ноги…»
Матвей Денисович искоса оглядел сына — остановился поодаль, туча тучей. Ох, как было бы хорошо, если бы сын с прежней доверчивостью сказал: «Расскажи, папа, как и что ты задумал». Уж Игорю он объяснил бы все, все!.. Ему самому — не дожить, а Игорь — доживет. Возможно, Игорю выпадет счастье начинать эти гигантские работы…
Недавно Матвей Денисович рассказал Галинке о народнике Демченко, который в конце прошлого века написал книжку, где доказывал необходимость переброски рек Оби и Енисея на юг.
— Широко думал человек! Имел в виду, что поворот сибирских рек на юг повлияет на климат, смягчит суховеи. Рассчитать по-инженерному он не сумел, не знал, где какой уровень над морем. Если бы в точности выполнить его план, затопило бы всю Западную Сибирь с такими городами, как Омск, Томск и Новосибирск, и Среднюю Азию вплоть до Астрахани. Но расчет — дело инженеров. А мысль у него была верная.
Галинка молчала, задумавшись. И вдруг с трепетом:
— И я когда-нибудь умру?
Значит, рассказ о давно умершем мечтателе привел ее к открытию смертности всех живых, к страху перед ограниченностью жизни?..
— Ну, ты умрешь еще не скоро.
— А вы?
И покраснела, поняв, что вопрос бестактен. Но затем убежденно сказала:
— Я бы вас ни в какие экспедиции не посылала. Чтоб вы сидели и рассчитали, как все сделать. Чтоб ничего не затопило.
Галинка — подумала. Почему же Игорь… мой Игорь!
Игорь вдруг решительно зашагал к отцу.
— Подходит.
Вдали возникли клубы дыма и приближающееся пыхтение паровоза.
— Плохо, что мы не знаем номер вагона.
— Будем стоять здесь.
Это было не примирение, а молчаливый сговор — не огорчать своей ссорой родного, измученного горем человека.
Теперь они стояли рядом, плечо к плечу. Игорь первым увидел мать и побежал рядом с вагоном.
Она легко соскочила с подножки, передала Игорю чемодан и быстро поцеловала его, взглядом отыскивая мужа. И, увидав, пошла к нему своей напористой походкой. Лицо ее было сейчас не горестным, а тем самым оживленным и приготовленным к радости, какое Матвей Денисович знал и любил с юности — с того дня, когда к Наде приехала младшая сестра Зинаида и в течение одного часа весело, ничего не подозревая, энергичной рукой перечеркнула его идеальную любовь ради любви земной, нерассуждающей и счастливой.
— А что вы какие-то не такие? — спросила Зинаида Григорьевна после первых минут встречи и внимательно оглядела обоих. — Поссорились?
— Да нет, пустяки, — сказал Игорь.
— Ладно, разберемся, — произнесла Зинаида Григорьевна свое любимое слово и улыбнулась мужу: — Я ужасно боялась, что ты уедешь, не дождавшись меня.
О смерти Нади она не сказала ни слова. Матвей Денисович знал, что эти недели возле умирающей сестры достались ей тяжело, что горе будет долгим, но такова уж Зина — всегда обращена к жизни и ненавидит «распускать чувства». Дома он разглядел, что Зина похудела, появились новые морщинки. Но и сейчас она выглядела молодо, коротко подстриженные седые волосы не старили ее, а мило оттеняли ее круглое, розовое лицо и голубизну глаз.
Она сидела за столом, как гостья, она никогда не умела и не любила хозяйничать, но двое мужчин, ухаживая за нею, впервые почувствовали себя по-настоящему дома, при хозяйке. А хозяйка быстро разоблачила их неуклюжие попытки что-то скрыть от нее. Допив кофе, позвонила к себе в клинику и сказала, что прием больных можно назначить на завтра. Проглядела повестки, скопившиеся за время ее отсутствия, огорчилась, что сегодня вечером — сессия райсовета, которую стыдно пропустить, поглядела на часы.
— Ничего, до заседания еще восемь с половиной часов. — Погладила лоб, снимая усталость, тихо сказала: — Надя вспоминала вас обоих в самые последние часы. О тебе, Матвей, думала. И о тебе… Никак я не ждала, что у вас неладно.
В вестибюле гостиницы Палька задержался у зеркала, чтобы увидеть себя во весь рост. Из тусклой глубины на него вызывающе глянул высокий парень, особенно молодцеватый рядом с низкорослым, угловатым Липатушкой. Новая меховая шапка и новенькие желтые «джимми» были великолепны, своевольная прядь волос выглядывала из-под заломленной назад шапки. Пальто, конечно, видало виды и легковато для московского ноября, но общего впечатления оно не портит, наоборот, придает независимый вид — это вам не пижон, а настоящий мужчина. Вот галстук повязан дурно… Черт знает, как получается у Игоря свободный, красивый узел!
— Мы опаздываем, — напомнил Липатов, прилаживая поплотней старую кепчонку.
Решительно распустив узел, Палька перевязал галстук одним вдохновенным усилием — получилось почти как у Игоря. Теперь парень в зеркале стал неотразим. И сегодня вечером это должны заметить…
Игорь ждал их возле своего дома.
— Собирались, как женихи! — пробурчал он. — Отец уехал уже час назад.
Метнувшись на середину улицы, он остановил первую попавшуюся машину:
— Подвези, приятель! Шоссе Энтузиастов, новые дома. Ничего, ничего, для хорошего шофера сто верст не крюк.
Сидя рядом с шофером, Игорь болтал с ним, как с давним знакомцем. Со стороны казалось, что он беспечен. Не любил он показывать, что волнуется.
Вопреки его надеждам, мать стала на сторону отца.
— Вот что я тебе скажу, — заявила она со свойственной ей определенностью суждений. — Дети не выбирают себе родителей. Но если тебе повезло получить такого отца, надо ценить. Ты нагрубил ему и обидел его. Сам натворил, сам и проси прощения.
Поначалу Игорь уперся, а потом время было упущено. Отец избегал его, часами рассказывал матери о своих планах. Краем уха Игорь уловил, что Юрасов поддержал идею отца и даже обещал ему какую-то работу, где он сможет заняться своим проектом. Юрасов — поддержал?! Хотелось расспросить, но захочет ли отец ответить?..