Он засунул бутылку в карман и спросил:
— Ну что? Договорились?
— Так чего уж… — как бы нехотя сказал пожилой механизатор Савушкин. — Раз у тебя с председателем договорено все, то чего…
— Договорено! — твердо сказал парень и глаза его сделались жесткими. — На этот счет, мужики, не беспокойтесь. И насчет машин я тоже договорился.
А Кутехина снова охватило непонятное оцепенение. Пока шла торговля, сидел он на корточках и неподвижно смотрел перед собой, мусоля уже потухшую папироску. Не сразу даже сообразил, зачем Летунков протянул ему десятку.
— Чего уж… — отводя глаза, сказал тот. — Раз такое дело, бери назад свою заначку. Может, детям чего на праздник купишь.
И вот погрузились, двинулись по подмерзшей дороге в сторону Домухина. На свежем снежке впереди четко отпечатались следы «Москвича». Как видно, с утра хозяин успел сгонять туда.
Это понравилось Кутехину и он успокоился, но миновали заросший кустарником выгон, выехали к Домухину и снова упало сердце. Все домухинские дома были раскатаны и пространство сделалось чужим, бесприютным… Между разбросанных по снегу бревен ходили незнакомые мужики.
Давно уже не жили в Домухине, и сам Кутехин знал, что и озолоти его, а не пойдет он сюда жить, но все равно жалко стало. Странное было чувство. Такая вот глупость, и поделать с собою ничего нельзя….
Впрочем, не легче было и другим мужикам.
Хмуро стояли они в стороне и курили, наблюдая, как грузят незнакомые мужики на машину бревна. Чего и говорить, работать они умели. Мешал правда Петруха, но его прогнали, и за руль автопогрузчика сел сам хозяин. А Петруха, обиженно крутя головой, отошел к своим мужикам и принялся наблюдать за работой.
В два часа, конечно, не уложились.
Пришлось сделать вторую ходку и — в темное время года утвердилась на нашей земле Советская власть — кончили работу уже в сумерках… Но хозяин сверх обещанного ящика добавил еще три «сабониса», и никто не взбунтовался.
А пока загнали машины на мехдвор, уже проступили на небе редкие звездочки… Слышно было в вечерней тишине, как стучат топоры на усадьбе арендатора. Там, задавив звезды на небе, ярко горели прожекторы, и приезжие мужики торопливо складывали похожие на крепость стены будущего телятника.
— Во, деловой, а! — сказал Петруха, когда выпили по первой и закурили. — Все Забелье теперь провоняет. И чего только председатель думает?
— А того и думает, что сунули, небось… — зло сказал Савушкин и оглянулся вокруг, словно высматривая, с кем бы сегодня подраться. Взгляд его уперся в старика Летункова. — А ты чего, дед, молчишь?
— Дак ведь Домухино жалко… — ответил старик и виновато шмыгнул носом.
— Вот гадство, а! — Петруха стукнул кулаком по ящику, на котором стояла бутылка. — Ведь знал, гад, когда подъехать к нам. Все высчитал: и что после получки, и что перед праздником. Задарма, можно сказать, обтяпал дело.
— Дураки мы… — сказал Кутехин. — А на дураках все задарма ездят.
И он снова потер рукою впалую грудь, растирая скопившийся там холод.
— Ладно, мужики… — вздохнул Савушкин. — Чего уж говорить теперь…
Нагнувшись, он вытащил из ящика непочатую бутылку и зубами содрал с нее пробку.
— Ну что? Домухино помянем, что ли?
— Можно и помянуть… — принимая стакан, сказал Летунков. — Ишь как повернулось все — своими руками и разорили деревню…
— Не мы ее разорили, дед! — перебил его Савушкин. — До нас ее в разорение привели. Я же помню, там еще жили старики. Так они просили председателя огороды отдать, а он не схотел, зараза. Вам, говорит, только землю дай, так вы шибко богато жить станете. И слушать никого не будете.
— Дак ведь так… — Летунков посмотрел на свой стакан и вздохнул, собираясь с духом, чтобы выпить его… — А сейчас другая установка. Сейчас наоборот считают…
— А! — очнулся от оцепенения Кутехин. — Херня это, мужики. У нас все делается, чтобы не народу лучше жилось, а чтобы начальству удобнее командовать было. Не… — он отодвинул свой стакан. — Не буду больше. Не идет сегодня зараза эта.
— Это тебе, Серега, Домухино жалко… — задумчиво сказал Летунков. — У меня самого будто комок в горле…
— А чего ее жалеть-то, прежнюю жизнь? — захохотал совсем уже захмелевший Петруха. — Вы чего, мужики? Чего в нашей жизни хорошего было, чтобы жалеть?
— Хрен его знает чего! — не ему, а самому себе ответил Кутехин. — Вроде и не было ничего хорошего, а все равно жаль.
Он встал.
— Ну я пойду, мужики, пожалуй…
— Ты этого… — Савушкин вытащил из ящика две бутылки. — Ты долю-то свою забери. Зря, что ли, вкалывал?
Кутехин махнул рукой, но отказываться от бутылок не стал. Засунул в карманы и молча направился к распахнутым в звездную ночь воротам сарая.
Возле переулка, в котором находился сельповский магазин, Кутехин остановился. Вспомнил о заначенной десятке и подумал, что, правда, неплохо бы чего-нибудь детишкам к празднику купить.
Но окна сельповского магазина, несмотря на обещанную по радио предпраздничную торговлю, были закрыты ставнями, и Кутехин повернул обратно. Снова его охватило нехорошее оцепенение. Вспомнилось вдруг, как приезжала два года назад родня из города, и за выпивкой двоюродный братан начал разоряться про архитектуру, ругаться, что сейчас и не разберешь, куда попал — все везде одинаковое. Хоть на Украине, хоть и в нашей глухомани… И Кутехин тогда почему-то очень сильно обозлился на брата.
— А на фига нужна эта архитектура? — сказал он. — Ты в магазин к нам зайди и сразу определишь, где находишься.
— При чем тут магазин?! Я про архитектуру, голова садовая, толкую.
— А я про магазин, что ни хрена нет. Одни полки пустые! — упрямо повторил Кутехин.
Братан тогда же после драки и уехал, но Кутехин до сих пор не жалел о ссоре.
Только вот сейчас вспомнил об этом, и еще тяжелее стало.
Ночью Кутехину снова приснился уже знакомый сон. Снова, переполненный жгучей индейской яростью, скакал он сквозь тьму и в руке его полыхал факел. И все: и топот коней, и рвущийся из десятков глоток крик — сливалось в единую, бешено мчащуюся массу.
А Кутехин, вырвавшись вперед, не видел ничего, только цель, только бревенчатую крепостную стену, вставшую впереди. И осадив у стены коня, размахнулся и швырнул вперед факел.
И как бывает во сне, пламя факела сразу выросло, разбежалось по стене, залило заревом небо. А вокруг суматошно толкались кони, и Кутехин едва удержался в седле.
Кутехин открыл глаза. Наклонив над ним испуганное лицо, его трясла жена.
— Пожар! — кричала жена. — Вставай, Сережа… Деревня горит.
Кутехин вскочил. Низкие окна были залиты заревом…
В одних подштанниках, только накинув на плечи фуфайку, выскочил Кутехин на крыльцо.
— Чего горит-то?! — крикнул он пробегавшей мимо соседке.
Да арендатора нашего, говорят, подожгли!
— Кого?! — Кутехин мотнул головой, словно это могло помешать соединению жути еще не остывшего сна и этой озаренной пожаром действительности. — Нет! Нет! — прошептал он, вспоминая, что не к крепости скакали они, а к похожей на крепость стене телятника.
Опустив голову, Кутехин вернулся в дом.
— Ну что там? — испуганно выглянула из комнаты — она успокаивала проснувшихся детей — жена.
— Арендатора подпалили… — Кутехин взял с буфета бутылку, сдернул зубами пробку, но в стакан не налил, позабыл, поставил бутылку на стол.
— Потушат, может… — сказала из комнаты жена.
Кутехин не ответил. Приподняв краешек занавески, выглянул на улицу. Зарево стало еще сильнее и на снегу в палисаднике косо лежала тень скворечни.
— Не знаю, мать, чего и делать, — сказал он. — Опять приснилось, что индеец я, ну и вообще…
— Ну, чего ты? — жена вышла из комнаты и осторожно погладила Кутехина по спине. — Ну и чего, что индеец? Индейцы тоже ведь как-то живут…
После праздников приехала в Забелье милиция, и молодой следователь ходил по домам, пытаясь выявить поджигателей. Подозрение падало на механизаторов, но все они, как выяснилось, во время пожара спали у себя в постелях, и поджигателя так и не нашли, пока не заглянули в покосившуюся избенку, где жил дед Летунков.
В избе было нетоплено, а на остывшей печи, мертвый, лежал и сам хозяин. Милиционеры нашли в избе пустую канистру из-под бензина и решили, что Летунков и совершил поджог. На этом и успокоились, тем более что сам Летунков уже ничего не мог сказать в свое оправдание.
В субботу Кутехин с женой ходили на кладбище хоронить старика. Назад они возвращались вдвоем.
Снежок опять стаял и грязно серели вокруг раскисшие поля.
Кутехин шел молча.
Только чавкали выдираемые из грязи сапоги.
— А худые, мать, ноябрьские теперь стали… — неожиданно останавливаясь, сказал он.
— Так ведь худые, конечно… — вздохнула жена и тоже остановилась.
Кутехин посмотрел на нее и зашагал дальше по раскисшей дороге. Покорно зашагала за ним и жена Кутехина,
А серенький, по-прежнему, сеялся с неба дождь…