чертей в глаза, только берегись. Она оглянулась – за столом блестели глаза, улыбки, Александра совсем упарилась, а Толя выпрямился, смотрел весело и увлечённо.
– Так вот… А ну, мальчишки! Слушать! Вам тоже наука будет, – он подцепил капустный лист, накрутил на вилку, хрустнул, показав белые крепкие зубы, непонятно как уцелевшие в блокаду. – Так вот, были в старину плотницкие артели. И ходили они из города в город, из станицы в станицу. И работали много. Инструмент с собой носили. Знаешь, Алёшка, какие у них топоры были? Ого! Побриться можно было! Да! Топором можно было побриться. Потому что тупым инструментом себе гораздо вернее руку или ногу рассечёшь. Острое железо – оно умное. Приходили, значит, в село какое да и договаривались с хозяевами. А те артель ждали уже. И если дом надо было строить, то не сразу принимались, а готовились – отдыхали, высыпались, ели как следует, – потому что если уж работа началась, так ни еды, ни продыха, чтобы дождь не помешал, чтобы если начали, так уж до конца работу сработать, только воду пить, иначе работать не сможешь. Вот тогда они с вечера топоры свои – у каждого мастера свой топор был, а то и два – тяжелый и полегче, – так эти топоры, сухой и полусухой, каждый мастер в бочку с водой складывал.
– Пап!
– Что, Коля?
– Пап, а что такое «сухой топор»? «Полусухой» – это как?
– А-а-а, потом расскажу. Ну, короче… Понимаешь, металл разную закалку имеет. Если чисто рубить надо, то надо, чтобы железо было острым-преострым. Тогда калить его нельзя. И если точить, искры получаются оранжевые, даже жёлтые. Но такое лезвие быстро тупится, особенно если дерево сучковатое, сухое. А если дерево сухое, сучки на нём, ну, тогда сучки подрубать надо, тогда нужно, чтобы металл был крепкий, калёный. А калёные топоры точить – так они малиновые, красные искры дают. Сухие. Понимаешь?
– Да.
– Не понимаешь. Ну да ладно. Пока сам в руках не подержишь – не поймёшь. Поймёшь, но потом. Покажу. Саня, садись. Садись за стол, ну, хватит уже бегать. Уже все довольны и рады. Рады ведь? Да, Варя? Да, Тома?
– Да, дядя Толя.
– Что ты меня дядей кличешь? Зови просто «Толя». Хорошо? Эй, Витя, а ты чего притих? Что с тарелкой в гляделки играешь?
– Я не играю.
– Вижу, вижу. Глаз не поднимаешь. Глянь, Варь, какой у меня племяш вымахал!
– Да уж вижу. Ладный парень. Горячий. Только мрачный какой-то. Ты что грустишь, Витя? Что, стесняешься нас? Так мы быстро уедем. Погостим денёк, ночку, да и назад в Липецк поедем. Эй, что молчишь?
– Ай, Варя, ну, не хочет говорить, пусть помолчит. Больше съест. Нечего ему болтать – отъедаться надо. Знаешь, как мы ели, когда рыбы сеткой первый раз наловили? Ой, Варя… Ты и не представляешь себе, как мы ту рыбу ели. Саня нажарила и плакала. Животы болели, вот как ели. И ребята, когда из Ленинграда приехали, тоже так ели. Помнишь, Жора, как вы ели ту рыбу? Вкусная была?
– Ага.
– То-то оно, что «ага». А помнишь, Сань? Ну, расскажи.
– Да ладно, Толь. Слышали уже.
– Что слышали? Про пуговку?
– Про пуговку… Варь, я рассказывала тебе?
– Нет. Что за пуговка?
– Ну, понимаешь. Сидят ребята за столом. Важные такие, городские, ленинградские. А рыбы мно-о-ого – я тогда щуку пожарила в масле, да с яйцом, ну, знаешь, так, да ещё в муке, приперчила чуть, да на среднем огне. А они по куску съели, а сами – сидят, смотрят. А я и говорю: «Жора, съешь ещё!» А он ни в какую – не могу, говорит, не лезет.
– Не лезет?
– Да, Тома. «Не лезет».
– А вы?
– А я и говорю: «А ты пуговку на брючках расстегни и ешь, никто же не увидит, все свои».
– Ах-ха-ха-ха! Жора!
Жорка покраснел и заулыбался разбитыми губами, синими, как у негра.
– А Витя?
– Что – «Витя»?
– А Витя – он тоже пуговку расстёгивал?
Хохот грохнул вокруг стола. Вроде и никто ничего не говорил смешного, но за хорошим столом, да под чарочку, да с хорошим настроением смеялись так, что животы болеть начали.
Яктык сидел, ещё больше уткнувшись в тарелку, молча терзал пирог, краснел.
– А Витя… Витя – он всегда так краснеет? – брякнула Томка.
– Нет, что ты… Витя у нас смелый, просто ты его засмущала.
– Дядя Толя!
– Толя.
– Да, Толя. Извините. Не смущала я его!
– Да, его засмущаешь. Ты знаешь, Варя, он ведь не просто так здесь очутился…
– Дядя!
– Молчи, Виктор, молчи. Ничего страшного. Свои все.
– Дядя!
– Ну-ну, тихо, парень. Знаешь, Варя, он ведь девочку защитил. Подлеца одного побил крепко в Ленинграде. Вот теперь здесь отдыхает, боксёр.
– Защитил? Это хорошо, это очень хорошо, Витя, – тётя Варя посмотрела на Яктыка чуть хмельным взглядом. – Девочек надо защищать. А. А она красивая была?
Яктык вскинулся и прожёг глазами тётку.
– Ну-ну, ладно-ладно, извини меня. Не буду. Видно, что красивая, раз так смотришь. Давай, всё, не буду. Давай о другом… Толя, так ты так про экзамен и не рассказал.
– Разве? А, да, – Толя наклонился к Яктыку. – Вить, ты, это. Ну, извини. Понесло меня. Извини. Лады?
Яктык вскочил и вышел из-за стола.
– Ничего, пусть остынет. Горячий он. Ему полезно остыть.
– Толя! Ну хватит, Толя!
– Молчу-молчу, Сашенька. А что он? А? Я что, его, фон-барона эдакого, обидел чем? Или сказал что глупое? Я ж по-хорошему, а он… Ишь ты, фыркает!
– Толя!
– Ладно… – Толя чуть успокоился. – Ну, так вот. Где я остановился?
– Пап, ты про бочку говорил.
– А, да. Спасибо, Коля. Всё помнишь, сынок. Памятливый. Да. Ну, так вот. Топоры свои плотники складывали в бочку с водой – чтобы дерево набухло. Тогда железо насмерть держится – весь день работать можно, не боишься, что соскочит. А ведь если соскочит топор с топорища, беда тогда плотнику – или в лоб, или без ноги или руки остаться можно было. И не пили тогда совсем, в смысле – не выпивали. Никак нельзя было пить – пьяный всю работу загубит. Так и работали весь день, от зари до зари. Вот…
Толя помолчал.
Он любил свою работу – особенно плотницкую. Когда из брёвен, досок, брусьев получается большое и важное для людей дело – дома. Вообще, он всегда немного волновался и азартился, когда начинался новый дом – когда хрусткий звук первого прицельного удара старшего плотника возвещал, как колокол, начало тяжёлой и весёлой работы, этот самый удар какие-то секунды оставался один, повисал в воздухе, впитывался в души плотников и улетал эхом далеко-далеко. И потом вдогонку первому зарубу начинали сначала вразнобой, потом всё чаще и чаще стучать топоры. Эту музыку он любил с детства…
Он оглянулся. За столом все сидели чуть притихшие, смотрели на него. Потому что так уж вкусно он рассказывал о своей каждодневной работе, так чувствовался в его словах смолянистый запах свежего дерева, листового железа, маслянистых гвоздей, мороза, жары, дождя и ветра, что невозможно было не заслушаться.
– Ну, что затихли? Алёшка, муха залетит.
Маленький Алёшка моргнул, спохватился, закрыл рот и застеснялся.
– Ну, ничего-ничего. О таком хорошо послушать. Я тебе, Алёшка, скоро топор подарю.
– Плавда?
– Конечно. Маленький.
– Ослый?
– Конечно, взрослый. Настоящий топор.
– Ты не поял. Ослый-плеослый?
– А-а-а, конечно острый. Тупым нельзя.
– Фяфя, – подал голос Жорка. – Фяфя… у-у-у… Ву, фёрф! Дядя, а сфо фа екхафев?
– Оу? Эк тебя, брат, угораздило-то расшибиться. И не поймёшь, что говоришь. Экзамен? Ты про экзамен хочешь услышать? А сам его пройти не хочешь?
Жорка на всякий случай отрицательно замотал головой.
– Ну ладно, потом пройдёшь. Если захочешь научиться плотницкому делу. Ну, слушай… А, Витя, ну что же ты там стоишь, в дверях? Ну извини меня. Извини, Вить. Ладно? Я тут старинные дела рассказываю, садись, послушай. Извини. Ну? Мир? Мир, да? Да, мир.
Толя захватил клешнёй руку проходившего к своему стулу племянника, заглянул в глаза, подмигнул.
– Ну вот, барышни, закончу я рассказ свой. Знаете, ведь раньше пилы не для каждой работы, как сейчас, использовались. Да и не у всех плотников они были – большие пилы-то. Таскать их с собой, да точить, да козлы ещё делать… Да ещё и полы в домах-то деревянных делали не из досок, а из полубрёвен. Ну, если бревно отесать с одной стороны, в пласть, то получается полбревна. И эти полубрёвна и шли в дело – для потолка и для пола. Причём для потолка их подрубали так, что дуга шла вдоль бревна. Специально так делали старые мастера. Дело дорогое, полбревна в щепу уходило, но главное.
– А зачем, Толь? Ведь потолок кривой, дугой-то если.
– А-а-а, Варя, в том-то и хитрость особая. Раньше-то на потолок укладывали не мусор всякий, а землю – как шубу делали, чтобы внутрь мороз не шёл. А земля, хоть и сухая, она ж тяжеленная. Вот брёвна дугой и подтёсывали, чтобы этот свод не прогибался, а держал вес земляной шубы.
– Пап, папа, а внутрь дома земля не сыпалась?
– Сыпалась помаленьку, но это уж как брёвна к брёвнам пригнать. Если хорошо пригнать, то щелей не будет. Как руки стоят у плотника, такая и работа. Но ты погоди, послушай. Немножко осталось. Ну вот, так тут-то самое главное и начиналось. Если в артели были подмастерья, то им-то экзамен плотницкий и устраивался. Сначала давали им задание зарубы показать, брёвна срастить – в «ласточкин хвост» зарубить, ну, по-нашему «в замок» – чтобы брёвна вместе лежали и не разваливалась стена. А потом, потом уж самое им было хитрое задание – как они чисто тешут, отёсывают, значит, да как они за своим топором смотрят, как инструмент свой точат. Давали, значит, им задачу сделать пласть полубревна. И время. И должен был подмастерье быстро зарубить полбревна, а потом – без рубанка без всякого – выгладить пласть одним топором. А старые плотники смотрели – его ухватку да чему научился, как топор держит, не портит ли материал, словом, важный это был момент, но не главный.
– А что было главным, Толь? – Александра сидела рядом с мужем, прижалась к тёплому плечу и всем телом ощущала, как во время рассказа под рубашкой мужа перекатывались сухие, быстрые волны мышц.